И еще тьмускорпионская новость.

[silent-gluk]

Обязаны мы ею, традиционно, polakow.

"На русском языке Лем опубликован практически весь: помимо художественных текстов, трактаты, размышления, интервью, журнальные колонки. В книгу "Черное и белое" вошли уже чуть ли не последние остатки его публицистики, рассеянные по польским и немецким журналам, предисловия, рецензии, шутки. В том числе рецензии на Урсулу ле Гуин, Филипа Дика, братьев Стругацких, которые, по мнению Лема, посредством своих романов размышляли о границах мира. Тем и интересны".
Кривощекова Е. Интеллектроника: [О книге С. Лема "Черное и белое"] // Коммерческие вести (Омск). - 2015. - 10 июля. - С. 27.

@темы: Тьмускорпионь

---

А петербуржцы тут есть?..

[silent-gluk]

Сегодняшним постом мы обязаны братскому сообществу с мейл.ру

Утащено отсюда: my.mail.ru/community/abs/697298DC1A13A2F5.html

27 июня 2015 года в 16:00 Библиотека на Благодатной улице (Библиотека правовой и экономической информации) приглашает на Open Air в рамках Года литературы и Всероссийского дня Молодежи
«Миры братьев Стругацких».



Витрина выставки.




Самиздат.

Мероприятие посвящено творчеству братьев Стругацких, потому что:
- библиотека находится в Московском районе Санкт-Петербурга и именно в этом районе жили знаменитые писатели,
- в 2014 году площадь в Московском районе на пересечении Московского проспекта и улиц Фрунзе и Победы получила имя братьев Стругацких,
- в 2015 году исполняется 90 лет со дня рождения Аркадия Натановича Стругацкого,
- и какой бы ни был год и век - творчество братьев Стругацких останется востребованным читателями разных возрастов, так как поднимает очень важную тему - нравственный выбор человека в чрезвычайных ситуациях.


В программе мероприятия:
- Интерактивная беспроигрышная игра-викторина по произведениям братьев Стругацких.
- Книжно-предметная выставка «Всегда помни - мир прекрасен» с редкими материалами из частных коллекций.
- Выступления музыкантов, мастер-классы и многое другое.

Группа мероприятия «ВКонтакте»
vk.com/event55194402

Адрес: Санкт-Петербург, Благодатная ул., д. 20, Библиотека правовой и экономической информации.
Тел. [phone].

Давно мне так не хотелось в Петербург... Может, хоть кто-то из товарищей по сообществу туда доберется?..

@темы: Выставки, Перепост, Ссылки

---

И немного о небесных сферах...

[silent-gluk]

Помните, в "Понедельник начинается в субботу", "год на переломе, Сатурн в созвездии Весов" (напоминаю, что действие происходит 31.12). И в послесловии: "Сатурн в описываемый момент никак не мог находиться в созвездии Весов".

Так вот, как думаете, он не мог там находиться именно в конкретный год? Или 31.12 Сатурн _никогда_ не окажется в созвездии Весов?

@темы: Понедельник начинается в субботу, Вопросы, Цитаты

---

А вот тоже интересная статья... Часть 2

[silent-gluk]

Утащено отсюда: magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/9/am12.html

Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 2010, №9
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
МАРК АМУСИН
Избирательное сходство
Достоевский в мирах братьев Стругацких

Амусин Марк Фомич — литературовед, критик. Родился в 1948 году. Докторскую диссертацию по русской филологии защитил в Иерусалимском университете. Автор книг “Братья Стругацкие. Очерк творчества” (1996), “Город, обрамленный словом” (2003), “Зеркала и зазеркалья” (2008). Статьи публиковались в журналах “Время искать”, “Зеркало”, “Звезда”, “Нева”, “Знамя”, “Вопросы литературы”, “Новый мир”. Живет в Израиле.


Достоевский в мирах братьев Стругацких

Но время шло, мировоззренческие горизонты братьев Стругацких все больше затягивало дымкой умудренного скептицизма. И как-то так получалось, что они, обретая вкус к нестандартным вопросам, коллизиям, ракурсам, пытаясь вообразить варианты будущего, словно бы наталкивались на вешки — предвидения и предостережения, — которыми загодя разметил это пространство Федор Михайлович.

В “Хищных вещах века” писатели набрасывают сценарий тупикового развития человеческого сообщества. “Страна дураков”, где развертывается действие повести, — яркая иллюстрация мыслей Достоевского об опасности безграничного изобилия и комфорта при отсутствии духовной перспективы. Пресыщенные вещами и едой, безнадежно потерявшие смысл жизни, тамошние обитатели занимаются вандализмом, пускаются в самоубийственные приключения, спиваются или с головой погружаются в виртуальные электронно-наркотические миры.

В этой же повести впервые отчетливо проявляется черта поэтики Стругацких, объективно сближающая их с великим русским психологом. Достоевский охотно использовал детские образы и мотивы для заострения своих смысловых построений. Достаточно вспомнить девочку, обращающуюся в “продажную камелию” в больном сознании Свидригайлова, и несчастных детей пьяницы Мармеладова (“Преступление и наказание”), другую “девочку лет восьми”, перевернувшую душу героя рассказа “Сон смешного человека”, маленького страдальца Илюшу Снегирева из “Братьев Карамазовых” и, в качестве квинтэссенции “детского” символизма Достоевского, — рассуждение Ивана Карамазова о мировой гармонии и слезе ребенка. Достоевский умело и целенаправленно пользовался образом страдающего дитяти как тараном — для разрушения читательской “защиты”, для прободения толщи равнодушия, комфортного душевного эгоизма, рассудочности.

Интересно, что братья Стругацкие тоже часто вводят детские образы — с повышенной смысловой нагрузкой — в свои реалистико-фантастические сюжеты. В “Далекой Радуге” отношение к детям становится оселком, на котором проверяются зрелость и альтруизм общества в целом и моральные качества отдельных его членов. В “Хищных вещах века” судьбы мальчиков, Лэна и Рюга, потенциальных жертв разбушевавшегося общества потребления, означивают символическое перепутье, на котором оказалось человечество.

Продолжается эта линия и дальше — в “Малыше”, в “Пикнике на обочине” (Мартышка). И так до “Жука в муравейнике”, о котором речь пойдет отдельно. Конечно, Стругацкие далеки от “жестокого реализма” Достоевского, программно надрывающего читательскую душу зрелищем детских страданий. Они просто фокусируют на детях проблемы большого, взрослого мира, причем проблемы эти получают дополнительную остроту и философско-педагогический окрас.

Итак, Стругацкие обретают все большую художественную и интеллектуальную зрелость, проблематика их произведений становится многомернее и тоньше. А “дух Достоевского” по-прежнему витает над ними, порой “конденсируясь” на страницах их книг. Взять хотя бы одно из вершинных их достижений — повесть “Улитка на склоне”. Здесь завораживающе яркие фантастические описания сплетаются с сатирой, размышления о путях развития цивилизации соседствуют с приключениями и пограничными ситуациями в духе философии экзистенциализма. И посреди этой густой, напряженной виртуальной реальности нет-нет да и звучат отголоски рефлексии Достоевского. Помните, рассказчик в “Записках из подполья” задирал своих воображаемых собеседников, а заодно и будущих преподавателей научного коммунизма: “Тогда-то — это все вы говорите — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностию, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. <…> Конечно, никак нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет, например, ужасно скучно”.

Достоевский, устами своего героя, возражает против неуклонности социальных законов, провозглашаемых “материалистами”, против арифметической калькуляции потребностей и проявлений человеческой природы. Стругацкие в “Улитке” вторят по-своему “подпольному человеку”, разве что несколько снижая его пафос и добавляя сарказма. Один из персонажей повести, живущий в бюрократизированном и насквозь фальшивом мире Управления, говорит:
“В последнем своем выступлении, обращаясь ко мне, директор развернул величественные перспективы. <…> Если хотите знать, все будет снесено, все эти склады, коттеджи… Вырастут ослепительной красоты здания из прозрачных и полупрозрачных материалов, стадионы, бассейны, воздушные парки, хрустальные распивочные и закусочные! Лестницы в небо! <…> Библиотеки! Мышцы! Лаборатории! Пронизанные солнцем и светом! Свободное расписание!”

Похоже на конспект упований самих Стругацких пятилетней всего давности. Но теперь они переводятся в пародийный регистр. Наивному энтузиасту возражает скептик: “Я же тебя знаю. И всех я здесь знаю. Будете слоняться от хрустальной распивочной до алмазной закусочной. Особенно если будет свободное расписание. Я даже подумать боюсь, что же это будет, если дать вам здесь свободное расписание”. Хрустальный дворец сведен к функциональному уровню общепитовской точки, к тому же тупиковой.

Писатели теперь признают, что главное — в подробностях, в тонких механизмах перехода, “скачка из царства необходимости в царство свободы”.
И обнаруживают здесь зияние. Остается совершенно непонятным, каким образом возникновение “новых экономических отношений” подавит низменные стороны человеческой природы и разовьет высшие.

Стругацкие становятся с возрастом трезвее, скептичнее, но отнюдь не утрачивают вкуса к постановке и анализу масштабных мировоззренческих вопросов. Свидетельством тому — роман “Пикник на обочине”, в котором авторы как раз внимательнейшим образом, пусть и в привычном фантастическом ракурсе, рассматривают мироощущение рядового человека, горизонт его жизненных ожиданий, субстанцию его надежд и “хотений”. Все это, конечно, на модели лихого сталкера Рэда Шухарта. Образ этот связан с “достоевской” проблематикой опосредованно, но несомненно.

С одной стороны, история Шухарта становится в изложении Стругацких очередной инвективой против капитализма, против стремления к наживе и шкурного интереса как главных жизненных стимулов. Авторы впечатляюще изображают деградацию незаурядной личности в условиях суженного и искаженного спектра мотиваций. Рэду нужно поддерживать семью, обеспечивать ее материальное благосостояние — и ради этой приватной цели он, обретаясь в “мире наживы”, готов идти на все, рискуя и своей жизнью, и уж тем более такой абстракцией, как общее благо.

Однако есть в изображении и второй план. Рэд Шухарт олицетворяет бунт индивида против Системы и системности, против стремления обуздать, обкорнать человеческую натуру и загнать ее в прокрустово ложе порядка и подчиненности. Его азартному, авантюрному характеру претит аккуратно отсиживать по сорок часов в неделю на рабочем месте за умеренную зарплату, зная при этом, что кто-то наверху срывает большие куши. Все это переплетается во внутреннем монологе Рэда, когда он оказывается рядом с Золотым шаром, исполняющим, согласно легенде, самые заветные желания: “Но как же мне было сталкерство бросить, когда семью кормить надо? Работать идти? А не хочу я на вас работать, тошнит меня от вашей работы, можете вы это понять? Если человек работает, он всегда на кого-то работает, раб он — и больше ничего, а я всегда хотел сам, сам хотел быть, чтобы на всех поплевывать, на тоску ихнюю и скуку…” Это явно перекликается с мыслями “подпольного человека”: “Я не приму за венец желаний моих — капитальный дом, с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет. <…> Уничтожьте мои желания, сотрите мои идеалы, покажите мне что-нибудь лучше, и я за вами пойду. <…> А покамест я еще живу и желаю, — да отсохни у меня рука, коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу!”

Стругацкие в этом романе не изменяют своему старому антисобственническому, антииндивидуалистическому кредо. Но — усложняют его параметры, убеждаясь в том, как глубоко укоренен в человеческой природе принцип “Своя рубашка ближе к телу”. Кстати, здесь, в “Пикнике”, писатели впервые пытаются наметить образ “положительно прекрасного человека”, противостоящего окружающему его грязно-безобразному миру. Ведь образцовые герои их раннего творчества — Быков и Юрковский, Жилин и Горбовский, Крутиков и Кондратьев — проявляли свои прекрасные качества на столь же лучезарном жизненном фоне. В “Пикнике” очень любопытным образом появляется на полях сюжета фигура советского ученого Кирилла Панова, который вскоре погибает после похода в Зону, но остается в сознании Рэда как “луч света”, как смутный идеал бескорыстия, преданности науке (а не “счету текущему”) и попросту человечности. Конечно, фигура эта дана очень пунктирно, чуть ли не апофатически, Кирилл (“святой человек”, как называет его Рэд) произносит в повести не больше десятка фраз. Тем не менее Стругацким удается этими скупыми средствами создать удивительно привлекательный образ, напоминающий об обаянии — хоть и гораздо более “явленном” — князя Мышкина.

Прежде чем расстаться с “Пикником”, нужно сказать несколько слов о трансформации романа в сценарий фильма Тарковского “Сталкер”. Трансформацию эту осуществили сами Стругацкие, но под явным влиянием режиссера, который не только отчетливо исповедовал христианство, но и находился под сильным влиянием Достоевского. Шухарт в фильме изменился до неузнаваемости. В сценарии именно с ним парадоксальным образом сопрягаются качества высокой духовности, проповедь добра и смирения, резиньяция, уход от соблазнов и иллюзий “материальной цивилизации”. Сотрудничество Стругацких с Тарковским, художником изначально, по личностному складу им не близким, принесло оригинальные творческие плоды, отмеченные близостью к проблематике Достоевского.

А теперь обратимся к “Жуку в муравейнике” — ведь фраза из повести стала, как уже говорилось, “триггером” всего этого рассуждения. Особенно запоминается финал повести, где начальник всемирной службы безопасности — КОМКОНа — Сикорски убивает прогрессора Льва Абалкина по подозрению в том, что тот — агент, пусть и невольный, загадочных пришельцев-Странников. В этой трагической коллизии нет правых и виноватых. Сикорски действует из лучших побуждений, он озабочен безопасностью и благом всех землян, и на его плечи давит огромная ответственность. Стругацкие, однако, намеренно сохраняют амбивалентность ситуации. Истинная природа Абалкина так и остается неясной, а значит, его жизнь приносится как жертва на алтарь общего блага — быть может, зря (уж не говоря о том, что субъективно он ни в чем не виновен).

Авторы очень тонко накладывают на образ Абалкина “детские” коннотации — он один из группы “подкидышей”, рождение которых сопряжено с тайной и потенциальной угрозой. Он изначально находится в положении “без вины виноватого”. Он волею обстоятельств оказывается объектом эксперимента, задуманного, быть может, не на Земле, на нем лежит неизбывная тень подозрения и печать изгойства.

В этой крайне сложной, “сконструированной” ситуации нелегко уловить какую-то связь с экзистенциально-метафизическими построениями Достоевского. Тем не менее она есть. В сущности, финальная коллизия “Жука в муравейнике” отсылает к знаменитому рассуждению Ивана Карамазова о “слезе ребенка” и мировой гармонии. Оправдана ли эта самая мировая гармония, если она зиждется на несправедливости по отношению хотя бы к одному члену человеческого сообщества (то, что этот “член” — младенец, придумано Иваном для усиления и заострения тезиса)? И тот же самый вопрос в неявной форме звучит в повести Стругацких. Допустимо ли обеспечивать безопасность планеты Земля ценой убийства невиновного — субъективно, а может быть и объективно?

Понятно, что ставить так вопрос в практической плоскости немыслимо. Во все времена, при любом режиме и при любой погоде практические соображения “блага большинства” имели приоритет перед правами отдельной личности и милосердием по отношению к ней. Но ведь и Иван Карамазов, разговаривая с Алешей, разбирает не конкретные случаи. Он метит в фундамент мироустройства, он поверяет реальность “божьего мира” максималистским идеалом. Иван отказывает в моральном оправдании гармонии, допускающей насилие и несправедливость по отношению к хотя бы одному-единственному младенцу, — и “возвращает билет”. Мы помним, что Иван Карамазов таким образом “бунтует” против перспективы мессианского взаимного всепрощения и примирения, славящего Божественный промысел в конце времен. Можно счесть его позицию экстремистской, риторически заостренной, не совпадающей с позицией самого Достоевского (и это, конечно, так — Алеша тут же приводит в качестве контраргумента всеискупляющее самопожертвование Христа) — но выражена она с редкостной силой и проникновенностью.

И у Стругацких открытый финал повести возвещает, среди прочего, о том, что мессианские времена не настали и в основе той счастливой и достойной жизни планеты, которая составляет угадываемый фон приключенческого сюжета, лежит неизбывная ущербность. Последнюю можно трактовать как первородный грех, как “отягощенность злом”, а можно — и как принципиальную информационную недостаточность.

Можно перевести этическую коллизию “Жука” в познавательную плоскость и сказать, что Стругацкие здесь признают ограниченность суверенного человеческого разума перед лицом загадок и вызовов бытия, бесконечности вселенной. Ни Сикорски, ни Бромберг, ни Каммерер, ни все мудрые члены Мирового совета не способны найти единственно правильное решение в “пограничной ситуации”. Не приближаются ли здесь стойкие и бескомпромиссные рационалисты-шестидесятники — о, невольно и разве что полуосознанно — к провозглашенной Достоевским формуле “Смирись, гордый человек”?

Осталось поговорить о последнем прозаическом опыте автора Братья Стругацкие — о романе “Отягощенные злом”. Произведение это, сложно сконструированное, многоуровневое, наполненное разноплановыми культурными реминисценциями и аллюзиями на текущие — перестроечные — события, не назовешь большой творческой удачей. Однако роман весьма показателен в плане духовной эволюции братьев Стругацких и состояния, в котором писатели пребывали на этапе своего движения, оказавшемся финальным… А угадываемые в тексте переклички с Достоевским особенно значимы — и одновременно полемичны.

Смысловой стержень романа — идея повторяющихся в истории человечества явлений / перевоплощений Христа. Нет нужды напоминать, какую роль образ Иисуса Христа играл в мировоззрении Достоевского. Он был для писателя фокусной точкой бытия, смыслом и оправданием человеческой жизни, средоточием духовной красоты и блага. В одном из писем (1854 г.) писатель нашел удивительно яркое и лаконичное выражение для своей “христоцентричности”: “…если б кто мне доказал, что Христос вне истины и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной”.

А теперь взглянем на то, как “работают” с этим вечным образом, с этой квинтэссенцией религиозно-этических представлений и упований братья Стругацкие.

В романе образ Христа предстает в нескольких ипостасях. Первая из них — фигура Учителя, пророка и проповедника из Иудеи первого века Новой эры, соотносимая с евангельским прототипом. Давая собственную историософскую трактовку легендарных событий, Стругацкие сочетают уважение к преданию — никаких насмешек и вульгарных модернизаций — с последовательно рационалистским подходом. Схема конкретных обстоятельств места и времени, психология, социология — и никаких чудес, ничего трансцендентного. Учитель, Рабби исторической линии “ОЗ” — добрый, мудрый, проницательный и мужественный человек, стремящийся направить людей на пути любви и справедливости. Стругацкие наделяют его лишь одним из ряда вон выходящим признаком: “…Он все знал заранее. Не предчувствовал, не ясно видел, а просто знал”. Он сознательно выбирает “крестную муку”, чтобы привлечь к своей проповеди внимание народа, — “не оставалось Ему иной трибуны, кроме креста”. Но подвиг его оказывается напрасным.

Современная версия вечного образа — великий педагог Георгий Анатольевич Носов. Ему приданы черты “положительно прекрасного человека”, при этом вполне посюстороннего, от мира сего, без каких-либо атрибутов божественности. Он одарен глубоким и тонким пониманием человеческой природы, талантами социального психолога, антрополога, культуролога. Он воплощает собой “социологию добра”. Но главное его качество — абсолютное милосердие, распространяющееся на всех без исключения людей. Именно оно раскалывает окружающих на его злобных врагов и беззаветных последователей.

С образом Георгия Анатольевича связана прямая реминисценция из Достоевского. Приведенные чуть выше слова из его письма о Христе эхом откликаются в “Отягощенных злом”. Один из окружающих Г. А. “апостолов” так говорит о своем Учителе: “Г. А. бог. Он знает истину. И если даже ваша паршивая практика покажет потом, что Г. А. оказался не прав, я все равно буду верить в Г. А. и смеяться над вашей практикой, и жалеть вас в минуту вашего жалкого торжества...” По сути, одно и то же, с легким семантическим сдвигом: на место слова “истина” поставлен “опыт”.

(Заметим, что на этом череда воплощений не кончается. У Г. А. по ходу сюжета обнаруживается сын, вождь гонимой Флоры, и в нем тоже проглядывают черты учителя, проповедника, подвижника.)

Но нам нужно поговорить еще об одной ипостаси вечного образа, присутствующей в романе. Это — Демиург (он же Гончар, Кузнец, Гефест, Птах, Яхве…) — существо трансцендентной природы, явившееся на Землю, чтобы каким-то образом изменить рутинное течение событий. Стругацкие тут дают весьма вольную отсылку к представлениям гностиков о божестве низшего ранга, творение которого принципиально ущербно, дефектно. И все же парадоксальным образом Демиург, согласно художественной логике повествования, — еще одно воплощение Христа, а его пребывание в человеческом мире — очередное Пришествие.

Разумеется, соединяя в одной фигуре черты божества гностической традиции и героя евангельского предания, Стругацкие бесшабашно идут против всех канонов христианства и уж тем более удаляются от позиции Достоевского, видевшего в Иисусе полноту божественно-человеческого совершенства, сияние безупречной нравственной красоты. Однако, продолжая сопоставление образных систем авторов, легко прийти к выводу: Демиург в романе — это Христос, парадоксально соединившийся с Великим инквизитором из поэмы Ивана Карамазова. Любовь и милосердие его “отягощены знанием”, трагическим знанием об инерционной, едва ли поддающейся исправлению человеческой природе, о неискоренимой склонности людей использовать свободу во зло, для разрушения и саморазрушения, о том, что без использования “власти, чуда и авторитета” человечество и ход истории не изменить. Поэтому в своих странных экспериментах он демонстрирует порой “жестокие чудеса”. Поэтому ищет контактов и, может быть, сотрудничества с “могущественными организациями” (читай — с “силовыми структурами”).

К пониманию истинной природы и трагизма этого образа призывает героя-рассказчика ближайший соратник Демиурга, Агасфер Лукич: “Не мог же я не заметить на этих изуродованных плечах невидимого мне, непонятного, но явно тяжкого креста. <…> Да в силах ли я понять, каково это: вернуться туда, где тебя помнят, чтут и восхваляют, и выяснить вдруг, что при всем том тебя не узнают! Никто. Никаким образом. Никогда. Не узнают до такой степени, что даже принимают за кого-то совсем и чрезвычайно другого. <…> Да в силах ли понять я, каково это: быть ограниченно всемогущим?”

В итоге можно сказать: “Отягощенные злом” — развернутая и замысловатая вариация на темы исторических судеб христианства, “подражания Христу”, насущности и недостаточности чисто теологического подхода к “спасению мира”. Это — арьергардный бой, который дают уставшие (как Демиург), во многом разочаровавшиеся провозвестники гуманистического преображения человечества. О, теперь они прекрасно видят наивность и самонадеянность своих упований четвертьвековой давности. Они признают значимость религиозной веры, важность высокого, надмирного, трансисторического идеала для такого преображения. Им намного понятнее христианские убеждения и душевные порывы Достоевского. Но полностью принять их они не могут
и остаются при своем старом кредо светского гуманизма: “…что никаких богов нет и нет демонов, и нет магов и чародеев, что ничего нет, кроме человека, мира и истории”. Просто теперь они понимают, что действовать в этом мире и в этой истории, менять их к лучшему — дело необычайно сложное и, быть может, безнадежное.

…Мне кажется, сказанного в этой статье достаточно, чтобы признать: Стругацкие в своих футурологических путешествиях и поисках действительно постоянно оказывались вблизи смысловых “гравиконцентратов”, порожденных за век до них гением Достоевского. Их словно магнитом втягивало в поле антиномий и противоречий, в котором обреталось сознание великого писателя: между горячей верой и скептическим рационализмом, между этическими императивами и житейской реальностью, между историческими закономерностями и свободой…

В этом, пожалуй, нет ничего удивительного. Если обратиться к тем особенностям творчества Достоевского, о которых говорилось в начале статьи, — острой идеологической ангажированности, масштабности смысловых построений, сочетании экзистенциальной напряженности с устремленностью в будущее и с социальной проективностью — то кого бы мы назвали продолжателями традиции Достоевского в российской литературе, особенно советского периода? То-то и оно, найти их не так легко. Ну, Леонов, в каком-то смысле Эренбург, Солженицын, ну, отдельными своими сторонами Трифонов и Битов. И Стругацкие занимают свое место в этом недлинном перечне — как бы это ни казалось странным. Избирательное типологическое сходство, во всяком случае, присутствует.

Однако дело, думаю, не ограничивается частичным пересечением интеллектуальных интересов и “горизонтов видения” этих авторов. Возможен и более общий, дополняющий ракурс воззрения на поднятую здесь тему.

При всем разительном различии исходных позиций есть в мировоззрении Достоевского и Стругацких существенно общая черта: стремление к солидарности, мечта о преодолении розни, о воцарении в человеческом сообществе дружеских, братских отношений. В этом пункте сближаются и ценностные парадигмы социализма и христианства, традиционно оппонировавшие друг другу.

Достоевский считал, что религия и социализм несовместимы, непримиримо враждебны. Ход истории, особенно советской, как будто подтвердил его мнение — и в то же время показал, что между ними существует немало общих точек. Сегодня и христианство (в понимании Достоевского), и социализм в его гуманистической версии противостоят могучим энтропийным силам и тенденциям, действующим внутри цивилизации: равнодушию, безответственности, потребительству и обессмысливанию жизни.

Может быть, пришло время двум этим началам, связанным неравнодушием к “человеческому проекту”, объединить усилия в деле, о котором писал Сент-Экзюпери: “Есть лишь одна проблема — одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание, духовные заботы”.

@темы: Параллели, Литературоведение, «Жук в муравейнике», «Далёкая Радуга», Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, «Малыш», Отягощенные злом, «Пикник на обочине», «Полдень, XXII век», «Стажёры», «Хищные вещи века», Ссылки, Сталкер

---

А вот тоже интересная статья... Часть 1

[silent-gluk]

Утащено отсюда: magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/9/am12.html

Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 2010, №9
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
МАРК АМУСИН
Избирательное сходство
Достоевский в мирах братьев Стругацких

Амусин Марк Фомич — литературовед, критик. Родился в 1948 году. Докторскую диссертацию по русской филологии защитил в Иерусалимском университете. Автор книг “Братья Стругацкие. Очерк творчества” (1996), “Город, обрамленный словом” (2003), “Зеркала и зазеркалья” (2008). Статьи публиковались в журналах “Время искать”, “Зеркало”, “Звезда”, “Нева”, “Знамя”, “Вопросы литературы”, “Новый мир”. Живет в Израиле.


Достоевский в мирах братьев Стругацких

Недавно, перечитывая в очередной раз “Жука в муравейнике” Стругацких, я споткнулся на одной фразе. Рудольф Сикорски говорит прогрессору Абалкину: “Вы, дорогой, на службе, вы обязаны отчетом”. Странность в том, что это не фразеология ХХ века (не говоря уже о XXII, в котором разворачивается действие повести, но не будем педантами — Стругацкие вовсе не претендуют на создание какого-то особенного языка будущего). Современник сказал бы: “Вы обязаны отчитаться” или “Вы обязаны представить отчет”.

Сверх того, использованный Стругацкими оборот был мне смутно знаком, и, напрягши память, я вспомнил. Вспомнил, удивился, проверил и убедился, что так оно и есть. У Достоевского в “Бесах” Шигалев говорит Шатову: “Помните, что вы обязаны отчетом”. Казалось бы, ничего удивительного. Ну мало ли какие фразы из классической литературы западают в память, а потом всплывают посреди вполне современных текстов. Но в данном случае совпадение это показалось мне совершенно не случайным. Оно как-то направило в определенное русло прежде разрозненные, неоформленные ощущения и догадки, которые стали складываться в более отчетливую картину…

Цель настоящей статьи — не отыскание конкретных пересечений и перекличек, влияний, откликов и скрытых цитат. Этого у Стругацких по отношению к Достоевскому не так много, хотя сами по себе такие совпадения — вроде отмеченного выше — занятны и многозначительны. Я намереваюсь показать, что в книгах братьев Стругацких нередко возникали резонансные отзвуки тех духовных волн и импульсов, которые излучало творчество Достоевского. И — проследить смысловые параллели, возникающие в произведениях этих столь удаленных друг от друга авторов, поразмышлять над их закономерностью и значимостью.

Сопоставление Стругацких с Достоевским — не слишком ли это надуманно (иные, уверен, скажут — кощунственно)? Где они — и где Он, обретший статус непререкаемого и абсолютного классика (что подтверждается, среди прочего, и заметным ослаблением живого интереса к произведениям Достоевского)? А вот не скажите! Это только на самый поверхностный взгляд кажется, что ничего общего между этими авторами нет и быть не может. Что касается Стругацких, то мне давно уже стало ясно, насколько глубоко они укоренены в почве русской литературы, особенно классической. Они — ну в точности Антей, — стоя на этой почве, черпают из нее силы и соки, несмотря на всю футурологичность и “космополитичность” своих художественных устремлений. Верно, большая часть реминисценций, открытых и скрытых цитат “указывает” в сторону Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Алексея Толстого. Однако потенциального интереса к Достоевскому это никак не исключает.

Но и будучи рассмотренным с другой стороны, “неравенство” это не выглядит таким уж безнадежным. Ведь Достоевский, более чем кто-либо другой из классиков, имел предрасположенность к мышлению и видению, которые характерны для фантастической литературы — в современном ее понимании. Попытаюсь этот тезис обосновать.

Понятие “фантастический реализм” не случайно прочно ассоциируется с творческим методом Достоевского. Атмосфера фантасмагории пронизывает такие сочинения, как “Двойник” и “Хозяйка”, “Крокодил” и “Бобок”, но и в главных его произведениях — в “Преступлении и наказании”, “Идиоте”, “Подростке” — многие события и ситуации располагаются на грани ирреального, невероятного.

Наряду с этим Достоевский жадно и недоверчиво впитывал данные современной ему науки, в частности новейшие изыскания в социологии и политэкономии, психиатрии и физиологии мозга. Влекли его проблемы, располагавшиеся на переднем крае человеческого познания, исполненном парадоксов и противоречий, — например разные версии неевклидовой геометрии. Рассуждения на эти темы встречаются на страницах “Преступления и наказания” и “Идиота”, “Подростка” и “Братьев Карамазовых”.

Не был чужд Федор Михайлович и мотивам, которые в его время целиком лежали в сфере “научной фантастики” и могли бы звучать в романе, например, Жюля Верна, — достаточно вспомнить знаменитую сцену разговора Ивана Карамазова с чертом. Собеседники вполне серьезно обсуждают тему топора, вознесенного на круговую космическую орбиту и становящегося спутником Земли.

Важнее, однако, другое. Глубинный склад мышления и дарования Достоевского был отмечен “проективностью” — напряженной устремленностью в будущее, с его угрозами и надеждами, в будущее, где таятся ответы на “вечные” вопросы мироустройства и человеческого общежития. Это действительно уникальная особенность его творческой личности. Ни у Бальзака со Стендалем, ни у Диккенса с Теккереем, ни у Флобера, Тургенева, Гоголя и Толстого не встретишь ничего подобного. Достоевский полагал, что универсальные постулаты веры, морали, христианского мировоззрения надысторичны, задают “вечную” ценностную перспективу, — и вместе с тем он не переставал гадать о том, как разрешится тайна истории, в каком обличье предстанут человеческая душа и человеческое общежитие под воздействием научно-технического прогресса и социальных катаклизмов — через пятьдесят или пятьсот лет. И это сближает его с проблемным полем футурологии и научной фантастики — каким этот жанр предстал в произведениях Уэллса
и Шекли, Лема и братьев Стругацких.

…Известно, что в молодости Достоевский, принадлежа к кружку Буташевича-Петрашевского, горячо увлекался идеями фурьеризма. Пережив на каторге глубокий религиозный переворот, писатель вовсе не утратил вкуса к вопросам социального устройства, соотношения между христианским идеалом и конкретными формами жизнеустроения. Набиравшие тогда силу идеи светского гуманизма рассматривались им как великий соблазн и мировоззренческий вызов — и в то же время обладали для него чуть ли не магнетической притягательностью.

Двумя главными пунктами его полемики с социалистическими “благодетелями человечества” были рационалистическая умозрительность их прожектов, не учитывающих реальную сложность человеческой природы, и опасность бездуховности, вытекающая из удовлетворения единственно материальных потребностей человечества.

Достоевский внимательно и пристрастно следил за развитием современных ему социалистических и прогрессистских концепций, поставивших в повестку дня рост благосостояния человечества и справедливое распределение материальных благ. Увлеченный спором знаменитых эмигрантов Герцена и Печерина, он много размышлял о роли “материальной цивилизации”, о “стуке колес повозок, подвозящих хлебы голодному человечеству”. В “Дневнике писателя”, в своих поздних романах Достоевский приходит к выводу: идея накормить голодных, избавить страждущих от нехватки и лишений есть “идея великая, но не первостепенная”. Более того, в ней таится опасность для религиозного идеала. В новом мире, построенном по законам социальной гармонии и достигшем материального изобилия, но лишенном идеи бессмертия души, люди забудут о любви, милосердии, нравственном совершенствовании и придут в конечном итоге к выхолощенному гедонизму, к хаосу войны всех против всех или к жесточайшему деспотизму.

В этой связи Достоевский вспоминал об одном из евангельских искушений Христа — предложенном Дьяволом чуде превращения камней в хлебы. Он писал (в “Дневнике писателя”): “Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии”.

Но ведь очень схожая проблематика находилась в фокусе интересов и забот братьев Стругацких в начале их творческого пути!

В своих произведениях этого периода, еще брызжущих наивным оптимизмом и почти щенячьей радостью предвкушаемой будущей жизни, они задумываются и о том, что так волновало и раздражало Достоевского, — о “душе человеческой при социализме”, если воспользоваться названием известного эссе Оскара Уайльда. Как добиться того, чтобы она — душа — “трудилась”, не зарастая жиром и коростой инерции, эгоизма, самодовольства? Как сохранить и приумножить духовность в жизненном пространстве человека?

Да какая такая духовность у “коммунаров”, в атеистическом, обезбоженном обществе? — воскликнет кто-нибудь из неофитов православной ортодоксии.
И при чем здесь опять же Достоевский? Но вот сам Достоевский ортодоксом не был и к коренным проблемам человеческого бытия подходил вовсе не догматически. Вспомним хотя бы воображенные Версиловым в “Подростке” картины грядущего Золотого Века человечества — после смерти Бога: “И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. <…> Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к тому, кто и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо. <…> Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это — все, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем все свое и тем одним был бы счастлив. Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле — ему как отец и мать”.

Если отвлечься от “жалостного” колорита, похоже на отрывок из фантастического социально-утопического романа. Конечно, у Достоевского встречались и намного более суровые пророчества относительно будущего человечества “при атеизме” — вспомним хотя бы сон Раскольникова в эпилоге “Преступления и наказания” или мрачные периоды поэмы о Великом инквизиторе.

А что же Стругацкие? Они в этой фазе своего развития вовсе не обеспокоены перспективой сиротства человечества после отказа от “концепции Бога”. “И никаких богов в помине — лишь только дела гром кругом” — эти слова Окуджавы они могли бы выбрать своим девизом. Однако это вовсе не значит, что в будущее они смотрели с бездумным оптимизмом, уповая, вместе с заскорузлыми догматиками, на автоматическое перерождение людей под влиянием коммунистического “способа производства”. Нет, им было важно понять и предсказать, что конкретно изменится в материи повседневности, что побудит людей будущего жить и действовать по-новому. Они хотели в своих произведениях хотя бы эскизно представить modus vivendi и modus operandi “коммунаров”.

Интересно при этом, что подход Стругацких, если спроецировать его на актуальную полемику, которая велась в 60 — 70-е годы XIX века, оказывался, как ни странно, ближе к позиции Достоевского. В самом деле, его противники из “социалистического лагеря” — Герцен, Огарев, Михайловский, Ткачев и другие — видели в преодолении зол и язв современной им цивилизации главную практическую цель. Нищета, невежество, порабощение, эксплуатация, сословная иерархия — все это надлежало искоренить, и задача эта представлялась им столь эпохальной, запредельной, что о дальнейшем можно было пока не задумываться. “Сначала накорми, а потом и спрашивай с них добродетели”. Достоевский же, органически приверженный духу философии “как если бы”, своей мыслью легко преодолевал расстояния, барьеры, препятствия и говорил: “Ну вот, искомое состояние достигнуто — что дальше?”

Именно с этой позиции стартовали и Стругацкие. В начале 60-х годов, но уже ХХ века, задача избавления от голода и болезней, достижения материального изобилия выглядела все еще грандиозной, но уже достижимой для человечества как в его капиталистической, так и в социалистической ипостаси. Поэтому связанные с этим вопрошания и предостережения Достоевского становились для Стругацких актуальнее, чем практический пафос тогдашних поборников науки и прогресса.

Сами того, скорее всего, не замечая, писатели в своих ранних произведениях — “Стажеры”, “Полдень. XXII век”, “Далекая Радуга” — пытаются ответить на идеологический вызов Достоевского. Персонажи этих книг, живущие в изобильном и благополучном будущем, заняты не своими частными интересами и проблемами, а трудом, расширением границ познания, покорением пространства и времени — ради всеобщего блага, но и для удовлетворения собственного любопытства, для ощущения полноты и радости жизни. Писатели помещают их в ситуации испытания, риска, этического выбора, заставляют их любить, ревновать, страдать. И все это для того, чтобы иметь право сказать: потомки будут не безликим покорным стадом и не скучающими, пресыщенными сибаритами, как опасался Достоевский. Их жизнью, напряженной и эмоционально насыщенной, будут править принципиально новые мотивы и ценности: солидарность, альтруизм, воля к максимальной творческой самореализации, благородная состязательность.

Герои “Полдня”, да и сказочно-фантастической повести “Понедельник начинается в субботу” чуть ли не буквально реализуют метафору о “превращении камней в хлебы” — правда, начисто лишая этот процесс каких-либо демонических коннотаций, изображая его в оптимистических и юмористических красках.

Одновременно Стругацкие — особенно в “Стажерах” — затрагивают обобщенно и тему инерции человеческой природы, “пережитков”, “родимых пятен”. Их носителями в романе являются и ослепленные жаждой наживы “рудокопы” на Бамберге, и красавица Маша Юрковская — в изображении авторов матерая мещанка, озабоченная только развлечениями, успехом у мужчин и сохранением собственной привлекательности. Впрочем, в ее глазах герои-первопроходцы — люди, в свою очередь, скучные и ограниченные.

В главе “Диона. На четвереньках” писатели выводят образ изощренного интригана и лжеца Шершня, манипулирующего своими сотрудниками на далекой космической станции, овладевающего их душами, разделяющего, властвующего и упивающегося этой властью. В нем уже проглядывает сходство с персонажами Достоевского — из “Записок из подполья” или “Идиота”.

В своих утопических феериях Стругацкие заразительны, ярки — но вовсе не до конца убедительны. Их герои наделены немалой человеческой привлекательностью, они умны, добры, любознательны, готовы к взаимопомощи и самопожертвованию в случае необходимости — при этом без сусальности, натужности и ложного пафоса. Однако сам процесс массового перехода земных обитателей-обывателей в это удивительное качество, сам механизм превращения остается за кадром. О нем остается лишь догадываться. Правда, к чудодейственным свойствам коммунистического “способа производства” и к могуществу науки писатели добавляют еще один важный фактор: высокую педагогику, последовательное и точечное воздействие на юные души для развития в них семян добра, ответственности и благоговения перед жизнью… Достоевский ведь тоже в “Братьях Карамазовых”, через линию Алеши и “мальчиков”, приходил к теме “учительства”.

В “Далекой Радуге” Стругацкие предприняли интересную и недооцененную попытку углубления традиционной фантастической проблематики. Да, в центре повествования — впечатляюще нарисованная картина “оптимистической трагедии”, в этом же духе выдержан и общий колорит. На экспериментальной планетке, облюбованной физиками для своих духзахватывающих экспериментов, возникает неожиданный и грозный “спецэффект” — все население Радуги должно погибнуть. Поведение “коммунаров” перед лицом этой беды, их стойкость, мужество, альтруизм, их дискуссии на тему кем (конечно, детьми) и чем должен быть загружен единственный космический корабль, который сможет покинуть планету, — вот главный предмет изображения.

Но на полях этой трагедии разыгрывается скромная и примечательная психологическая драма. Один из персонажей повести — физик Роберт Скляров, наделенный незаурядной физической силой и красотой, но при этом удручающе заурядный в интеллектуальном плане. Особенно на фоне своих более или менее блестящих коллег. И тут вспоминается пассаж в “Идиоте” о незавидном положении обыкновенных людей, особенно тех, кто сознает свою обыкновенность: “…нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, неглупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи…” Скляров, если отбросить сословно-имущественные определения, как раз из таких.

Стругацкие сосредоточивают свое и наше внимание именно на этом образе — закомплексованном, страдающем от сознания собственной серости, уязвленном. Герои без страха и упрека, ведущие себя согласно прописям и кодексам, занимают их меньше. Скляров же — персонаж “достоевского” склада, он совершает поступки нестандартные, не укладывающиеся в нормативную моральную схему

Ради спасения любимой девушки он преступает непреложный императив: первыми спасают детей. Он оставляет группу детей в опасности — правда, они так и так скорее всего погибли бы, — а свою возлюбленную силком увозит к стартующему звездолету.

Как это квалифицировать? Как безудержный эгоизм, пусть и в превращенной форме (ведь Роберт заботится не о себе, а о дорогом ему лично человеке)? Как злостную “аморалку”? Да и сам он в финале квалифицирует себя как труса и преступника. Но всмотримся пристальнее — не узнается ли в атлетической фигуре Склярова, с которого ваяли скульптуру “Юность мира”, “джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией”, которого воображает себе герой “Записок из подполья”? Тот самый, который предлагает послать к черту благоразумие, логику и логарифмы и зажить “по своей глупой воле”.

Самый интересный персонаж “Далекой Радуги” подтверждает своим предосудительным поступком, что человеческим действиям и в особенности их мотивам нет закона — даже если это не закон тождества и рассудочной логики, а закон безграничного альтруизма и отказа от себя ради блага многих.

Конечно, подобные психологические экзерсисы Стругацких не назовешь особенно изощренными. Наши авторы еще пребывают на стадии веры — секулярной — и пафоса, возникающие на их страницах конфликты — конфликты хорошего с лучшим, и казус Склярова это только подтверждает.

Продолжение следует.

@темы: Параллели, Литературоведение, «Жук в муравейнике», «Далёкая Радуга», Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, «Малыш», Отягощенные злом, «Пикник на обочине», «Полдень, XXII век», «Стажёры», «Хищные вещи века», Ссылки, Сталкер

---

Доклад А.Л. Гумеровой и В.С. Сергеевой на XXX Чтениях "Достоевский и современность"

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера intent_reader в Доклад А.Л. Гумеровой и В.С. Сергеевой на XXX Чтениях "Достоевский и современность", 21-24 мая 2015

«Великий инквизитор» и роман Стругацких «Трудно быть богом»: возможность двойного восприятия художественного текста через призму ролевой игры.


В докладе пойдет речь о ролевых играх живого действия. Такие игры проводятся в России с девяностых годов, возможный масштаб — от 5-6 человек до многотысячных. Игры могут быть по художественным произведениям, как правило, фантастическим или как минимум приключенческим, иногда по фильмам, иногда по историческим событиям. Участники выбирают или придумывают себе персонажей и проживают ситуацию — например, художественного произведения — изнутри. В отличие от театра, нет зрителей и нет четкого текста и режиссерской концепции — может быть изначальная концепция, которая может изменяться непосредственно в процессе игры самими взаимодействующими участниками.
Несколько лет назад, когда я упомянула о подобных играх на юношеских чтениях, меня спросили, могут ли быть ролевые игры по Достоевскому. Надо сказать, что игры по Достоевскому иногда проводятся. Но мне представляется, что произведения Достоевского могут присутствовать в ролевых играх не только в качестве сюжетной составляющей, но скорее в виде изначальных концепций, идей, или встроенных текстов. Я расскажу об эксперименте, который был проведен на одной игре.
Как уже сейчас очевидно, ролевые игры – это значимый способ чтения и восприятия литературы. Поскольку мы имеем дело с одновременным восприятием текста сразу несколькими (или многими) людьми, в художественном произведении и вокруг него могут открываться дополнительные смыслы. Отдельный интерес представляют случаи «смешения жанров», когда в сюжет ролевой игры, которая делается по определенному тексту, внедрен другой текст – причем, буквально, как текст, который в рамках игры можно взять, прочитать и т.д. (так, однажды в игру по Толкину включили стихотворение Высоцкого «Баллада о любви») Разбираемый случай – игра по миру романа «Трудно быть богом» Стругацких, в пространство которой для группы игроков, а именно для Святого ордена, был введен текст «Великого инквизитора» Достоевского.
Игра «Эстор: интересные времена» 2014 года сознательно объявлялась игрой в поиски Бога и истины. События, которые там разыгрывались - мыслились происходящими за десять лет до событий романа «Трудно быть богом», игроки не были ориентированы на определенный финал игры, а имели свободу действий. Однако тот самый святой орден, Черные монахи, которые захватывают власть в финале романа «Трудно быть богом», превращая его в гротесковую антиутопию — в пространстве игры уже существовал.
У Стругацких в тексте романа «Трудно быть богом» Орден и наблюдатели с Земли противопоставлены достаточно резко (братья Святого Ордена – это реакционеры, «мракобесы», «проклятые попы», жестокие интриганы и т.д.).
«Святой Орден, представляющий, по сути, интересы наиболее реакционных групп феодального общества», - так Румата, пусть и с мрачной иронией, рисует себе описание происходящего в учебнике истории.
На момент начала игры Орден и наблюдатели не противопоставлялись друг другу. С одной стороны было религиозное братство со строгой дисциплиной и правилами, которое моделировалось отчасти по иудаистической модели. С другой стороны — общество Земли, мира Полдня Стругацких материалистично и атеистично в целом, но присутствует свобода совести и вероисповедания; им разрешены «микровмешательства» (манипуляции), способные регулировать политику, науку, соц.сферу и т.д., но остаются жестко под запретом убийство и насилие. Их этические рамки обусловлены стоящей перед ними задачей: в дальнейшей перспективе – обеспечить развитие планеты во вполне определенном направлении (вырастить «равных себе»).
Текст Достоевского «Великий инквизитор» был внедрен в игровое пространство сознательно — игрок на роли великого магистра Святого ордена трактовал свой образ через образ Великого инквизитора, а я как один из мастеров предложила сделать текст присутствующим физически — в библиотеке святого ордена. Надо сказать, что игроки (то есть собственно люди, которые выбрали для себя этих персонажей) команды Святого ордена — и активно участвовавшие в этой части игры игроки команды прогрессоров — представляли из себя примерно следующее. Средний возраст игрока — 33 года. Образование — высшее (трое студентов, трое кандидатов наук). То есть это были люди, которые способны подхватить подачу, быстро вспомнить текст и обыграть его в случае необходимости. Отчасти поэтому среди этих игроков идея «поиска истины» почти моментально, еще на стадии подготовки игры, преобразовалась в идею ожидания пришествия Бога.
Объединяющей темой для обеих групп была религия. На игре был персонаж, который связывал обе группы, то есть, будучи наблюдателем с Земли, одновременно состоял в Святом Ордене. Через него в пространство игры был внедрен текст «Великого инквизитора» - естественным образом, через игровую библиотеку Ордена (предполагалось, что персонаж записал текст «по памяти» ).
С текстом Достоевского произошло то, что зачастую происходит с, например, скрытыми цитатами в произведении. Он начал работать изнутри. Оказалось, что текст Стругацких действительно соотносится с Достоевским.
"- Собираюсь подать на рассмотрение министру рассуждение о новом государстве, образцом коего полагаю Область Святого Ордена.
- Это что же ты? - удивился Румата. - Всех нас в монахи хочешь?..
Отец Кин стиснул руки и подался вперед.
- Разрешите пояснить, благородный дон, - горячо сказал он, облизнув губы. - Суть совсем в ином! Суть в основных установлениях нового государства. Установления просты, и их всего три: слепая вера в непогрешимость законов, беспрекословное оным повиновение, а также неусыпное наблюдение каждого за всеми!"

Сравним с текстом романа "Братья Карамазовы": "- Странно, в высшей степени странно! - произнес Миусов и не то что с горячностью, а как бы с затаенным каким-то негодованием.
- Что же кажется вам столь странным? - осторожно осведомился отец Иосиф.
- Да что же это в самом деле такое? - воскликнул Миусов. как бы вдруг прорвавшись: - устраняется на земле государство, а церковь возводится на степень государства! Это не то что ультрамонтанство, это архи-ультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
- Совершенно обратное изволите понимать! - строго проговорил отец Паисий, - не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье диаволово искушение!"

Перед нами довольно ясная отсылка, по смыслу обмена репликами. Стругацкие явно соединяют два текста — причем, обратим внимание, из упомянутой цитаты Достоевского легко проследить линию до «Великого инквизитора». Тема церкви и власти — авторство Ивана Карамазова. Однако до «государство обращается в церковь» Стругацкие не договариваются — его персонаж говорит нечто гротескное о государстве, и на этом все заканчивается.


Однако в тексте Стругацких обнаружилось и другое соотношение — и обнаружилось оно именно в процессе чтения и проживания игроками текста «Великого инквизитора».
"Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. <...> Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. <...> Самые мучительные тайны их совести - все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла".

Это настойчиво повторяющееся «с радостью», «счастье» - естественным образом заставило вспомнить мир Полдня Стругацких, мир, где люди в норме — счастливы и радуются (есть только некоторые, которые «понимают»). И оказалось, что та цель, которую поставил для себя в рамках игры великий магистр Ордена - «тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие...» - это та же цель, которую по текстам Стругацких взяли на себя прогрессоры.

У Стругацких:
- «Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию. <...> А их так много, безнадежно много, темных, разъединенных, озлобленных вечным неблагодарным трудом, униженных, не способных еще подняться над мыслишкой о лишнем медяке... И их еще нельзя научить, объединить, направить, спасти от самих себя. <...> Было в них что-то общее для пришельца с Земли. Наверное, то, что все они почти без исключений были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека…"

Аллюзии на «Великого инквизитора», возможно, были заложены у Стругацких; в процессе игры как сотворчества эти аллюзии удалось обнаружить и реализовать, в том числе, буквально за счет собственного непосредственного опыта. При чтении ТББ возникает ощущение, что у Стругацких религиозный орден довольно напрямую соотносится с идеями Великого инквизитора. У земных наблюдателей мира Полдня акцент на свободу личности, создание «свободного человека» и т. д. - и отец Кин с его идеями «наблюдения всех над всеми» явно встает на место отца Паисия с его словами «государство превращается в церковь», а учитывая название романа, естественным образом хотелось бы отождествить наблюдателей со Христом «Великого инквизитора»). Но, при сопоставлении контекста, общего смысла, наконец, методов наблюдателей, получается, по большей части, совпадение Святого ордена и «наблюдателей с Земли» – то есть обнаруживается та же идея «тысячи миллионов счастливых младенцев» и ста тысяч страдальцев. И это становится понятно, когда это проигрывается людьми в игровой ситуации (наиболее интересной в этом плане была ситуация, когда великий магистр устроил суд над одним из земных наблюдателей-прогрессоров, явно намереваясь сделать аллюзию на суд над Христом, однако же получилось, что лицом к лицу столкнулись два Великих инквизитора, со схожими нравственными установками). Аллюзия – возможно! – заложенная в тексте, была извлечена из него, когда текст был освоен с ролевой точки зрения. То, что в поэме «Великий инквизитор» описано как «инквизиция», у Стругацких соответствует, условно говоря, «миру Полдня» - несмотря на кажущиеся совпадения Ордена и инквизиции.
Таким образом восприятие литературы с помощью ролевой игры, в сущности, представляет собой способ внимательного чтения и личного восприятия — текст касается непосредственно. Ролевая игра подразумевает непременное сотрудничество, сотворчество, и это в свою очередь способствует восприятию — создается общее пространство чтения.
И так я отвечу на исходный вопрос. Текст Достоевского вполне может быть внедрен в мир ролевой игры, однако при правильном и внимательном отношении к нему надо быть готовыми к тому, что он определенным способом перестроит пространство игры и в чем-то обогатит восприятие текста, предложенного для игры — в данном случае романа Стругацких «Трудно быть богом».


Вопросы слушателей после доклада:
- Любой ли текст может быть концептуальным для любого сюжета игры? (ответ, если вкратце — нет, должно быть нечто общее).
- Кто всем этим игрокам платит? (проглотив варианты «в живых оставляют, и ладно» и «чтоб вы так работали, как мы отдыхаем», я сказала, что платят сами игроки, потому что все — вполне взрослые люди и обеспечивают сами себя, из упомянутых мною десятерых все имеют высшее образование (трое — кандидатскую степень) и работают по специальности. Вопросивший захотел было ругаться, но другие слушатели его остановили.
- Игра была об ожидании пришествия Бога. Что было бы, если бы в игре появился бы Христос? (я поняла вопрос как «могло ли случиться чудо», но оказалось, что имелось в виду «мог бы появиться такой игрок», и разговор не очень получился).
- После доклада стало понятно, что «ТББ» и «Великий инквизитор» в самом деле связаны. Но эта связь не лежит на поверхности. Каким образом вы догадались их сопоставить перед игрой? (ответ другого слушателя - «благодаря общей проблематике»).

@темы: Параллели, Литературоведение, Ролевые игры, «Трудно быть богом», Перепост, Ссылки

---

И очередное воскресенье

[silent-gluk]

Сегодняшнее издание, наверное, видели все. Но тут понадобился скан одной страницы, заодно посканировали и все издание...

Кстати, оно богато иллюстрировано.




Это обложка.





Форзацы.




Контртитул.




Титульный лист.




Оборот титульного листа.




Страницы 5-6 - предисловие "От авторов".




Страница 7.




Страница 20.




Страница 43.




Страница 49.




Страница 90.




Страница 112.




Страница 115.




Страница 125.




Страница 169.




Страница 179.




Страницы 192-193.




Страница 203.




Страница 227.




Страница 266.




Страница 279.




Страница 283.




Страницы 304-305.




Выходные данные.


Итак, с нами:

Стругацкий А. Полдень, XXII век (Возвращение) / Стругацкий А., Стругацкий Б.; Рис. Ю.Макарова. - М.: Детская литература, 1967. - (Б-ка приключений и научной фантастики). - Изд. доп. и перераб. - 320 с. - Подп. в печ. 20.05.1967. - Тираж 75.000 экз.

Содержание:
От авторов. С.5-6.
Глава первая. Почти такие же. С.7-42.
Ночь на Марсе. С.7-23.
Почти такие же. С.23-42.
Глава вторая. Возвращение. С.43-124.
Перестарок. С.43-50.
Злоумышленники. С.50-73.
Хроника. С.74-75.
Двое с "Таймыра". С.75-83.
Самодвижущиеся дороги. С.83-98.
Скатерть-самобранка. С.98-112.
Возвращение. С.113-124.
Глава третья. Благоустроенная планета. С.125-278.
Томление духа. С.125-146.
Десантники. С.146-170.
Глубокий поиск. С.170-188.
Загадка задней ноги. С.188-211.
Свечи перед пультом. С.211-231.
Естествознание в мире духов. С.232-244.
О странствующих и путешествующих. С.244-254.
Благоустроенная планета. С.254-278.
Глава четвертая. Какими вы будете. С.279-318.
Поражение. С.279-297.
Свидание. С.298-308.
Какими вы будете. С.308-318.

И захотелось опять перечитать...

@темы: Публицистика, Хроника, Картинки, Возвращение, Скатерть-самобранка, Свидание, Десантники, Томление духа, Свечи перед пультом, Поражение, Библиофильское, Благоустроенная планета, Злоумышленники, Самодвижущиеся дороги, О странствующих и путешествующих, Какими вы будете, Ночь на Марсе, Глубокий поиск, Естествознание в мире духов, Загадка задней ноги, Почти такие же, Полдень, XXII век, «Полдень, XXII век», Двое с "Таймыра", Пе

---

Тайна космодрома Мирза-Чарле

[silent-gluk]

Оригинал взят у vadim_i_z в Тайна космодрома Мирза-Чарле

Как минимум дважды в офлайновых интервью Борису Стругацкому задавали вопрос о том, где же находится этот загадочный космодром.

1. Мирза-Чарле - городок в советской Средней Азии. На некоторых картах он обозначен, но в какой из (бывших) республик располагался, я уже не помню. По-моему, в Узбекистане (20-11-2003).
2. Город Мирза-Чарле мы нашли в свое время в каком-то (большом) атласе, и располагался он (городок) где-то в советской Средней Азии. Это звучит странно, но все мои попытки найти этот городок в атласе опять, -попытки, затеиваемые в новейшие времена неоднократно! - так более и не увенчались успехом. То ли атласы попадались не те, то ли с памятью какой-то перебой... Может быть, Вам повезет больше? (22-03-2007)

Что ж, будем искать. В "Карманном атласе СССР" 1939 года нашелся городок Мирзачуль, как раз в Узбекистане. Отправил эту версию bvi, тот спросил БНС... увы, не то.
Следующий атлас, имевшийся на стеллаже - "Атлас мира" 1954 года. Карта 46-47, квадрат Г-5. Туркменская ССР. В северо-западном углу Марыйской области есть город Мирзачирла.

БНС: Это уже больше похоже на истину! Между прочим, что-то мне вспоминается, что это был великоформатный атлас, - вроде "Атласа командира" (помните, такой выпускался перед самой войной?).
bvi нашел такой атлас... в сетевом магазине... за $1500... хищная вещь века... перебор.
Зато я знаю, где найти его преемника - тоже формата А3 "Атлас офицера", изданный в 1984 году Военно-топографическим управлением Генштаба ВС СССР. В нем иной вариант написания - Мирзачырла. Увы, там, где был атлас, не было сканера, пришлось фотографировать:


Наконец, согласно некоему топографическому сайту в 1988 там же имелся населенный пункт Мирзачирле.
Похоже, что других вариантов нет. Загадка решена?
Спросил про этот городок в туркменистанском сообществе... ответа пока нет. Что ж, пока приходится принять описание из "Стажёров"...

Вечерний Мирза-Чарле был совершенно не похож на Мирза-Чарле днем. По улицам, пересеченным резкими черными тенями, сплошным потоком двигались автомобили. Огни реклам озаряли толпы на тротуарах. Двери всех баров и кафе были распахнуты настежь. Там ревела музыка и было сизо от табачного дыма. Пьяные иностранцы брели по тротуарам, обнявшись по трое, по четверо, горланя незнакомые песни. Через каждые двадцать-тридцать шагов стояли полицейские с каменными лицами под низко опущенными касками. Сквозь шевелящуюся толпу спокойно и неторопливо проходили тройки крепких молодых ребят с красными повязками на рукавах. Это были патрули порядка.

Туркменистан XXI века? Гм...

И в комментариях там интересное...

@темы: Прообразы, «Стажёры», Перепост, Ссылки

---

Ну вот, этот момент и наступил...Оригинал взят у в

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера svet_smoroda в Новости электронного Полдня

Вот и Полдень №2-2015 (всего №6). Первый номер, составленный из рукописей, пришедших в редакцию уже после кончины БНСа.



Содержание:

Идеи и фантазии
Виктор Точинов. «Молитва Каина». Роман (журнальный вариант)
Сергей Слюсаренко. «Цирковая история». Рассказ
Сергей Сердюк. «Завтра я пройду». Рассказ
Андрей Бударов. «Город без снов». Рассказ
Марина Ясинская. «Не в ответе за тех». Рассказ
Сергей Удалин. «Игорь Евгеньевич переходит на темную сторону Силы». Рассказ
Валентин Гусаченко. «Конструктор». Рассказ

Личности и размышления
Наталия Никитайская. «Я до сих пор считаю себя действительным членом семинара».
Валерий Окулов. «Цитаты всегда лгут».

Форматы pdf и fb2 вот тут: www.lenknigotorg.ru/#!/Полдень-№-2-2015-Автор-Альманах-фантастики-«Полдень»/p/51233290/category=9042398

Что ж, посмотрим, каким окажется "новый "Полдень""...

@темы: Полдень XXI век, Перепост, Ссылки

---

Хунта среди нас

[Zev Bellringer]

Вконтактег отжигает

@музыка: Powerman 5000 - When Worlds Collide

@темы: Понедельник начинается в субботу

---

А вот любопытно...

[silent-gluk]

Мы тут с френдом тихо дискутируем относительно цитат типа вот этой:

"– И правильно сделал! – громко объявил Глыба. – Я уже все ему объяснил, и Кеша согласился, правда, Кеша? Сатурн в Весах, год на переломе. Луна ночью была скрыта тучами.
– Сегодня было новолуние, – сообщила Арина.
– Да? – удивился Глыба. – Но все равно тучи-то были. Так что Кеша согласен, в Шестой Дозор должен идти я…"
// Лукьяненко С. Шестой Дозор. - М.: АСТ, 2015 г., часть третья, глава 5.

Считать ли их эхотагом и тьмускорпионью или нет?.. Вот как вы думаете?..

@темы: Понедельник начинается в субботу, Тьмускорпионь, Вопросы, Цитаты

---

-2015

[silent-gluk]

Ушел из жизни Константин Александрович Рублев (1954-2015), некогда председатель Семипалатинского КЛФ, член группы "Людены"...

Лично мы с ним не были знакомы, но именно его статьи (как сейчас помню, в фэнзине "Двести") в свое время фактически легли в основу курсовой (а там и далее), за что я ему была очень благодарна...

Уже и не познакомимся.

Очень сочувствую родным и близким... Мы будем помнить...

@темы: in memoriam, Фэндом

---

Помните, какое-то время назад...

[silent-gluk]

...мы говорили о сувенирном издании "Четвертого царства"?..

И я еще сказала, что "лишних экземпляров" нет.

Так вот, три лишних экземпляра таки появились.

Если желающие обрести экземплярчик зарегистрированы на Фантлабе, то пусть они напишут в личку юзеру монтажник 21.

Если нет - то пусть напишут мне, я передам.

@темы: А.Стругацкий, Библиофильское, Четвертое царство

---

Стругацкие в подполье

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера heleknar в Стругацкие в подполье

Как документы великих писателей оказались в секретном подвале Донецка?



Сканы в архиве
drive.google.com/file/d/0B0bn3K28g90TdFFHbmJ6cX...

Сканы статьи. Много трафика.

@темы: Публицистика, «Град обреченный», Картинки, Собрание сочинений, Сказка о Тройке, «Страна багровых туч», Парень из преисподней, «Трудно быть богом», «Обитаемый остров», «Хромая судьба», «Хищные вещи века», История, Перепост, Ссылки

---

И снова воскресенье...

[silent-gluk]

И с нами очередное немецкое издание.



Это, как не трудно догадаться, обложка.





Титульный лист.




Оборот титульного листа.




Стр. 127.




Немного рекламы.


Итак, с нами:

Strugazki A. Ein Gott zu sein ist schwer / Strugazki A., Strugazki B.; Aus dem Russ. von A.Specht; Umschlag: A.Roessler. - Berlin: Verlag Volk und Welt, 1988. - 128 s. - (Roman-Zeitung. 464. 11/1988). - Нем. яз. - Загл. ориг.: Трудно быть богом.

А вот перевода Бухнера у меня, кажется, пока нет...

@темы: Картинки, Переводы, Библиофильское, «Трудно быть богом», Библиография, Книги

---

И еще тьмускорпионская новость

[silent-gluk]

Ей мы обязаны опять polakow.

"И слова новые появились. "Ликвидатор" и "сталкер". Ликвидатор - так всех, призванных в Чернобыль называли.
А сталкер - это вроде как у Стругацких, только Зона - в Чернобыле".
// Злотников Р., Гринчевский И. Американец. - М.: Эксмо, 2015. - С. 23.

@темы: «Пикник на обочине», Тьмускорпионь

---

Новости бумажного Полдня

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера svet_smoroda в Новости бумажного Полдня

Сигналы четвертого "бумажного" Полдня вышли в свет



Содержание:
Идеи и фантазии
Антон Тимофеев «Пиратские делишки». Повесть
Андрей Измайлов «Алтын Аскер». Неснятое кино
Мила Коротич «Светляки уходят первыми». Рассказ
Елена Кушнир «Перевал». Повесть
Злата Линник «Те, которые ждут». Рассказ
Тимур Максютов «Теплая кровь». Рассказ
Сергей Алхутов «Владыкой мира будет труд». Рассказ
Елена Щетинина «Бремя автора». Рассказ

Личности и размышления
Станислав Бескаравайный «О прерывании эпопей»
Константин Фрумкин «Тысяча и одна грань тоталитаризма»

Заказать книжку можно в интернет-магазине "Геликон Плюс" shop.heliconplus.ru/item.php?id=937
Регистрироваться на сайте не обязательно. На странице книги нажимать «в корзину», далее «оформить покупку» и дальше выбор доставки и платежной системы — все!

Надо будет пойти заказать... То есть теперь уже доползти оплатить.

@темы: Полдень XXI век, Перепост, Ссылки

---

Ну и тогда уж критика.

[silent-gluk]

Зелинский К. Литература и человек будущего // Вопросы литературы (М.). - 1962. - № 2. - С.21-49.

Представление человека о себе в будущем - это условие нашего существования. Проецирование будущего есть часть незнания человеком самого себя. Это признак наличия, цели, целенаправленной организации. У наиболее высокоразвитых существ, каким является человек, умственное моделирование (научное или художественное) тех целей, каких предстоит достичь, является одним из важнейших видов человеческой жизнедеятельности. Это моделирование будущего социально окрашено... Вот почему не все плоды подобного моделирования годятся людям разных борющихся классов, воодушевляемых различными целями. Но сам механизм проецирования или даже моделирования целей будущего носит общечеловеческий характер. Стремление представить себе завтрашний день в видеопластической форме присуще было философам и древности, и средневековья, и христианским вероучителям, и русским революционным демократам (напомню известный сон Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?»), и Толстому, и Достоевскому, и Горькому, так же как раньше Шекспиру и Гёте. Остроумно выразился по этому поводу Оскар Уайльд в статье «Душа человека при социалистическом строе»: «...не стоит и смотреть на карту, раз на ней не обозначена Утопия, ибо это та страна, на берега которой всегда высаживается человечество. А высадившись, оно начинает осматриваться по сторонам и, увидя лучшую страну, снова поднимает паруса. Осуществление утопий и есть Прогресс».


Представления о будущем человеческом обществе и о самом будущем человеке рассматривались и рассматриваются во множестве произведений на сотнях языках и в самых различных жанрах: философских трактатах, научных исследованиях, художественных и художественно-фантастических произведениях, литературно-критических эссе и т. д. Один Герберт Уэллс написал около ста книг, предметом которых является заглядывание в будущее и изображение его.
Обсуждение проблемы будущего человека происходит также в самых разных аспектах: а) с точки зрения того, каким будет сам человек, круг его интересов, поведения, характер труда, его мораль; б) с точки зрения представления об устройстве будущего общества; в) развития экономики; г) развития точной науки и техники; д) в космическом общении человека с существами иных миров или путешествия на иные миры; е) в аспекте резкого изменения умственных и эмоциональных нагрузок в виду крайнего ускорения исторического процесса (усложнение противоречий, умножение автоматов, населения, изменение характера управления и т. д.). Все эти проблемы следует рассмотреть еще под одним углом зрения, а именно - под углом изменения содержания самих понятий что такое хорошо, что такое плохо.
Несомненно, что люди будут по-иному представлять себе, что такое свобода и что такое несвобода, что такое наслаждение и что такое страдание. Мы проецируем в будущее лишь наши сегодняшние представления и ощущения на этот счет. Но не может быть сомнения в том, что будет меняться и физиологическая природа человека под действием новых условий и новых нагрузок - социальных и технических, в которые он будет поставлен. Это будет происходить не скоро, но и не так медленно, чтобы этого нельзя было заметить. Если социальные мечты о всеобщем равенстве и свободном творческом труде в условиях одинакового материального обеспечения, если эти мечты, соответствующие естественным потребностям человека, более или менее одинаковы со времен утопий Платона или Ямбулоса, то взаимоотношения человека и «второй природы» (по выражению Горького), вся техническая цивилизация во многих отношениях трудно представимы.
Мы не знаем, какая психологическая и физиологическая нагрузка ждет человека завтра (если под «завтра» иметь в виду, например, тысячу лет). Наука и техника развиваются с революционной, стремительной быстротой. Они сами по себе превратились в могущественную силу. И уже сегодня создан ряд приборов и человек поставлен в такие условия (например, в космонавтике, в реактивной авиации, в обращении с электронными приборами, с ядерной плазмой), какие намного опережают физические возможности человека, сложившиеся в основном около полумиллиона лет тому назад. Сама звуковая речь человека (а человечество говорит сегодня примерно на двух с половиной тысячах языках) сложилась в эпоху верхнего палеолита (то есть около двухсот тысяч лет тому назад). Громадное возрастание объема информации, которой обмениваются люди, да еще при существующих многочисленных языковых барьерах, - все это тоже уже создает определенную напряженность в человеческом общении. Трудность представляет ознакомление не только с художественной, но и специальной научной литературой, издание которой по всем разделам увеличивается в геометрической прогрессии.
Наконец, одной из специфических трудностей в развитии науки является ломка наглядности наших физических представлений. Переход от классической физики, связанной с именами Галилея и Ньютона, к физике микромира, связанной с именами Эйнштейна, Планка и Бора, предполагает принципиальный отказ от той наглядности, какая коренится в нашей физиологической природе.
Не только космонавты и летчики реактивных самолетов физически ощутили на себе громадные перегрузки, предъявленные физиологии человека современной техникой. Психически мы все находимся под впечатлением гигантских перегрузок, предъявляемых нам современной цивилизацией в разных ее направлениях. Осмыслить эти диспропорции между устаревшей физиологией человека и второй природой, которую он сам себе создал, стремясь удовлетворить свои потребности, - не так просто. И мы не можем предсказать, а тем более смоделировать перспективы будущего в этом направлении - будут ли смягчаться эти диспропорции, будет ли техника приспосабливаться к прежним физиологическим и психическим возможностям человека или, наоборот, будут ли физиология, представления и наши рефлексы видоизменяться, приспосабливаясь к новым условиям. Например, есть люди, которые считают, что в будущем человек вполне естественно и наглядно будет представлять себе единство волны и частицы, энергии и массы (что сегодня наглядно представить невозможно). Есть авторы фантастических романов, которые считают, что и в будущем объединение в наглядных представлениях вышеназванных аспектов материи абсолютно невозможно.
«Человек должен круто подниматься вверх или идти вниз, - так пишет Уэллс в своем романе «Разум у своего предела», - и все шансы как будто за то, что он пойдет вниз, к гибели. Если же он поднимется, то ему нужно будет приспосабливаться до такой степени, что он должен потерять облик человека. Обыкновенный человек находится у предела своих сил».
Как вопрос о будущем человечества трактуется в современной советской и зарубежной литературе? Хочу здесь подчеркнуть, что этот вопрос не является отвлеченным и тем более вопросом одного жанра научно-фантастических произведений. Эта проблема стоит в центре идеологической борьбы между новым и старым, между социализмом и капитализмом. И понятно почему. Это предмет практической борьбы классов за завтрашний день. В. И. Ленин писал в своей работе «Три источника и три составных части марксизма», что гениальность Маркса состоит в том, что он дал научный ответ на вопросы, которые поставили создатели утопии прошлого.
Сегодня новая Программа КПСС, принятая XXII съездом, дает уже практический ответ, который на протяжении многих веков ставила передовая мысль человечества, стремясь заглянуть в наше завтра. Сегодня борьба за будущий мир и будущего человека - это и борьба за сегодняшнего человека, за самосознание сотен миллионов людей. Завтра приблизилось к сегодня и вошло в сегодняшний день.
В этом смысле любопытны слова английского романиста Олдоса Хаксли, автора нескольких романов, посвященных как раз обсуждению человеческой природы («Обезьяна и сущность», «Прекрасный новый мир» и др.). В предисловии к последнему роману, изображающему некий праздничный Батлинский лагерь (видимо, в Голливуде), Хаксли цитирует Ник. Бердяева - довольно известного за рубежом русского белоэмигранта, религиозного философа: «Утопии оказываются гораздо более выполнимыми, чем мы предполагали раньше. Теперь мы находимся лицом к лицу с вопросом также жгучим, но в совершенно ином плане: как можем мы избегнуть их фактического осуществления?.. Утопии могут быть реализованы. Жизнь идет к Утопии. И возможно, что начинается новый век, в который интеллигенция и образованные классы будут мечтать о методах, как избежать Утопии, о возвращении к обществу неутопическому, менее совершенному...»
Верно замечает А. Мортон, что в прежние времена буржуазия смотрела с верой вперед, и Утопия была тем, что лучшие ее представители, способные смотреть дальше узких классовых интересов и отождествлять прогресс буржуазии с прогрессом всего человечества, видели его в конце пути. Это видение вселяло надежды, хотя и не всегда давало полное удовлетворение; если даже некоторые утописты и видели, что обеты буржуазной революции не соблюдаются, они были уверены, что достаточно дать хороший совет или небольшой толчок - и все пойдет хорошо .
Итак, перед нами, если устранить промежуточные звенья, такая картина: один английский писатель предлагает не смотреть на карту, на которой не изображена Утопия, то есть страна будущего. Другой английский писатель советует не глядеть на карту, на которой, наоборот, изображена Утопия. В прежние времена в религиозных учениях будущее изображалось двумя красками: розовой - это рай, и черной - это ад. Теперь набор красок увеличился, кроме розовой и черной, которые остались, прибавился зеленый - цвет надежды, голубой - безмятежности, и красный - как цвет победы революционных сил человечества. И. Сельвинский не без остроумия сказал в своей поэме «Челюскиниана», что полное собрание всех наших надежд - это и есть коммунизм.
Прежде чем дать социологическую характеристику современных представлений о будущем человеке и человечестве, попробуем разобраться по существу в некоторых мечтаниях о нем. Конечно, как было сказано, всякие мечтания представляют собой отталкивание от существующих условий, в которых находится сам мечтатель. Как справедливо писал Монтень, мы редко остаемся внутри себя. В сторону будущего нас гонят страх, желания, надежды. Они нас часто лишают чувства и сознания того, что есть, чтобы занимать тем, что будет даже тогда, когда нас не будет. Но если эти мечты не переступают границы нашей собственной жизни, мы называем их мечтами о счастье. Г. Флобер заметил, что ожидание большого счастья - это большое препятствие для нас. Неловко как-то перед людьми говорить о том, что ты счастлив. О счастье можно иногда только прошептать кому-либо на ухо. Оно длится мгновение, как всякая полнота изменчивого бытия. И мы его инстинктивно переносим на завтрашний день. Недаром Пушкин говорил: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». И эти строки будут нам понятны, если мы вспомним и другие строки из этого же стихотворения: «Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег».
Обитель трудов - вот утопический приют счастья по Пушкину! Или вот картина пушкинской утопии:
...Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа -
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья. -
Вот счастье! вот права...
Лермонтов рисует несколько иную картину счастья в идеальных условиях, в которые может быть поставлен человек. Правда, этот идеал тоже противоречив. И покой и тревога. И воодушевление трудом и борьбой. И пребывание в состоянии индийской нирваны, итальянского дольче фарниенте. Мцыри говорит стерегущему его монаху, что «Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог». А стихотворение «Выхожу один я на дорогу...», как известно, заканчивается картиной совсем другого рода: «Я ищу свободы и покоя!», «Я б хотел забыться и заснуть!»,
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
По правде говоря, эти утопические идеалы или представления о том, что будет составлять счастье человека в будущем, в идеальных условиях, сегодня, вероятно, близки довольно значительному числу людей. Но эти идиллические картины будущего совершенно не отвечают тем представлениям и задачам, которые ставят перед собой члены коммунистических бригад, то есть задачам исключительно интенсивного и дисциплинированного труда, связанного зависимостью и от техники, и от сознательной воли коллектива.
Что порождало мечты Пушкина не только о тихой обители для спокойных литературных трудов, но и о возможности свободно скитаться по всему миру, наслаждаясь произведениями искусства? Причину верно определил сам Пушкин - «усталый раб». Причина была в железной детерминированности, в обусловленности каждого шага человека. Эта обусловленность не только политического характера. Пушкин зависел не только от царя и Бенкендорфа. Детерминирующим, связывающим все движения механизмом была среда, окружавшая Пушкина, вся дворянско-буржуазная система, в которую он был вовлечен как ее частица.
Чувство революционного (имевшего анархическую подкладку) протеста против этой системы особенно сильно было у Лермонтова. Но этот протест имел не только социальное содержание, направленное против господствовавших классов. В нем было нечто и от искони дремлющего в человеке, заложенного в нем со времен первобытно-общинного строя, протеста против вообще детерминирующего механизма. Отсюда эти пушкинские слова: «Зависеть от властей, зависеть от народа - не все ли нам равно?»
Однако мы можем проследить историческое происхождение этой психологии, уходящей в очень давние формы человеческого общежития. Оно перешагнуло и рабовладельческий, и феодальный, и капиталистический строй. Но этот механизм еще не изжил себя и в социалистическом строе, хотя, как я думаю, в будущем, в условиях полного коммунизма, в условиях коренной перестройки не только социальных, но и технических условий существования человека, его теперешнее чувство индивидуальной независимости изменится. Оно не вечно. Хотя сегодня, повторяю, и пушкинский и лермонтовский идеалы могут отвечать потребностям очень значительного числа людей. И возникли они, повторяю, из глубокой неприязни к тем условиям ограниченного существования, которые были присущи человеку в старом мире.
Этот протест очень хорошо выразил Александр Блок в своей знаменитой статье «Интеллигенция и революция» (1918), где он писал: «Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью». Н. Тихонов взял эпиграфом к своим первым книгам стихов «Брага» и «Орда» (одни названия которых уже говорили о стихийном брожении революционного сознания) слова Е. Баратынского: «Когда возникнул мир цветущий из равновесья диких сил».
Ненависть к старому, грязному капиталистическому миру может толкнуть и к более открытым формам анархического протеста, даже к воспеванию варварского слома старого правопорядка, как это было у В. Брюсова в его «Грядущих гуннах» или как у Уильяма Морриса, автора романа «Вести ниоткуда» .
Не только буржуазные мыслители находили злорадную отраду в том, чтобы взять мокрую тряпку и стереть все, что было написано раньше на доске цивилизации, чтобы открыть новую запись. Подобные настроения, как мы видим, порой овладевали людьми и передовых, гуманных взглядов, настолько велика была в них сила отрицания прошлого.
То существование, которое предносилось в мечтах у Пушкина, Лермонтова, Тютчева и которое они называли счастьем и готовы были пожелать своему ближнему как нечто прекрасное, возвышающее, - оно выглядит идиллическим. В общем оно мало отличается от картин блаженства, которое мы встречаем у древних авторов, например, у Евхемероса, который славил жителей трех островов на юге Аравии, где господствовал коммунизм и где люди были наделены чувством величайшей независимости и человеческого достоинства. Много было создано идиллий будущей жизни человека, подобных лермонтовской, когда, «дыша, вздымалась тихо грудь и всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь лишь сладкий голос пел».
Например, Ямбулос за два века до нашей эры описывает остров в Южном море. «Дни и ночи были там равны, обильно произрастали лучшие плоды земли, берега обмывала сладкая вода. Люди, похожие друг на друга, имели раздвоенные языки, которыми могли производить всевозможные звуки и вести одновременно два разговора. Жили до ста пятидесяти лет. Увечные, больные и старики сами лишали себя жизни, ложась на растение, издающее сильный запах, усыпляющий человека. Все по очереди исполняли полезные действия, прислуживая друг другу. Женщин и детей имели общих, а надзирательницы часто подменивали младенцев, чтобы матери не узнавали своих. Каждого ребенка вскоре после рождения подвергали испытанию силы и мужества, заставляя взлетать на птице. Воспитывали только тех, которые это испытание выдержали. Ежедневно ели иное кушанье» .
Сегодня людям не нужно иметь раздвоенных языков, чтобы одновременно вести два разговора. По одному проводу сегодня можно вести несколько телефонных разговоров. Атомная радиотехника, основанная на свойстве квантового излучения (а его механизм спрятан во внешней электронной оболочке), видимо, скоро даст возможность по одному каналу передавать многие тысячи разговоров. Как заметил академик Л. Арцимович, игольчатые пучки атомных электростанций были угаданы Алексеем Толстым в его романе «Гиперболоид инженера Гарина», и современная атомная радиостанция (правда, практически еще не построенная) представляет собой своеобразную реализованную идею романа советского писателя. Нет теперь и необходимости испытывать мужество и силу нашего юношества, заставляя его взлетать на птицах.
Но вышеприведенные картины, рисующие идиллические условия, когда человек будет ощущать себя счастливым, когда скучная, несправедливая, грязная жизнь станет прекрасной, эти картины и далекого прошлого, и сравнительно близкого настоящего, как мечты Пушкина или Блока, - все они сходятся к одному вопросу: да что же это такое - счастье человеческое? Ведь и будущее общество, которое строится во имя человека, оно тоже имеет в виду создание условий именно этого самого загадочного счастья. О нем говорил Тургенев, что счастье подобно здоровью, его не замечаешь, когда оно есть. Короленко писал, что человек рожден для счастья, как птица для полета. А. Шопенгауэр, наоборот, утверждал, что надо считать величайшей, свойственной всем ошибкой убеждение, будто мы рождены для счастья.
Я думаю, что прав был еще Сенека, который сказал, что никогда счастье не ставило человека на такую высоту, чтобы он не нуждался в других. Я не думаю также, что представления о будущем обществе могут быть отделены от понимания счастья. Но мы должны дать себе трезвый отчет, разбирая представления о человеке будущего, что счастье есть историческая категория. Его понимание, его содержание меняется не только от человека к человеку, от класса к классу, но и от одного исторического периода к другому. Характерно другое: консервативность сложившихся привычек и ощущения так называемого «счастья». Очевидно, это связано с физиологической природой инстинктов и медлительностью образования новых безусловных рефлексов.
Это с одной стороны. А с другой стороны - долгий путь накопления современных благ технической цивилизации, добытых путем эксплуатации и подавления человеческих прав большинства, образовал такое отвращение к этому пути-при отсутствии живых примеров другого пути, - что все это до наших дней сохранило обаяние жизни людей на лоне первобытного коммунизма. Об этом обаянии писал еще Ф. Энгельс в своем «Происхождении семьи, частной собственности и государства». Эти поэтические строки Энгельса явились художественным импульсом при создании А. Фадеевым романа «Последний из удэге». Мне когда-то с увлечением рассказывал А. Фадеев о свободной жизни охотничьего племени удэгейцев в горах Сихотэ-Алиня. Людей этих А. Фадеев встречал еще мальчиком, когда жил в Чугуевке, и много читал о них у В. Арсеньева. Но правдивость писателя-реалиста развеяла розовые мечты. Удэгейский быт предстал в романе в довольно неприглядных картинах, а в качестве героев выросли живые люди будущего, рабочие-коммунисты Алеша Маленький и Петр Сурков.
Но и сегодня, наблюдая жизнь людей в условиях первобытного коммунизма, иные из наблюдателей готовы, почти как в античные времена, считать золотым веком счастья это свободное существование свободных людей, не затронутых капиталистической цивилизацией. Например, ученый-естествоиспытатель и ботаник Николас Гэппи в следующих выражениях описывает не когда-то существовавшую жизнь, а сегодня существующую жизнь в джунглях Британской Гвианы по Амазонке. Там ученый открыл индейское племя мавайянов, многие из которых даже и не видели белых людей.
И Н. Гэппи пишет о них: «Мир лесных индейцев, в котором нет ни электрических приборов, ни автомашин, ни лестниц, ни верхних этажей, настолько безопаснее нашего, что, хотя в нем водятся змеи и ягуары, детям можно чуть не от рождения позволить самостоятельно его исследовать. Он настолько проще, что ребенок быстро постигает его и может принимать посильное участие в делах родителей. На пути к предметам необходимости нет никаких таинственных препятствий в виде денег или службы; пищу дают животные, птицы, рептилии и рыбы, которых нужно выследить и убить, или овощи, которые надо вырастить. Дома строят из деревьев и листьев, и мальчуган довольно быстро начинает помогать в этом деле. Даже прирученные животные, с которыми он возится, сыграют полезную роль в его дальнейшей жизни, потому что знание их повадок поможет ему успешнее охотиться. Индейским детям мир должен казаться приветливым и понятным, они с ранних лет проникаются верой в свои силы» .
Стойкая притягательность руссоистских идеалов и представлений о счастье на фоне естественной жизни такова, что И. Ефремов в своем романе «Туманность Андромеды», описывающем необыкновенную технику и развитые коммунистические отношения через энные сотни, а может быть, тысячи лет, оставил в этом будущем мире уголок «естественной» жизни прошлого. Сама эта мысль в высшей степени примечательна. И хотя математик А. Колмогоров упрекнул палеонтолога И. Ефремова в недостатке фантазии, проявившемся в излишней антропоморфичности представлений о мыслящей материи, я должен отдать должное этому смелому и несколько неожиданному предположению автора «Туманности Андромеды».
И. Ефремов назвал этот уголок земли «Островом Забвения»: «...И остров Забвения тоже был убежищем для тех, кого не увлекала больше напряженная деятельность Большого Мира, кому не хотелось работать наравне со всеми. Припадая к лону Матери Земли в простой, монотонной деятельности древнего земледельца, рыболова или скотовода, они проводили здесь тихие годы».
Более того, современный советский писатель находит в прошлом, то есть в сегодняшнем, дне у ныне живущих людей даже некоторое преимущество перед людьми будущего. И. Ефремов соглашается, что в «древнем мире» (то есть сегодня в Разобщенном Мире) среди опасностей и унижений сила любви, преданности и нежности необычно возрастала именно на краю гибели, во враждебном и грубом окружении. И хотя многое было случайным, судьба отдельного человека могла измениться самым резким образом, не было той плановости биографий и гармонии, какая будет в будущем, «но эта древняя мимолетность надежд, любви и счастья, вместо того чтобы ослаблять, усиливала чувство».
Любопытно, что на остров Забвения ушел из Большого Мира, утомленный его темпами, один знаменитый ученый-математик. Правда, у этого математика просыпаются в этом уголке некие первобытные инстинкты. В частности, жажда немедленного обладания понравившейся женщиной.
Шелли в своей утопической поэме «Освобожденный Прометей» видит главную вину Прометея перед богами как раз в том, что он разбудил людей от летаргии первобытного сна и указал им путь к цивилизации и к новым методам производства. Пушкин в «Джоне Теннере», весьма резко отзываясь об американской демократии, где «все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)», где существует рабство негров посреди образованности и показной свободы, в то же время приходит к выводу о неумолимости развития цивилизации: «...дикость должна исчезнуть при приближении цивилизации. Таков неизбежный закон».
Я останавливаюсь здесь не только на будущем при коммунизме, но и на идее золотого века естественного существования, потому что в центре борьбы за наше будущее стоит сам человек. Не следует думать, что оптимальные условия, при которых человек будет существовать в будущем, и хронологически в некоторых аспектах также всецело должны быть отнесены к будущему. Переход от капитализма к коммунизму, от общественной формации, основанной на праве собственности на орудия производства, к общенародному владению ими, - этот переход или скачок - не простой акт. Не следует думать, что прошлое можно окрашивать только в одну черную краску несчастий с зеленым ореолом надежд, а будущее должно представляться окрашенным только в розовую краску с голубым ореолом безмятежности.
Путь человеческого развития нельзя рассматривать как путь равномерного восхождения по лестнице. Это был путь не только достижений, но и утрат, не только завоеваний нового, но и противоречий нового со старым. В частности, одним из наиболее серьезных противоречий Разобщенного Мира было противоречие между городом и деревней, между умственным и физическим трудом. И новая Программа КПСС уже намечает меры преодоления этого противоречия.
Разлука человека с природой принесла серьезный ущерб тем ощущениям, которые мы называем счастьем. И не всегда следует страстную тягу к природе, покупаемую хотя бы ценой неприятия городской цивилизации, рассматривать как проявление реакционного мышления. Жан-Жак Руссо - это наследник не Людовика XVI, но Великой французской революции. Уильям Моррис - великий продолжатель коммунистических идей Томаса Мора, а не поэт луддитов-станколомов. Вот почему следует в историческом аспекте взглянуть и на мечтания о счастье Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, на их мечты о свободе и независимости как на выражение глубокой любви к угнетенному тогда народу, ограниченному в своих помыслах и действиях.

Несомненно, что человек будущего не будет так детерминирован, привязан к своей профессии, местожительству, паспорту, учетной карточке и т. п. Несомненно, что человек будущего при коммунизме будет неизмеримо свободней, нежели сегодня. Вот почему в коммунизм придут и Пушкин и Маяковский со своими мечтами, но не тот отлынивающий сегодня от работы человек, о котором довольно энергично сказали авторы научно-фантастических произведений о завтрашнем дне: «Мы уверены: коммунизм - это не жирный рай проголодавшегося мещанина и не сонно-розовая даль поэтического бездельника, коммунизм - это последняя и вечная битва человечества, битва за знание, битва бесконечно трудная и бесконечно увлекательная. И будущее - это не грандиозная богадельня человечества, удалившегося на пенсию, а миллионы веков разрешения последнего и вечного противоречия между бесконечностью тайн и бесконечностью знания» .

Поскольку статья очень большая, то "хвост" ее, в котором все равно не было нужных нам цитат, не влез...

@темы: Публицистика, Критика

---

Тьмускорпионская новость

[silent-gluk]

Сегодня с нами сабж от polakow.

"Она стряхнула с себя остатки сна и села. И как прикажете эти сны толковать? По Мерлину, по Фрейду или по девице Ленорман?.."
// Лазарчук А., Андронати И. Малой кровью. - М.: АСТ, 2005. - глава 16.

---

Как устроены тексты поздних Стругацких

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера vchernik в Как устроены тексты поздних Стругацких

(источник)
28 Июл 2010 • 10:21

ФОТО: Стругацкие на балконе. 1980-е

Опубликовано: предоставлено для публикации в журнале «Реальный мир»

Дмитрий Володихин

Братья Стругацкие получили необыкновенную известность и высокую признательность советской интеллигенции после выхода повестей, созданных ими в 1960–1970-х годах. Работы, относящиеся к раннему, «романтическому» периоду, завершившемуся с публикацией «Попытки к бегству» (1962), уже сделали АБС весьма значительными фигурами в нашей фантастике. Но впоследствии они постепенно перешли на второй план, уступив пальму первенства повестям «Трудно быть богом», «Обитаемый остров», «Понедельник начинается в субботу», «Парень из преисподней, «Малыш», «Улитка на склоне», «Пикник на обочине».

Тексты 1960–1970-х отличались высоким градусом публицизма — большим, чем в период «Страны багровых туч» и «Пути на Амальтею»; это литература социально-философских идей. Но она

а) Делалась языком, близким потенциальному читателю;

б) Делалась на очень высоком драйве;

г) Делалась в рамках фабульной конструкции, которая основывалась на сюжете-приключении, либо на сюжете-расследовании, т.е. имела детективную составляющую;

д) Была чрезвычайно насыщена диалогами, при сухом, рубленом способе изложения, малом числе прилагательных, малом числе длинных предложений с разного рода сложноподчиненным наворотами и деепричастными осложнениями.

В 1980-х годах ситуация резко изменилась. Притом не видно, чтобы эта метаморфоза коснулось мировоззрения АБС, взглядов, которые ими исповедовались, идей, которые их волновали. Нет, речь идет о способе строить тексты, о творческом методе.

Эти изменения видны на примере трех широко известных текстов АБС, связанных с 1980-и годами: «Хромая судьба», «Волны гасят ветер» и «Отягощенные злом».

Градус публицизма в них не то что не упал, а, скорее, заметно повысился. Но проявляться публицистическое наполнение художественных текстов стало несколько иначе. Если раньше АБС интересовало развитие идей, их обсуждение, то теперь им этого было уже недостаточно. Добавилось комментированию культурно-религиозного наследия, т.е. стремление не только дискутировать и утверждать свой вариант истины, а еще и оценивать то, что существует вне даного варианта, — порой веками и тысячелетиями. Особенно ярко эта «новина» выразилась в «сорокинской части» из повести «Хромая судьба», и, более приглушенно, в «Отягощенные злом».

Что же касается диалога с читателем, то и он приобрел иные формы. Прежде всего, весьма усложнился, из него ушла прежняя легкость, ясность. АБС стали говорить с тем читателем, который в большей степени интеллектуал, нежели массовые поклонники их творчества 1960–1970-х.

В чём тут дело? То ли сам читатель изменил возраст вместе с АБС, повзрослел, постарел даже, то ли Стругацкие просто устали изощряться в форме высказывания, принимая в расчет массовую аудиторию. Написать так, чтобы твой текст понимали и принимали одновременно и высоколобые умники, и массовая аудитория, весьма сложно. Даже учитывая в принципе более высокий интеллектуализм советского любителя Ф-литературы по сравнению с сегодняшним… И вот из текстов АБС, относящихся к 1980-м годам исчезло сколько-нибудь выраженное обращение к «массам», хотя бы и массам интеллигенции. Повести того периода в художественном смысле отдрейфовали в сторону литературы основного потока и даже приобрели черты артхауса. В «Отягощенных злом» и «сорокинской части» «Хромой судьбы» видны мистические мотивы, абсолютно неприемлемые для прежних АБС, но органично вписывавшиеся в картину позднесоветского мэйнстрима, медленно, но неотвратимо шедшего к легитимизации мистического элемента.

Усложнилась композиция программных текстов, увеличилось количество «недоговоренностей для умных», повысился запрос на гуманитарную эрудированность, исходивший от АБС к читателям; ярче всего подобные метаморфозы видны по «Отягощенным злом», в первую очередь — по дневнику Митрохина.

В «техническом» смысле, прежде всего, бросается в глаза падение числа диалогов. По сравнению с повестями предыдущего периода, их стало вдвое, если не втрое меньше, условно говоря, на такое же количество страниц. И даже в относительно более «легкой», драйвовой повести «Волны гасят ветер» диалогов немного, в начале текста они вовсе отсутствуют, что производит впечатление разительной перемены, если сравнивать ее с предыдущим текстом из цикла о «мире Полдня» — «Жук в муравейнике».

Полностью исчез сухой, чуть холодноватый, «рубленый» стиль. Появилось множество причастных, деепричастных оборотов, сложноподчиненных конструкций. Весьма заметно увеличилась средняя длина предложения — по сравнению с теми же 1960-и годами.

Прежде АБС очень редко напрямую апеллировали к чувствам и психологическим состояниям персонажей. Они в принципе избегали концентрированного психологизма и старались показать внутренние состояния героев через их слова и действия. В 1980-х они стали со вкусом входить в «диалектику души», выдавая прямые описания эмоций, переживаний, психологических движений. «Сорокинская часть» состоит из этого по преимуществу — немыслимое дело для АБС 1960-х! Сюда же относятся откровения Каммерера, раздавленного проблемой люденов, которая на него свалилась столь неожиданно, а также история Агасфера Лукича из «Отягощенных злом».

Новой чертой повестей АБС стал своего рода «документализм», т.е. изложение, текущее от одного документа к другому или, во всяком случае, время от времени опирающееся на них. Это, во-первых, давало эффект «аутентичности», невероятного правдоподобия мира. Но помимо этого, еще и избавляло от необходимости многое выписывать, заполнять лакуны действия. «Документализм» лучше всего виден в повести «Волны гасят ветер», собственно, на нем построено всё действие. Но включение в художественную ткань дневников, мемуаров, иных произведений, присутствует также и в «Отягощенных злом», и в Хромой судьбе». Последняя, собственно, сделана как переплетение монологичной «сорокинской части» с главами из повести «Гадкие лебеди», приписанными Феликсу Сорокину.

Во всех трех повестях ослаблена сюжетная составляющая. Прежний драйв, столь характерный, например, для «Трудно быть богом» или, скажем, «Пикника на обочине», «Парня из преисподней», перестал быть важным для АБС. Кроме того, детективные и приключенческие акценты, обычные для текстов АБС всего предыдущего периода, вплоть до ранней романтики, сменились акцентами интеллектуального расследования, иначе говоря, решения головоломки или ряда головоломок. С этим в значительной степени связан и тот же самый «документализм» — он позволял не отвлекаться на то, что не является частью расследования и не входит в багаж идей, который АБС хотят передать читателю.

Новый творческий стиль АБС получил концентрированное выражение в «сорокинской части» «Хромой судьбы».

«Сорокинская часть» — одновременно и не литература идей, какой были тексты Стругацких в два предыдущих десятилетия, и, подавно, не литература «благородных приключений» («Страна багровых туч», «Стажеры», «Путь на Амальтею». «Сорокинская часть», во-первых, в наибольшей степени близка к мэйнстриму. Во-вторых, в наименьшей мере приспособлена к нуждам массового читателя — почти лишена диалогов, монологична, изобилует описаниями, тянется в нарочито замедленном темпе. В-третьих, она фактически антисюжетна, т.е. сюжет там едва движется, играя глубоко второстепенную роль; старый писатель бродит от одного тяжелого искушения к другому будто слепец на минном поле, но счастливо избегает «подрыва» на каком-либо из них… нечто происходит… неспешно… очень неспешно… событийный ряд вообще оказывается на втором плане. Сделан текст весьма странно: в фокусе читательского внимания удерживается идея творческого долга писателя и его внутреннее состояние со всеми хворями и неоднозначными взаимоотношениями со спиртным, в то время как сюжет служит хлипкой подпоркой для первого и второго. В наибольшей степени «сорокинская часть» похожа на тематическую подборку черно-белых фотографий литературной жизни позднего СССР.

Невольно задаешься вопросом: какую задачу решали АБС, избирая столь необычный для них стиль?

Можно перечислить самые банальные объяснения и остановить выбор на одном из них, но это будет бесполезным повтором давно пройденных уроков. Все они, мягко говоря, не дают полноты ответа: «признание в старости» (сказано БНС, и можно теперь на это только ссылаться, а развивать тут нечего), «исповедальная проза», «биографизм АНС» (уже сто раз сказано другими людьми, также не имеет смысла развивать). В сущности, всё это лишь видимость объяснений. БНС также пишет, что это была в значительной степени «вещь для себя», что писалась она фактически в стол и т.п. Но все-таки писалась и все-таки вышла. И, надо полагать, неспроста в качестве материала для «синей папки» Сорокина избраны были именно «Гадкие лебеди». Относительно предпочтения «Гадких лебедей» «Граду обреченному», изначально планировавшемуся на роль «наполнителя» той самой «синей папки», и говорить нечего — действительно, была бы страшная диспропорция, выйди в «синей папке» первая часть «Града».

Думается, АБС сознательно подбирали особый стиль для «Хромой судьбы». Он создавал хорошо рассчитанный эффект, о котором стоит поговорить подробнее.

Если «Обитаемый остров», «Далекая радуга», «Трудно быть богом», «Гадкие лебеди», и, тем более, «Полдень: 22-й век», «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер» — вещи, в которых неказистое настоящее смотрится в зеркало идеального будущего, иначе говоря, повествование о том, чему не надо существовать сейчас/завтра и каким должен быть идеал интеллигенции, думающей о будущем, то «сорокинская часть» «Хромой судьбы» — единственное произведение в творчестве АБС, где проводится линия, прямо связывающая настоящее и будущее. Сорокин пишет «Гадких лебедей». Сорокин, так или иначе, хотя бы вполсилы, придавленный окружающей реальностью и неюным возрастом, все же влияет своим текстом на настоящее, сея в нем ростки будущего. Эти ростки ясно видны в «Гадких лебедях», особенно на последних страницах. Но помимо будущего видно и самое настоящее настоящее. Оно серьезно, основательно, на значительном пространстве художественного текста, представлено только в «сорокинской части» «Хромой судьбы» — изо всех текстов АБС! Оно отвратительно, хотя ближайшее прошлое, в трактовке АБС, выглядело намного хуже. И вот поэтому, вероятно, создана стилистическая пропасть между суховатым, стремительным, наполненным интеллектуальными играми повествованием о грядущем и тягучим болотом настоящего. Иначе говоря, сознательно смонтирован стилистический контраст, помогающий понять контраст смысловой. Будущее, каким его видели АБС, — абсолютно чужое для настоящего, каким его видели АБС. Соединение двух несоединимых стилей в рамках одного произведения позволяет осознать, сколь велика разница, сколь сильна чуждость двух времён друг другу. А значит, будущее не утвердится, если ему не удастся разнести советскую реальность в щепы.

Отказ от диалога с массовой аудиторией и апелляция к более узкому кругу читателей, состоящему преимущественно из интеллектуалов, произвела в творческом методе братьев Стругацких настоящую революцию. Притом революцию не менее значительную, чем та, что совершилась на два десятилетия раньше — в повести «Попытка к бегству». Тогда АБС отрешились от советского романтизма, теперь — от представления о том, что писатель обязан делать свои тексты «удобными» для читателя.

@темы: «Волны гасят ветер», «Град обреченный», Литературоведение, «Жук в муравейнике», «Далёкая Радуга», Попытка к бегству, Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, «Малыш», Отягощенные злом, «Пикник на обочине», «Страна багровых туч», Парень из преисподней, Полдень XXII век, «Гадкие лебеди», «Трудно быть богом», «Обитаемый остров», «Путь на Амальтею», «Стажёры», «Хромая судьба», Перепост, Ссылки