Сборник, посвященный экранизациям Стругацких

[silent-gluk]

Собственно, сабж.

online.liverpooluniversitypress.co.uk/toc/sfftv...

К сожалению, без оплаты полностью почитать не пускает, а как оплатить (а лучше - как бы добыть бумажный экземпляр) - я не поняла.

Но можно хотя бы позаглядывать.

За информацию спасибо С.Бондаренко!

@темы: Литературоведение, Фильмы, Понедельник начинается в субботу, Машина желаний, «Малыш», «Пикник на обочине», Дни затмения, Вторичное творчество, «Отель "У погибшего альпиниста"», «Трудно быть богом», «Обитаемый остров», Экранизации, Ссылки, Сталкер

---

Ефремов и Стругацкие: о некоторых проблемах в воспитании...

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера anlazz в Ефремов и Стругацкие: о некоторых проблемах в воспитании...

Иногда находишь там, где не ожидаешь… Сравнения «мира Стругацких» с «миром Ивана Ефремова» давно уже навязли в зубах, причем, еще с тех времен, когда авторы этих «миров»  были живы и здоровы,  Сами братья никогда не скрывали, что создавали свой «мир Полдня» в качестве полемики с ефремовской «Туманностью Андромеды». Как сказал об этом сам Борис Стругацкий:

«…наш Мир Полудня, безусловно, возник в (самой почтительной!) полемике с потрясшей нас тогда «Туманностью Андромеды». Только Ефремов писал свой роман в манере классической утопии, строил Мир-Каким-Он-Должен-Быть, мы же ставили перед собою совсем другую задачу: показать Мир-в-Котором-Нам-Хотелось-бы-Жить-и-Работать. Все возможные сходства и различия двух этих Миров проистекают из сходств и различий поставленных задач. Например, герои Ефремова – это люди-образцы, люди-эталоны, каких, может быть, никогда и не будет на нашей грешной Земле. А наши герои – это лучшие из людей сегодняшнего дня, наши друзья и знакомые, с которыми мы встречаемся, общаемся, работаем вместе, вместе горюем и вместе радуемся.…»

Ничего страшного в такой полемике нет, не существует «сферических писателей в вакууме», создающих свои творения вне какого-либо внешнего влияния. И разумеется, нет ничего удивительного в том, что источником вдохновения для Стругацких стала книга, по сути, перевернувшая представления о фантастике в нашей стране. При этом сама манера написания «Туманности Андромеды», резко отличающаяся от всего, что было ранее, просто призывала к спорам, начиная от известных обвинений в «ходульности сюжета и картонности персонажей» и до создания «Полдня XXII века». Все это тоже общеизвестно.

Но именно поэтому сравнение этих «миров» может иметь ценность, отличную от чисто литературной. Дело в том, что писатель, независимо от того, про что он пишет: про жизнь наполеоновской Франции или про путешествия к иным планетам, все равно приносит в создаваемый мир элементы современных ему представлений. Причем – что очень важно – современных не столько времени написания произведения, сколько времени формирования личности автора. Это тоже общеизвестно. Так же известно, что несмотря на то, что и Ефремов, и братья Стругацкие создавали свои произведения в одно и то же время, относились они к различным поколениям. Ефремов – по сути, ровесник Советского Союза (имеется в виду, что переход его в сознательный возраст совпал с установление советской власти). Стругацкие – дети  периода величайшего расцвета СССР. Именно поэтому многие одинаковых, казалось бы, вещи в их произведениях имеют некоторые существенные отличия…

 

Возьмём такую тему, как педагогика. Известно, что утопию Стругацких, во многом, можно назвать утопией педагогической. Вряд ли кто-то из писателей-фантастов, помимо братьев, уделял столь высокое значение этой стороне жизни. Начиная с «Полдня XXII века» и до «Отягощенных злом», братья постоянно возвращаются к теме воспитания, видя в нем тот механизм, который способен превратить современного мещанина в человека коммунистического общества. Можно сказать, что сам коммунизм у Стругацких – не марксистский, а педагогический, с системой школ-интернатов в качестве базисного элемента и Учителем (именно так, с большой буквы) в качестве главного источника изменений.

У Ефремова тут все гораздо скромнее. Саму по себе систему воспитания писатель описывает только в «Туманности Андромеды» в главе «Школа третьего цикла», да и то, большую часть ее посвящает не школе, а описанию иных сторон своего будущего (через читаемые детям лекции). Образа Учителя, сравнимого с подобным образом у Стругацких, Ефремов не дает. Правда, можно сказать, что сама идея общественного воспитания в системе школ-интернатов взята братьями именно из «Туманности Андромеды» - то есть, в основании педагогики Стругацких лежит именно ефремовская модель. Но это далеко неочевидно: не меньшее, а скорее всего, гораздо большее влияние на братьев оказал Киплинг – одной из любимых книг Аркадия Натановича была его книга «Сталки и компания» (откуда и произошло слово «сталкер») о жизни в викторианском английском интернате. Но книга Киплинга была не особенно популярной в СССР – и поэтому про «английские корни» коммунистических интернатов мало кто знал.

Ефремов черпал свои представления из другого источника. У него, подростком прошедшего через Гражданскую войну были иные представления о том, как должен был устроен мир. Именно поэтому, несмотря на кажущееся сходство, при внимательном рассмотрении можно увидеть некое отличие между его педагогикой, и педагогической системой Стругацких. Ефремов в своем довольно скудном описании системы школ довольно значительное место уделяет трудовой деятельности. Вот, например:

«...Pea безмолвно взяла мать за руку. Занятия в каждом цикле школы чередовались с уроками труда. Сейчас был один из любимых уроков Реи – шлифовка оптических стёкол, но что могло быть интереснее и важнее приезда матери?...»

Замечу, что шлифовка оптических стекол – довольно специфический технологический процесс, требующий большого внимания и усидчивости. И уж совсем странно он выглядит в технологически развитом будущем – там, где большую часть физической работы выполняют всевозможные механизмы. Ясно, что это не обучение актуальной технологии, как таковое (для того, чтобы стать  специалистом по оптическим стеклам), а нечто другое. Но стекла – еще ничего. Далее появляется еще более странное:

«…Веда Конг повернула к окаймлённому соснами маленькому заливу, оттуда доносились юношеские голоса, и скоро наткнулась на десяток мальчишек в пластмассовых передниках, усердно обрабатывавших длинный дубовый брус топорами – инструментами, изобретёнными ещё в пещерах каменного века. Юные строители почтительно приветствовали историка и объяснили, что они, в подражание историческим героям, хотят построить судно без помощи автоматических пил и сборочных станков…»

Дети эпохи, когда «космические корабли бороздят просторы вселенной» изучают совершенно уж архаичные вещи – обработку дубового бруса при помощи топора. Зачем - чтобы получить профессию плотника? Причем с непонятным пренебрежением к автоматическим пилам и сборочным станкам – то есть, к «типовым» для описываемого мира технологиям. Самое странное тут то, что постройка древнего корабля подобным образом было архаикой даже для 1950 годов – когда Ефремов писал свой роман. Это удивляет, наверное, не меньше, нежели сама система интернатного образования. И,  разумеется, требует некоего объяснения: зачем Ефремов заставляет школьников будущего работать руками – если существуют сборочные заводы (интересно, что роман написан был еще до того, как робототехника стал господствующим трендом – но писатель уже пишет о полностью автоматизированном производстве). Для того, чтобы объяснить это, сделаю некоторое отступление.

* * *

Я уже не один раз писал о великом педагоге Антоне Семеновиче Макаренко и о перевороте, который тот произвел в системе воспитания. Его колония, превращающая бывших малолетних (и не очень малолетних) преступников в рабочих, врачей, агрономов, инженеров и т.д., действительно впечатляет. Еще большее удивление вызывает та быстрота, с которой это изменения происходили. «Педагогическая поэма» охватывает путь в 13 лет (с 1920 по 1933 год), но «выпуск» воспитанников в «большую жизнь» - в том числе, на «рабфак» и далее, в вузы - наступил уже в первой половине 1920 годов. За несколько лет воспитанники Макаренко не просто полностью отказались от прежних уголовных норм, но и смогли наверстать свое, близкое к нулю, образование (многие не имели даже начального). Любой, кто имел дело с подростками – даже «нормальными» может сказать, что подобное требует не только крайне высокого уровня мотивации, но и высокого уровня организованности личности – иначе просто невозможно будет «впихнуть» в нее требуемые знания.

А как раз степень организованности бывшего (или действующего) члена уголовного мира всегда близка к нулю. Что же выступало в колонии в качестве столь мобилизующего и организующего начала? Макаренко в «Педагогической поэме» дает на это ответ – труд. Именно трудовая деятельность колонистов стала базисом «макаренковской педагогики», именно вокруг нее выстраивалась вся остальная структура колонистской организации. Данное открытия было спонтанным – изначально о какой-либо особой роли труда никто не задумывался, работа рассматривалась, как необходимость банального выживания колонии в голодные 1920 годы. Но Антон Семенович сумел заметить, что, при определенных условиях, трудовая деятельность становилась не просто привлекательной для воспитанников, но и выступала, как мощное преобразующее начало. И поэтому в своей последующей деятельности Макаренко всегда делал ставку на труд.

Педагог так же сумел понять важнейшую особенность подобнрой трудовой деятельности: труд должен быть как можно менее отчужденным. Колонисты обязаны видеть все этапы производственного процесса, начиная от планирования и заканчивая использованием продуктов производства. Этому правилу Макаренко следовал до конца, в различных условиях стараясь выдерживать полный производственный цикл. Он также понял второе условие: труд должен быть не просто механическим, он должен затрагивать сознание воспитанника – вот почему в условиях крайнего безденежья начала 1920 он нанимает в свою колонию профессионального агронома (Шере), платя ему немалые деньги. И в дальнейшем Макаренко старается держаться как можно более «высокотехнологичного» производства (с поправкой на имеющиеся ресурсы), именно поэтому для колонии имени Дзержинского он «пробивает» довольно сложную, по тем временам продукцию– фотоаппаратов (ФЭД-1).

В общем, Макаренко, сам того не зная, вывел особый закон человеческого мышления: труд, как деятельность по изменению реальности, является базовым свойством разумного существа. Свойства разума – отдельная большая тема, поэтому я тут отмечу только, что человек «настроен» на сознательное преобразование мира в своих интересах. Основная проблема состоит в том, что обыкновенно труд отчужден – то есть превращается в бессмысленную работу «на дядю» - бесконечное закручивание гаек или перебирание бумаг. Обучение в нашем мире так же отдает явной бессмысленностью: ну зачем надо учить тригонометрические функции или спряжения глаголов? Макаренко же, показывая своим воспитанникам весь технологический процесс, давал им понять, что работая – они создают свое будущее. Когда из полуразрушенных строений и заросших бурьянам полей возникала первая колония – бывшие уголовники ощутили себя творцами, демиургами, создающими мир из первозданного хаоса. Антон Семенович дал им такую свободу, такую власть над миром, которую не могли им дать никакие «успехи» в уголовном мире.

Именно поэтому воспитанники макаренковских колоний с легкостью оставляли прежнюю уголовную «псевдосвободу», усваивая важность самоорганизации. Но тот же самый критерий применялся и к обучению – оно рассматривалось, как важная часть трудовой деятельности. И рабфак, и последующий вуз – из бессмысленных ступеней в общественной пирамиде превращались в важную часть этого изменения Вселенной. Колонисты хотели стать инженерами, чтобы строить, стать врачами – чтобы лечить, стать педагогами – чтобы учить. А вовсе не для того, чтобы получать большую зарплату. Именно так, из кажущегося примитивным колонистского труда вырастало желание сознательного изменения мира и труда,  как высшей ценности...

* * *

Разумеется, воспитательная система Ефремова не сводится к воспитательной системе Макаренко. Иван Антонович, конечно, с огромной долей вероятности читал «Педагогическую поэму», «Марш тридцатого года» и «Флаги на башнях». Но еще большее значение имеет то, что сам писатель являлся современником «макаренковского эксперимента». Разумеется, Ефремов не проходил через систему колонистского воспитания, но становление его, как человека, и как ученого происходило в сходных условиях. Бедность 1920 годов в совокупности с особенностями советской жизни неминуемо порождали неизбежность участия подростков в трудовой деятельности, и Иван Антонович не избежал этой участи, будучи вынужденным во время учебы в школе  зарабатывать себе на жизнь. Уникальность Макаренко состоит только в том, что он, наиболее явным образом, выражал ту направленность, что существовала в СССР того времени. Вовлечение огромных масс в систему образования, в том числе и высшего, создавала уникальную ситуацию «трудовой мотивации» (против традиционной «карьерной) получения знаний. Рабочие, крестьяне, вчерашние подростки и бывшие красноармейцы всех «мастей» просто осаждали учебные заведения, видя в обретении знаний ту самую вожделенную свободу. Никогда до этого (да и после) возможность «разумного изменения мира» не казалась столь близкой.

Путь в науку самого Ефремова также отличался особенностями, характерными для этого времени. Вместо традиционной «карьерной лестницы» (школа – институт – аспирантура и т.д.) будущий писатель начал работу прямо с практики. Встреча с профессором Сушкиным, навсегда определившая ход жизни будущего писателя, произошла в 1922 году – когда Ефремову было 14 лет. Впервые в экспедицию он отправился в 1925 году – в возрасте 17 лет, на первом курсе обучения. С тех пор вся его научная жизнь оказалась связана с экспедициями. «Практическая наука» оказалась для Ефремова важнее теоретической, хотя именно как теоретик он внес в палеонтологию неоценимый вклад: Ефремовская «Тафономия» стала одним из главных достижений не только советской палеонтологии, но и палеонтологии мировой. Но основывались его теоретические прорывына богатейшем практическом материале. Именно подобное сочетание теории и практики позволило Ефремову стать одним из величайших ученых в отечественной палеонтологии.

Но не только. Во всевозможных экспедициях будущий писатель сталкивался с огромным числом всевозможных ситуаций, оказывался связан большим  числом самых разных людей – от профессоров до охотников и сезонных рабочих, что именно это стало основанием для формирования той самой концепции «научного гуманизма», которая, в свою очередь, стала основанием для будущей «Туманности Андромеды». Но вернемся к системе воспитания. Ефремов, начавший свой научный путь от школьника, интересующегося палеонтологией и прошедший его до всемирно известного ученого, прекрасно помнил, с чего все начиналось. Именно поэтому в своем будущем он, прежде всего, постарался преодолеть тот барьер, который отделяет образование от практики, которой присущ этой деятельности с давних времен. Его стремления преодолеть огромное отчуждение, что существует между школьником и всем остальным миром, неизбежно приводило к включению в систему воспитания трудовой деятельности. Ефремов сделал тот же вывод, что сделал в свое время Макаренко: трудовая деятельность может выступать мощнейшей формой развития организованности у детей и подростков.

Правда, в отличие от советского педагога, Ефремов не имел возможность устраивать в своих школах  «полноценные» производственные комплексы: во первых, потому, что «индустрия будущего» имела намного больший масштаб, нежели в СССР 1920 годов. А во вторых, потому что модель размещения населения по Ефремову полагала сильную зонификацию с разделением жилых и производственных территорий. Именно отсюда, из этой зонификации и возникающей от этого опасности «отрыва» образования от производственной деятельности и идет использование в образовании относительно архаичных технологий. Но одними технологиями дело не ограничивается. Ефремов не может отказаться от раннего включения подрастающих поколений в сферу общественного производства. Он включает их в одну и важнейших частей деятельности будущего: в систему управления биосферой:

«Кто из юношей не рвётся в Дозорную службу – следить за появлением акул в океане, вредоносных насекомых, вампиров и гадов в тропических болотах, болезнетворных микробов в жилых зонах, эпизоотий или лесных пожаров в степной и лесной зонах, выявляя и уничтожая вредную нечисть прошлого Земли, таинственным образом вновь и вновь появлявшуюся из глухих уголков планеты?»

Таким образом, он отказывается от традиционного разделения на «мир детства» и «мир взрослых», существующий в настоящее время и очень  вероятный в «Мире Туманности» из-за сильной зонификации. Не менее важными в этом мире являются т.н. «подвиги Геркулеса», которые молодые люди должны совершить в «конце» своей школьной жизни.

«…подвиги Геркулеса. Так в память прекрасных мифов Древней Эллады назывались трудные дела, выполнявшиеся каждым молодым человеком в конце школьного периода. Если юноша справлялся с подвигами, то считался достойным приступить к высшей ступени образования.»

Правда Ефремов связывает данные «подвиги» с традиционными экзаменами «в конце обучения», но понятно, что «экзаменационность» их весьма условна. «Подвиги Геркулеса» выбираются самостоятельно, и  несут не «проверочную» функции, а скорее, представляют собой обучение самостоятельной организации дел. Вот например:

«– Расчистить и сделать удобным для посещения нижний ярус пещеры Кон-и-Гут в Средней Азии, – начал Тор Ан.
– Провести дорогу к озеру Ментал сквозь острый гребень хребта, – подхватил Дис Кен, – возобновить рощу старых хлебных деревьев в Аргентине, выяснить причины появления больших осьминогов в области недавнего поднятия у Тринидада…
И истребить их!
– Это пять, что же шестое?
Оба юноши слегка замялись.
– У нас обоих определены способности к музыке, – краснея, сказал Дис Кен. – И нам поручено собрать материалы по древним танцам острова Бали, восстановить их – музыкально и хореографически…»

То есть, речь идет о выработки умения к самостоятельной работе (в «Дозорных отрядах» ребята работали под руководством старших). Замечу, что при всей важности поставленных задач, ни одна из них не является критичной для данного мира, что еще раз показывает воспитательный, обучающий характер подвигов.

В общем, можно сказать, что особенность воспитательной системы в мире Ефремова состоит в стремлении преодоления отчуждения и в понимании важности «конкретных дел» в целом, и важности труда в частности. Этим она совпадает с той самой тенденцией в системе советского образования 1920 годов, наивысшим представителем которой является Макаренко.

* * *

Возвращаясь к тому, от чего начали: а как же обстоит дело с подобными вещами у Стругацких? И тут мы можем увидеть, что при всем кажущемся сходстве между педагогикой этих авторов и педагогикой Ефремова, как раз в этом и проявляется отличие. Братья, уделившие столь значительное место своей воспитательной системе, совершенно «выпустили из вида» фактор труда. В «Полдне», в главе об Аньюдинской школе упоминаются уроки труда, но это упоминание эпизодическое - при том, что остальные аспекты показаны более чем подробно. То есть видно, что никакого особого значения трудовая деятельность в «мире Стругацких» не имеет.

Если бы не указанное выше сравнение с «Туманностью Андромеды», то на этот аспект можно было бы не обращать внимание. Ну, не описали авторы трудовую деятельность учащихся – и ладно. В конце-концов, они художественное произведение создают, а не учебник по педагогике. Но в свете сравнения этот локальным момент обретает важное значение: получается, что для братьев трудовая деятельность не несет столь важного смысла, которое она имеет для Ефремова. Интересно, что при всем огромном внимании Стругацких к системе воспитания, к фигуре Учителя, они оставляют основной мотивацией развития как раз «карьерную», (вернее социоролевую, основанную на стремлении к занятию максимально высокого места). Даже в «Полдне», наиболее коммунистическом из произведений, именно путем тонких манипуляций с социальными ролями Учитель «разруливает» критическую ситуацию.

Интересно также, что в «мире Стругацких» нет столь сильного зонирования, как в «мире Ефремова» - у них сохраняется традиционное расселение и даже остались «докоммунистические» города (вроде Ленинграда). Если учесть при этом намного большую мобильность населения (существуют индивидуальные вертолеты и фалеры), то становится понятным, что «ефремовской» изоляции школ в этом мире быть не может. Но вот о включении воспитанников в производственную деятельность у братьев нет и речи. Единственное произведение, в котором раскрыта эта тема – «Отягощенные злом», но в ней говориться о становлении «высокой теории воспитания», да и написано оно тогда, когда сами братья отказались от большинства идей «Полдня». В остальном же Стругацкие сохраняют традиционное представление об изолированном «мире детства».

В общем, это понятно. Братья – «дети» времени наивысшего расцвета Советского Союза. Даже Великая Отечественная война, несмотря на весь свой ужас, не смогла остановить этот взлет: послевоенный период восстановления занял намного меньшее время, нежели аналогичный период после Гражданской войны. К началу 1950 годов страна вышла на ускоренный темп развития, который смог дать через несколько лет интернациональное слово «Спутник», а еще через несколько – подарил нам улыбку Гагарина. Все это давало надежду на то, что страна идет «туда, куда надо», и что выбранный вектор развития верен. При всем оптимизме данной ситуации она имела и отрицательные стороны: слишком большая уверенность в правоте лишает возможности поиск более оптимального варианта. И если в «политической» сфере подобная уверенность исчезла уже после XX съезда, то в ситуации с образование дело было сложнее.

«Советское педагогическое чудо», как можно назвать произошедший в 1920-1930 годах переворот, превративший страну неграмотных в одну из самых образованных государств в мире, имело, помимо явно положительного и отрицательное значение. Существующая «сталинская псевдоклассическая» педагогическая модель была признана лучшей в мире, и об изменении ее не было даже речи - допускались только «косметические» поправки. К сожалению, реальные механизмы «педагогического чуда», лежащие за рамками традиционного «педагогического сообщества» оказались вне изучения. Эта ситуация привела к закреплению «псевдоклассических» заблуждений, и прежде всего, выделения «мира детства» в отдельную, слабо связанную с общей жизнью, сферу. ИМХО, именно с этим и был связан последующий кризис советской педагогики, ставший заметным с 1960 годов. Падающая мотивация к образованию вкупе с нарастающей волной пока еще остающегося в тени мещанства (которое те же Стругацкие хорошо видели, в отличие от большинства советских граждан), увеличение формального значения образования (был бы диплом, а знания не важны), оказывались в явном противоречии с идеей «лучшего из миров».

Поэтому, начиная с 1960 годов, в стране начался поиск выхода из этого кризиса, впрочем, не принесший успехов. Можно увидеть, что идея интернетного воспитания, когда дети под влиянием добрых и умных Учителей получают требующиеся для коммунара качества, была попыткой разрешить этот кризис. Казалось, что единственно верный путь - это  ограничить контакты со стремительно «обмещанивающимся» миром, превратить школы в некие «коммунистические ашрамы». Правда, оставалась одна «маленькая проблема»  - где взять необходимое количество истинных Учителей, пока эти «ашрамы» еще не созданы. Над решением этой проблемы братья бились всю жизнь, но так ее и не решили. Будучи в плену своих представлений о «природной сущности мещанства», Стругацкие не сумели увидеть, что сама постановка вопроса о выходе за пределы этой «сущности» означает немалый антимещанский потенциал общества.

Они искали выход – но не могли понять, что он у них перед глазами, в тех самых механизмах, что позволили Советской стране совершить свой великий рывок. И в этом состоит трагедия Стругацких, не сумевших найти тот самый «путь к Полдню», и поэтому впоследствие отрекшихся от него. И более того, ставших в оппозицию тому, что сами писали - что стоят, например, сказанные Борисом Стругацким слова о «Хищных вещах века» - повести, направленной как раз на борьбу с мещанством: 

«Уже довольно давно, спустя всего полдюжины лет после написания ХВВ, мы поняли, что изобразили отнюдь не самый плохой из возможных миров. Сейчас этот мир представляется мне совершенно реальным нашим будущим (сорок лет спустя), и это обстоятельство меня, пожалуй, не пугает.»

Это поражение Стругацких было поражением всего послевоенного поколения, поколения, умевшего ставить вопросы, но не умевшего находить на них ответы. Поколения высшего взлета, ставшего, однако, началом конца. Что же, развитие всегда диалектично: сила всегда находится рядом со слабостью, а рядом с вершиной всегда существует опасность падения.

Однако за этим падением не следует забывать взлета, совершенного «в предыдущую итерацию» - когда страна из голода и разрухи вышла в развитые державы. Причем, в том числе и в области образования. И в этом смысле «мир Ефемова» - мир, основанный на идеях времени «великого прорыва» представляет для нас огромную ценность. И пусть он гораздо менее близок нам, нежели «мир Полдня», пусть его отделяют от нас столетия непрерывного труда (и нет в нем столь желанного «Нынешнее поколения советских людей будет жить при коммунизме...»), но он означает, что восхождение не прекращается. И более того, что восходение остановить нельзя, даже при очень большом желании. Но это уже - отдельная большая тема...

@темы: Параллели, Отягощенные злом, «Полдень, XXII век», «Хищные вещи века», Перепост, Ссылки

---

Отголоски

[Zev Bellringer]

Про отсылки в книгах Лукьяненко тут уже писали много чего?..
Вдруг наткнулась у него в "Лабиринте отражений" на такой абзац:

"Я вдруг понимаю, что напоминают мне эти девочки.
Какую-то старую фантастическую книжку про весёлых молодых людей, занимающихся любимым делом, днюющих и ночующих на работе, дружелюбных, всегда готовых помочь товарищу, неспособных сказать друг о друге плохое слово…
Это как кривое зеркало. Фальшивое отражение. Зло надело одеяния добра — и, странное дело, они оказались впору!"

Кажется, нет сомнений в том, что это была за книга) Особенно с его любовью "выворачивать" сюжеты Стругацких, а тут об этом практически прямым текстом.

запись создана: 28.06.2015 в 22:30

@темы: Понедельник начинается в субботу

---

Просто мемчик. Листай дальше.

[Zev Bellringer]

@темы: Понедельник начинается в субботу

---

И опять воскресенье...

[silent-gluk]

И сегодня с нами издание польское.



Это обложка.




Авантитул.




Контртитул.




Титульный лист.




Оборот титульного листа.






Немного рекламы.




И немного выходных данных.


Итак, с нами:

Strugacki A. Koniec eksperymentu "Arka" / Strugacki A., Strugacki B.; Przel. I.Lewandowska; Il. C.Langeveld. - Warszawa: Amber, 2003. - 144 s. - (Mistrzowie SF i fantasy). - ISBN 83-241-0290-6. - Польск. яз. - Загл. ориг.: Малыш.

Что хорошего можно сказать об издании?.. "Плавный переход" названий глав не совсем удалось передать, увы. Стась стал Staszek. А Майка и Вадик остались "как есть". Van der Hoose предлагается к самостоятельному опознанию (и особенно хорошо выглядит при склонении. Van der Hoosego и т.д.).

@темы: Картинки, Переводы, «Малыш», Библиофильское, Библиография, Книги

---

И опять тьмускорпионская новость

[silent-gluk]

Обязаны мы ею, традиционно, polakow'у.

«Ну конечно же! Как же она сама-то не догадалась?! Эдак ведь кто угодно сможет требовать исполнения своих желаний. Просить можно, но не для себя. И не исключено, что исполняются только истинные желания, как у Стругацких в «Пикнике на обочине», – рассуждала Хелит.
– Все гораздо проще, – усмехнулась Читающая, нежно поглаживая полированное дерево планки ремизки.
– Ты мои мысли читаешь? – поразилась девушка.
– Пфуй! Не так это сложно. И… нет! Сюда приходят только с истинными желаниями. Разве ты еще не поняла, как тяжелы условия? Сокровищ у меня не допросишься".
// Астахова Л. Злое счастье. - М.: Эксмо, 2009. - С. 470.

@темы: «Пикник на обочине», Тьмускорпионь

---

У нас давно не было сонетов...

[silent-gluk]

Поэтому вот.

Утащено отсюда: melacholic-mad.diary.ru/p197052164.htm . Но автор - не он, автор - Ю.Сиромолот. Что честно указано.

Как лист увядший, падает на душу
Печаль туманных дальних городов.
Над миром тьма, и свет в ночи потушен
И не собрать мне всех последних слов

В короткое «прощай». Уже готов
Отплыть корабль, и волны шепчут в уши,
Что в море боли обрету я сушу
Надежней самых дальних островов.

Не улыбайся так! Я знаю — больно.
Я сам в разлуке виноват невольно.
Но горького вина по мне не пей.

Мой друг, еще ты смел, силен и молод —
Живи, пока не лег на сердце холод
Иль желтый лист, что камня тяжелей.

@темы: Вторичное творчество, Сонет Цурэна, «Трудно быть богом», Ссылки

---

И еще раз про новые переводы

[silent-gluk]

А вот в этом сборнике - "Red Star Tales", на который собирали деньги вот здесь: www.kickstarter.com/projects/russianlife/red-st... и я уже почти пошла выяснять, как бы туда подкинуть денег, но кажется, уже собрали...

Так вот, в этом сборнике обещали отрывок из "Отягощенных злом" и "Спонтанный рефлекс".

@темы: Переводы, Отягощенные злом, Библиофильское, Спонтанный рефлекс, Книги, Ссылки

---

А знаете ли вы, что...

[silent-gluk]

..вот в этом сборнике -
-
есть перевод "В наше интересное время" и кусочек "Спонтанного рефлекса".

Подробности - вот здесь: store.russianlife.com/chtenia-30-science-fictio...

По-моему, в этом журнале, если я ничего ни с чем не путаю, когда-то был и отрывок из "Улитки на склоне".

@темы: Картинки, Улитка на склоне, Периодика, Библиофильское, В наше интересное время, Спонтанный рефлекс, Ссылки

---

В России появился товарный знак «Стругацкий»

[silent-gluk]

Утащено отсюда: avangard.rosbalt.ru/news/2015/06_June/18/strugS...

Федеральная служба по интеллектуальной собственности (Роспатент) зарегистрировала товарный знак «Стругацкий». Правообладателем бренда стала невестка Бориса Стругацкого Светлана.

Теперь Светлана Стругацкая имеет право на производство и оказание более 400 видов товаров и услуг под именем известных фантастов. Например, организовывать спортивные мероприятия, выпускать печатную продукцию, канцтовары, игрушки, алкоголь или табак. Регистрация бренда действует до 11 октября 2023 года, затем может быть продлена.

По словам сына Бориса Стругацкого Андрея, история с регистрацией началось больше двух лет назад. «Тогда мы подали заявку, так как наши юристы предупредили, что кто-нибудь может воспользоваться именем братьев Стругацких как брендом и заняться коммерческой деятельностью, — рассказал он «Собака.ru». — Бренд зарегистрирован на мою жену Светлану исключительно по причине того, что она является индивидуальным предпринимателем: по закону товарный знак может принадлежать либо фирме, либо ИП, но никак не частному лицу. По факту же бренд будет принадлежать наследникам и их семьям».

Андрей Стругацкий заметил, что поклонникам творчества фантастов не стоит ждать пива «Стругацкое» или сигарет «Дымок братьев Стругацких», их «не предвидится». «Товарный знак был зарегистрирован исключительно в целях предотвращения незаконного использования имени знаменитых фантастов! Хотя, конечно, чем черт не шутит: если вдруг, к примеру, кто-то из друзей решит открыть кафе с интригующим названием «На Стругацком берегу», возможно, мы и поспособствуем», — добавил он.

Ну, вдруг что хорошее из этого и выйдет...

А вообще в Петербурге есть (или, по крайней мере, было) кафе "Боржч".

@темы: Сказку сделать былью, Ссылки

---

Вчера состоялось...

[silent-gluk]

...очередное вручение АБС-премии.

"«АБС-премия» учреждена Санкт-Петербургским «Центром современной литературы и книги» при содействии литературной общественности города. Премия вручается раз в год 21 июня, то есть в день, равноотстоящий от дат рождения каждого из братьев Стругацких. Первое вручение премии состоялось на базе «Центра современной литературы и книги» в 1999 г. Премия вручается по двум номинациям: за лучшее художественное произведение (роман, повесть, рассказ), за лучшее критико-публицистическое произведение о фантастике или на фантастическую тему (статья, рецензия, эссе, книга).".

Победителями оказались М.Успенский ("Алхимистика Кости Жихарева") и С.Бондаренко с В.Курильским ("Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники. 1985-1991").

Поздравляем победителей!

@темы: Письма и дневники, АБС-премия

---

И вновь воскресенье!

[silent-gluk]

Сегодня с нами издание португальское. И подозрительное.



Это обложка.




Перед титульным листом - вот такая вклейка.




Авантитул.




Титульный лист.




Оборот титульного листа.




Где-то посередине текста - еще одна вклейка. Вот такая.




Страница 119 - с логотипом не то серии, не то издательства.




Реклама.




Еще раз реклама.


Итак, с нами:
Strugatsky A. Ate ao fim do mundo / Strugatsky A., Strugatsky B.; Trad. de A.Pinheiro. - [s.l.]: Publicacoes Europa-America, 1997. - 124 p. - (Livros de Bolso - Serie Ficcao Cientifica). - ISBN 972-1-04358-3. - Порт. яз. - Загл. ориг.: За миллиард лет до конца света.

О переводе внятного сказать ничего не могу - португальского я не знаю совсем. Вроде имена-фамилии опознаваемы, Вайнгартена затранскрибировали как Weingarten (что, как я понимаю, исторически точно), Бобка стал Bobchik везде (видимо, чтобы не заморачиваться), Ирка везде же Irina (подозреваю, что с той же целью).

Перевод подозрителен тем, что в качестве заглавия оригинала указан вариант англоязычных переводов (Definitely Maybe). Подозрения усугубляются и написанием фамилий - авторов (Strugatsky), Вечеровского (Vecherovsky)... Но, с другой стороны, похоже, что заглавие все же ближе к "За миллиард лет до конце света", чем к "Определенно может быть".

@темы: Картинки, «За миллиард лет до конца света», Переводы, Библиофильское, Библиография, Книги

---

И еще тьмускорпионская новость.

[silent-gluk]

Обязаны мы ею, традиционно, polakow.

"На русском языке Лем опубликован практически весь: помимо художественных текстов, трактаты, размышления, интервью, журнальные колонки. В книгу "Черное и белое" вошли уже чуть ли не последние остатки его публицистики, рассеянные по польским и немецким журналам, предисловия, рецензии, шутки. В том числе рецензии на Урсулу ле Гуин, Филипа Дика, братьев Стругацких, которые, по мнению Лема, посредством своих романов размышляли о границах мира. Тем и интересны".
Кривощекова Е. Интеллектроника: [О книге С. Лема "Черное и белое"] // Коммерческие вести (Омск). - 2015. - 10 июля. - С. 27.

@темы: Тьмускорпионь

---

А петербуржцы тут есть?..

[silent-gluk]

Сегодняшним постом мы обязаны братскому сообществу с мейл.ру

Утащено отсюда: my.mail.ru/community/abs/697298DC1A13A2F5.html

27 июня 2015 года в 16:00 Библиотека на Благодатной улице (Библиотека правовой и экономической информации) приглашает на Open Air в рамках Года литературы и Всероссийского дня Молодежи
«Миры братьев Стругацких».



Витрина выставки.




Самиздат.

Мероприятие посвящено творчеству братьев Стругацких, потому что:
- библиотека находится в Московском районе Санкт-Петербурга и именно в этом районе жили знаменитые писатели,
- в 2014 году площадь в Московском районе на пересечении Московского проспекта и улиц Фрунзе и Победы получила имя братьев Стругацких,
- в 2015 году исполняется 90 лет со дня рождения Аркадия Натановича Стругацкого,
- и какой бы ни был год и век - творчество братьев Стругацких останется востребованным читателями разных возрастов, так как поднимает очень важную тему - нравственный выбор человека в чрезвычайных ситуациях.


В программе мероприятия:
- Интерактивная беспроигрышная игра-викторина по произведениям братьев Стругацких.
- Книжно-предметная выставка «Всегда помни - мир прекрасен» с редкими материалами из частных коллекций.
- Выступления музыкантов, мастер-классы и многое другое.

Группа мероприятия «ВКонтакте»
vk.com/event55194402

Адрес: Санкт-Петербург, Благодатная ул., д. 20, Библиотека правовой и экономической информации.
Тел. [phone].

Давно мне так не хотелось в Петербург... Может, хоть кто-то из товарищей по сообществу туда доберется?..

@темы: Выставки, Перепост, Ссылки

---

И немного о небесных сферах...

[silent-gluk]

Помните, в "Понедельник начинается в субботу", "год на переломе, Сатурн в созвездии Весов" (напоминаю, что действие происходит 31.12). И в послесловии: "Сатурн в описываемый момент никак не мог находиться в созвездии Весов".

Так вот, как думаете, он не мог там находиться именно в конкретный год? Или 31.12 Сатурн _никогда_ не окажется в созвездии Весов?

@темы: Понедельник начинается в субботу, Вопросы, Цитаты

---

А вот тоже интересная статья... Часть 2

[silent-gluk]

Утащено отсюда: magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/9/am12.html

Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 2010, №9
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
МАРК АМУСИН
Избирательное сходство
Достоевский в мирах братьев Стругацких

Амусин Марк Фомич — литературовед, критик. Родился в 1948 году. Докторскую диссертацию по русской филологии защитил в Иерусалимском университете. Автор книг “Братья Стругацкие. Очерк творчества” (1996), “Город, обрамленный словом” (2003), “Зеркала и зазеркалья” (2008). Статьи публиковались в журналах “Время искать”, “Зеркало”, “Звезда”, “Нева”, “Знамя”, “Вопросы литературы”, “Новый мир”. Живет в Израиле.


Достоевский в мирах братьев Стругацких

Но время шло, мировоззренческие горизонты братьев Стругацких все больше затягивало дымкой умудренного скептицизма. И как-то так получалось, что они, обретая вкус к нестандартным вопросам, коллизиям, ракурсам, пытаясь вообразить варианты будущего, словно бы наталкивались на вешки — предвидения и предостережения, — которыми загодя разметил это пространство Федор Михайлович.

В “Хищных вещах века” писатели набрасывают сценарий тупикового развития человеческого сообщества. “Страна дураков”, где развертывается действие повести, — яркая иллюстрация мыслей Достоевского об опасности безграничного изобилия и комфорта при отсутствии духовной перспективы. Пресыщенные вещами и едой, безнадежно потерявшие смысл жизни, тамошние обитатели занимаются вандализмом, пускаются в самоубийственные приключения, спиваются или с головой погружаются в виртуальные электронно-наркотические миры.

В этой же повести впервые отчетливо проявляется черта поэтики Стругацких, объективно сближающая их с великим русским психологом. Достоевский охотно использовал детские образы и мотивы для заострения своих смысловых построений. Достаточно вспомнить девочку, обращающуюся в “продажную камелию” в больном сознании Свидригайлова, и несчастных детей пьяницы Мармеладова (“Преступление и наказание”), другую “девочку лет восьми”, перевернувшую душу героя рассказа “Сон смешного человека”, маленького страдальца Илюшу Снегирева из “Братьев Карамазовых” и, в качестве квинтэссенции “детского” символизма Достоевского, — рассуждение Ивана Карамазова о мировой гармонии и слезе ребенка. Достоевский умело и целенаправленно пользовался образом страдающего дитяти как тараном — для разрушения читательской “защиты”, для прободения толщи равнодушия, комфортного душевного эгоизма, рассудочности.

Интересно, что братья Стругацкие тоже часто вводят детские образы — с повышенной смысловой нагрузкой — в свои реалистико-фантастические сюжеты. В “Далекой Радуге” отношение к детям становится оселком, на котором проверяются зрелость и альтруизм общества в целом и моральные качества отдельных его членов. В “Хищных вещах века” судьбы мальчиков, Лэна и Рюга, потенциальных жертв разбушевавшегося общества потребления, означивают символическое перепутье, на котором оказалось человечество.

Продолжается эта линия и дальше — в “Малыше”, в “Пикнике на обочине” (Мартышка). И так до “Жука в муравейнике”, о котором речь пойдет отдельно. Конечно, Стругацкие далеки от “жестокого реализма” Достоевского, программно надрывающего читательскую душу зрелищем детских страданий. Они просто фокусируют на детях проблемы большого, взрослого мира, причем проблемы эти получают дополнительную остроту и философско-педагогический окрас.

Итак, Стругацкие обретают все большую художественную и интеллектуальную зрелость, проблематика их произведений становится многомернее и тоньше. А “дух Достоевского” по-прежнему витает над ними, порой “конденсируясь” на страницах их книг. Взять хотя бы одно из вершинных их достижений — повесть “Улитка на склоне”. Здесь завораживающе яркие фантастические описания сплетаются с сатирой, размышления о путях развития цивилизации соседствуют с приключениями и пограничными ситуациями в духе философии экзистенциализма. И посреди этой густой, напряженной виртуальной реальности нет-нет да и звучат отголоски рефлексии Достоевского. Помните, рассказчик в “Записках из подполья” задирал своих воображаемых собеседников, а заодно и будущих преподавателей научного коммунизма: “Тогда-то — это все вы говорите — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностию, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. <…> Конечно, никак нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет, например, ужасно скучно”.

Достоевский, устами своего героя, возражает против неуклонности социальных законов, провозглашаемых “материалистами”, против арифметической калькуляции потребностей и проявлений человеческой природы. Стругацкие в “Улитке” вторят по-своему “подпольному человеку”, разве что несколько снижая его пафос и добавляя сарказма. Один из персонажей повести, живущий в бюрократизированном и насквозь фальшивом мире Управления, говорит:
“В последнем своем выступлении, обращаясь ко мне, директор развернул величественные перспективы. <…> Если хотите знать, все будет снесено, все эти склады, коттеджи… Вырастут ослепительной красоты здания из прозрачных и полупрозрачных материалов, стадионы, бассейны, воздушные парки, хрустальные распивочные и закусочные! Лестницы в небо! <…> Библиотеки! Мышцы! Лаборатории! Пронизанные солнцем и светом! Свободное расписание!”

Похоже на конспект упований самих Стругацких пятилетней всего давности. Но теперь они переводятся в пародийный регистр. Наивному энтузиасту возражает скептик: “Я же тебя знаю. И всех я здесь знаю. Будете слоняться от хрустальной распивочной до алмазной закусочной. Особенно если будет свободное расписание. Я даже подумать боюсь, что же это будет, если дать вам здесь свободное расписание”. Хрустальный дворец сведен к функциональному уровню общепитовской точки, к тому же тупиковой.

Писатели теперь признают, что главное — в подробностях, в тонких механизмах перехода, “скачка из царства необходимости в царство свободы”.
И обнаруживают здесь зияние. Остается совершенно непонятным, каким образом возникновение “новых экономических отношений” подавит низменные стороны человеческой природы и разовьет высшие.

Стругацкие становятся с возрастом трезвее, скептичнее, но отнюдь не утрачивают вкуса к постановке и анализу масштабных мировоззренческих вопросов. Свидетельством тому — роман “Пикник на обочине”, в котором авторы как раз внимательнейшим образом, пусть и в привычном фантастическом ракурсе, рассматривают мироощущение рядового человека, горизонт его жизненных ожиданий, субстанцию его надежд и “хотений”. Все это, конечно, на модели лихого сталкера Рэда Шухарта. Образ этот связан с “достоевской” проблематикой опосредованно, но несомненно.

С одной стороны, история Шухарта становится в изложении Стругацких очередной инвективой против капитализма, против стремления к наживе и шкурного интереса как главных жизненных стимулов. Авторы впечатляюще изображают деградацию незаурядной личности в условиях суженного и искаженного спектра мотиваций. Рэду нужно поддерживать семью, обеспечивать ее материальное благосостояние — и ради этой приватной цели он, обретаясь в “мире наживы”, готов идти на все, рискуя и своей жизнью, и уж тем более такой абстракцией, как общее благо.

Однако есть в изображении и второй план. Рэд Шухарт олицетворяет бунт индивида против Системы и системности, против стремления обуздать, обкорнать человеческую натуру и загнать ее в прокрустово ложе порядка и подчиненности. Его азартному, авантюрному характеру претит аккуратно отсиживать по сорок часов в неделю на рабочем месте за умеренную зарплату, зная при этом, что кто-то наверху срывает большие куши. Все это переплетается во внутреннем монологе Рэда, когда он оказывается рядом с Золотым шаром, исполняющим, согласно легенде, самые заветные желания: “Но как же мне было сталкерство бросить, когда семью кормить надо? Работать идти? А не хочу я на вас работать, тошнит меня от вашей работы, можете вы это понять? Если человек работает, он всегда на кого-то работает, раб он — и больше ничего, а я всегда хотел сам, сам хотел быть, чтобы на всех поплевывать, на тоску ихнюю и скуку…” Это явно перекликается с мыслями “подпольного человека”: “Я не приму за венец желаний моих — капитальный дом, с квартирами для бедных жильцов по контракту на тысячу лет. <…> Уничтожьте мои желания, сотрите мои идеалы, покажите мне что-нибудь лучше, и я за вами пойду. <…> А покамест я еще живу и желаю, — да отсохни у меня рука, коль я хоть один кирпичик на такой капитальный дом принесу!”

Стругацкие в этом романе не изменяют своему старому антисобственническому, антииндивидуалистическому кредо. Но — усложняют его параметры, убеждаясь в том, как глубоко укоренен в человеческой природе принцип “Своя рубашка ближе к телу”. Кстати, здесь, в “Пикнике”, писатели впервые пытаются наметить образ “положительно прекрасного человека”, противостоящего окружающему его грязно-безобразному миру. Ведь образцовые герои их раннего творчества — Быков и Юрковский, Жилин и Горбовский, Крутиков и Кондратьев — проявляли свои прекрасные качества на столь же лучезарном жизненном фоне. В “Пикнике” очень любопытным образом появляется на полях сюжета фигура советского ученого Кирилла Панова, который вскоре погибает после похода в Зону, но остается в сознании Рэда как “луч света”, как смутный идеал бескорыстия, преданности науке (а не “счету текущему”) и попросту человечности. Конечно, фигура эта дана очень пунктирно, чуть ли не апофатически, Кирилл (“святой человек”, как называет его Рэд) произносит в повести не больше десятка фраз. Тем не менее Стругацким удается этими скупыми средствами создать удивительно привлекательный образ, напоминающий об обаянии — хоть и гораздо более “явленном” — князя Мышкина.

Прежде чем расстаться с “Пикником”, нужно сказать несколько слов о трансформации романа в сценарий фильма Тарковского “Сталкер”. Трансформацию эту осуществили сами Стругацкие, но под явным влиянием режиссера, который не только отчетливо исповедовал христианство, но и находился под сильным влиянием Достоевского. Шухарт в фильме изменился до неузнаваемости. В сценарии именно с ним парадоксальным образом сопрягаются качества высокой духовности, проповедь добра и смирения, резиньяция, уход от соблазнов и иллюзий “материальной цивилизации”. Сотрудничество Стругацких с Тарковским, художником изначально, по личностному складу им не близким, принесло оригинальные творческие плоды, отмеченные близостью к проблематике Достоевского.

А теперь обратимся к “Жуку в муравейнике” — ведь фраза из повести стала, как уже говорилось, “триггером” всего этого рассуждения. Особенно запоминается финал повести, где начальник всемирной службы безопасности — КОМКОНа — Сикорски убивает прогрессора Льва Абалкина по подозрению в том, что тот — агент, пусть и невольный, загадочных пришельцев-Странников. В этой трагической коллизии нет правых и виноватых. Сикорски действует из лучших побуждений, он озабочен безопасностью и благом всех землян, и на его плечи давит огромная ответственность. Стругацкие, однако, намеренно сохраняют амбивалентность ситуации. Истинная природа Абалкина так и остается неясной, а значит, его жизнь приносится как жертва на алтарь общего блага — быть может, зря (уж не говоря о том, что субъективно он ни в чем не виновен).

Авторы очень тонко накладывают на образ Абалкина “детские” коннотации — он один из группы “подкидышей”, рождение которых сопряжено с тайной и потенциальной угрозой. Он изначально находится в положении “без вины виноватого”. Он волею обстоятельств оказывается объектом эксперимента, задуманного, быть может, не на Земле, на нем лежит неизбывная тень подозрения и печать изгойства.

В этой крайне сложной, “сконструированной” ситуации нелегко уловить какую-то связь с экзистенциально-метафизическими построениями Достоевского. Тем не менее она есть. В сущности, финальная коллизия “Жука в муравейнике” отсылает к знаменитому рассуждению Ивана Карамазова о “слезе ребенка” и мировой гармонии. Оправдана ли эта самая мировая гармония, если она зиждется на несправедливости по отношению хотя бы к одному члену человеческого сообщества (то, что этот “член” — младенец, придумано Иваном для усиления и заострения тезиса)? И тот же самый вопрос в неявной форме звучит в повести Стругацких. Допустимо ли обеспечивать безопасность планеты Земля ценой убийства невиновного — субъективно, а может быть и объективно?

Понятно, что ставить так вопрос в практической плоскости немыслимо. Во все времена, при любом режиме и при любой погоде практические соображения “блага большинства” имели приоритет перед правами отдельной личности и милосердием по отношению к ней. Но ведь и Иван Карамазов, разговаривая с Алешей, разбирает не конкретные случаи. Он метит в фундамент мироустройства, он поверяет реальность “божьего мира” максималистским идеалом. Иван отказывает в моральном оправдании гармонии, допускающей насилие и несправедливость по отношению к хотя бы одному-единственному младенцу, — и “возвращает билет”. Мы помним, что Иван Карамазов таким образом “бунтует” против перспективы мессианского взаимного всепрощения и примирения, славящего Божественный промысел в конце времен. Можно счесть его позицию экстремистской, риторически заостренной, не совпадающей с позицией самого Достоевского (и это, конечно, так — Алеша тут же приводит в качестве контраргумента всеискупляющее самопожертвование Христа) — но выражена она с редкостной силой и проникновенностью.

И у Стругацких открытый финал повести возвещает, среди прочего, о том, что мессианские времена не настали и в основе той счастливой и достойной жизни планеты, которая составляет угадываемый фон приключенческого сюжета, лежит неизбывная ущербность. Последнюю можно трактовать как первородный грех, как “отягощенность злом”, а можно — и как принципиальную информационную недостаточность.

Можно перевести этическую коллизию “Жука” в познавательную плоскость и сказать, что Стругацкие здесь признают ограниченность суверенного человеческого разума перед лицом загадок и вызовов бытия, бесконечности вселенной. Ни Сикорски, ни Бромберг, ни Каммерер, ни все мудрые члены Мирового совета не способны найти единственно правильное решение в “пограничной ситуации”. Не приближаются ли здесь стойкие и бескомпромиссные рационалисты-шестидесятники — о, невольно и разве что полуосознанно — к провозглашенной Достоевским формуле “Смирись, гордый человек”?

Осталось поговорить о последнем прозаическом опыте автора Братья Стругацкие — о романе “Отягощенные злом”. Произведение это, сложно сконструированное, многоуровневое, наполненное разноплановыми культурными реминисценциями и аллюзиями на текущие — перестроечные — события, не назовешь большой творческой удачей. Однако роман весьма показателен в плане духовной эволюции братьев Стругацких и состояния, в котором писатели пребывали на этапе своего движения, оказавшемся финальным… А угадываемые в тексте переклички с Достоевским особенно значимы — и одновременно полемичны.

Смысловой стержень романа — идея повторяющихся в истории человечества явлений / перевоплощений Христа. Нет нужды напоминать, какую роль образ Иисуса Христа играл в мировоззрении Достоевского. Он был для писателя фокусной точкой бытия, смыслом и оправданием человеческой жизни, средоточием духовной красоты и блага. В одном из писем (1854 г.) писатель нашел удивительно яркое и лаконичное выражение для своей “христоцентричности”: “…если б кто мне доказал, что Христос вне истины и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной”.

А теперь взглянем на то, как “работают” с этим вечным образом, с этой квинтэссенцией религиозно-этических представлений и упований братья Стругацкие.

В романе образ Христа предстает в нескольких ипостасях. Первая из них — фигура Учителя, пророка и проповедника из Иудеи первого века Новой эры, соотносимая с евангельским прототипом. Давая собственную историософскую трактовку легендарных событий, Стругацкие сочетают уважение к преданию — никаких насмешек и вульгарных модернизаций — с последовательно рационалистским подходом. Схема конкретных обстоятельств места и времени, психология, социология — и никаких чудес, ничего трансцендентного. Учитель, Рабби исторической линии “ОЗ” — добрый, мудрый, проницательный и мужественный человек, стремящийся направить людей на пути любви и справедливости. Стругацкие наделяют его лишь одним из ряда вон выходящим признаком: “…Он все знал заранее. Не предчувствовал, не ясно видел, а просто знал”. Он сознательно выбирает “крестную муку”, чтобы привлечь к своей проповеди внимание народа, — “не оставалось Ему иной трибуны, кроме креста”. Но подвиг его оказывается напрасным.

Современная версия вечного образа — великий педагог Георгий Анатольевич Носов. Ему приданы черты “положительно прекрасного человека”, при этом вполне посюстороннего, от мира сего, без каких-либо атрибутов божественности. Он одарен глубоким и тонким пониманием человеческой природы, талантами социального психолога, антрополога, культуролога. Он воплощает собой “социологию добра”. Но главное его качество — абсолютное милосердие, распространяющееся на всех без исключения людей. Именно оно раскалывает окружающих на его злобных врагов и беззаветных последователей.

С образом Георгия Анатольевича связана прямая реминисценция из Достоевского. Приведенные чуть выше слова из его письма о Христе эхом откликаются в “Отягощенных злом”. Один из окружающих Г. А. “апостолов” так говорит о своем Учителе: “Г. А. бог. Он знает истину. И если даже ваша паршивая практика покажет потом, что Г. А. оказался не прав, я все равно буду верить в Г. А. и смеяться над вашей практикой, и жалеть вас в минуту вашего жалкого торжества...” По сути, одно и то же, с легким семантическим сдвигом: на место слова “истина” поставлен “опыт”.

(Заметим, что на этом череда воплощений не кончается. У Г. А. по ходу сюжета обнаруживается сын, вождь гонимой Флоры, и в нем тоже проглядывают черты учителя, проповедника, подвижника.)

Но нам нужно поговорить еще об одной ипостаси вечного образа, присутствующей в романе. Это — Демиург (он же Гончар, Кузнец, Гефест, Птах, Яхве…) — существо трансцендентной природы, явившееся на Землю, чтобы каким-то образом изменить рутинное течение событий. Стругацкие тут дают весьма вольную отсылку к представлениям гностиков о божестве низшего ранга, творение которого принципиально ущербно, дефектно. И все же парадоксальным образом Демиург, согласно художественной логике повествования, — еще одно воплощение Христа, а его пребывание в человеческом мире — очередное Пришествие.

Разумеется, соединяя в одной фигуре черты божества гностической традиции и героя евангельского предания, Стругацкие бесшабашно идут против всех канонов христианства и уж тем более удаляются от позиции Достоевского, видевшего в Иисусе полноту божественно-человеческого совершенства, сияние безупречной нравственной красоты. Однако, продолжая сопоставление образных систем авторов, легко прийти к выводу: Демиург в романе — это Христос, парадоксально соединившийся с Великим инквизитором из поэмы Ивана Карамазова. Любовь и милосердие его “отягощены знанием”, трагическим знанием об инерционной, едва ли поддающейся исправлению человеческой природе, о неискоренимой склонности людей использовать свободу во зло, для разрушения и саморазрушения, о том, что без использования “власти, чуда и авторитета” человечество и ход истории не изменить. Поэтому в своих странных экспериментах он демонстрирует порой “жестокие чудеса”. Поэтому ищет контактов и, может быть, сотрудничества с “могущественными организациями” (читай — с “силовыми структурами”).

К пониманию истинной природы и трагизма этого образа призывает героя-рассказчика ближайший соратник Демиурга, Агасфер Лукич: “Не мог же я не заметить на этих изуродованных плечах невидимого мне, непонятного, но явно тяжкого креста. <…> Да в силах ли я понять, каково это: вернуться туда, где тебя помнят, чтут и восхваляют, и выяснить вдруг, что при всем том тебя не узнают! Никто. Никаким образом. Никогда. Не узнают до такой степени, что даже принимают за кого-то совсем и чрезвычайно другого. <…> Да в силах ли понять я, каково это: быть ограниченно всемогущим?”

В итоге можно сказать: “Отягощенные злом” — развернутая и замысловатая вариация на темы исторических судеб христианства, “подражания Христу”, насущности и недостаточности чисто теологического подхода к “спасению мира”. Это — арьергардный бой, который дают уставшие (как Демиург), во многом разочаровавшиеся провозвестники гуманистического преображения человечества. О, теперь они прекрасно видят наивность и самонадеянность своих упований четвертьвековой давности. Они признают значимость религиозной веры, важность высокого, надмирного, трансисторического идеала для такого преображения. Им намного понятнее христианские убеждения и душевные порывы Достоевского. Но полностью принять их они не могут
и остаются при своем старом кредо светского гуманизма: “…что никаких богов нет и нет демонов, и нет магов и чародеев, что ничего нет, кроме человека, мира и истории”. Просто теперь они понимают, что действовать в этом мире и в этой истории, менять их к лучшему — дело необычайно сложное и, быть может, безнадежное.

…Мне кажется, сказанного в этой статье достаточно, чтобы признать: Стругацкие в своих футурологических путешествиях и поисках действительно постоянно оказывались вблизи смысловых “гравиконцентратов”, порожденных за век до них гением Достоевского. Их словно магнитом втягивало в поле антиномий и противоречий, в котором обреталось сознание великого писателя: между горячей верой и скептическим рационализмом, между этическими императивами и житейской реальностью, между историческими закономерностями и свободой…

В этом, пожалуй, нет ничего удивительного. Если обратиться к тем особенностям творчества Достоевского, о которых говорилось в начале статьи, — острой идеологической ангажированности, масштабности смысловых построений, сочетании экзистенциальной напряженности с устремленностью в будущее и с социальной проективностью — то кого бы мы назвали продолжателями традиции Достоевского в российской литературе, особенно советского периода? То-то и оно, найти их не так легко. Ну, Леонов, в каком-то смысле Эренбург, Солженицын, ну, отдельными своими сторонами Трифонов и Битов. И Стругацкие занимают свое место в этом недлинном перечне — как бы это ни казалось странным. Избирательное типологическое сходство, во всяком случае, присутствует.

Однако дело, думаю, не ограничивается частичным пересечением интеллектуальных интересов и “горизонтов видения” этих авторов. Возможен и более общий, дополняющий ракурс воззрения на поднятую здесь тему.

При всем разительном различии исходных позиций есть в мировоззрении Достоевского и Стругацких существенно общая черта: стремление к солидарности, мечта о преодолении розни, о воцарении в человеческом сообществе дружеских, братских отношений. В этом пункте сближаются и ценностные парадигмы социализма и христианства, традиционно оппонировавшие друг другу.

Достоевский считал, что религия и социализм несовместимы, непримиримо враждебны. Ход истории, особенно советской, как будто подтвердил его мнение — и в то же время показал, что между ними существует немало общих точек. Сегодня и христианство (в понимании Достоевского), и социализм в его гуманистической версии противостоят могучим энтропийным силам и тенденциям, действующим внутри цивилизации: равнодушию, безответственности, потребительству и обессмысливанию жизни.

Может быть, пришло время двум этим началам, связанным неравнодушием к “человеческому проекту”, объединить усилия в деле, о котором писал Сент-Экзюпери: “Есть лишь одна проблема — одна-единственная в мире — вернуть людям духовное содержание, духовные заботы”.

@темы: Параллели, Литературоведение, «Жук в муравейнике», «Далёкая Радуга», Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, «Малыш», Отягощенные злом, «Пикник на обочине», «Полдень, XXII век», «Стажёры», «Хищные вещи века», Ссылки, Сталкер

---

А вот тоже интересная статья... Часть 1

[silent-gluk]

Утащено отсюда: magazines.russ.ru/novyi_mi/2010/9/am12.html

Опубликовано в журнале:
«Новый Мир» 2010, №9
ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА
МАРК АМУСИН
Избирательное сходство
Достоевский в мирах братьев Стругацких

Амусин Марк Фомич — литературовед, критик. Родился в 1948 году. Докторскую диссертацию по русской филологии защитил в Иерусалимском университете. Автор книг “Братья Стругацкие. Очерк творчества” (1996), “Город, обрамленный словом” (2003), “Зеркала и зазеркалья” (2008). Статьи публиковались в журналах “Время искать”, “Зеркало”, “Звезда”, “Нева”, “Знамя”, “Вопросы литературы”, “Новый мир”. Живет в Израиле.


Достоевский в мирах братьев Стругацких

Недавно, перечитывая в очередной раз “Жука в муравейнике” Стругацких, я споткнулся на одной фразе. Рудольф Сикорски говорит прогрессору Абалкину: “Вы, дорогой, на службе, вы обязаны отчетом”. Странность в том, что это не фразеология ХХ века (не говоря уже о XXII, в котором разворачивается действие повести, но не будем педантами — Стругацкие вовсе не претендуют на создание какого-то особенного языка будущего). Современник сказал бы: “Вы обязаны отчитаться” или “Вы обязаны представить отчет”.

Сверх того, использованный Стругацкими оборот был мне смутно знаком, и, напрягши память, я вспомнил. Вспомнил, удивился, проверил и убедился, что так оно и есть. У Достоевского в “Бесах” Шигалев говорит Шатову: “Помните, что вы обязаны отчетом”. Казалось бы, ничего удивительного. Ну мало ли какие фразы из классической литературы западают в память, а потом всплывают посреди вполне современных текстов. Но в данном случае совпадение это показалось мне совершенно не случайным. Оно как-то направило в определенное русло прежде разрозненные, неоформленные ощущения и догадки, которые стали складываться в более отчетливую картину…

Цель настоящей статьи — не отыскание конкретных пересечений и перекличек, влияний, откликов и скрытых цитат. Этого у Стругацких по отношению к Достоевскому не так много, хотя сами по себе такие совпадения — вроде отмеченного выше — занятны и многозначительны. Я намереваюсь показать, что в книгах братьев Стругацких нередко возникали резонансные отзвуки тех духовных волн и импульсов, которые излучало творчество Достоевского. И — проследить смысловые параллели, возникающие в произведениях этих столь удаленных друг от друга авторов, поразмышлять над их закономерностью и значимостью.

Сопоставление Стругацких с Достоевским — не слишком ли это надуманно (иные, уверен, скажут — кощунственно)? Где они — и где Он, обретший статус непререкаемого и абсолютного классика (что подтверждается, среди прочего, и заметным ослаблением живого интереса к произведениям Достоевского)? А вот не скажите! Это только на самый поверхностный взгляд кажется, что ничего общего между этими авторами нет и быть не может. Что касается Стругацких, то мне давно уже стало ясно, насколько глубоко они укоренены в почве русской литературы, особенно классической. Они — ну в точности Антей, — стоя на этой почве, черпают из нее силы и соки, несмотря на всю футурологичность и “космополитичность” своих художественных устремлений. Верно, большая часть реминисценций, открытых и скрытых цитат “указывает” в сторону Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Алексея Толстого. Однако потенциального интереса к Достоевскому это никак не исключает.

Но и будучи рассмотренным с другой стороны, “неравенство” это не выглядит таким уж безнадежным. Ведь Достоевский, более чем кто-либо другой из классиков, имел предрасположенность к мышлению и видению, которые характерны для фантастической литературы — в современном ее понимании. Попытаюсь этот тезис обосновать.

Понятие “фантастический реализм” не случайно прочно ассоциируется с творческим методом Достоевского. Атмосфера фантасмагории пронизывает такие сочинения, как “Двойник” и “Хозяйка”, “Крокодил” и “Бобок”, но и в главных его произведениях — в “Преступлении и наказании”, “Идиоте”, “Подростке” — многие события и ситуации располагаются на грани ирреального, невероятного.

Наряду с этим Достоевский жадно и недоверчиво впитывал данные современной ему науки, в частности новейшие изыскания в социологии и политэкономии, психиатрии и физиологии мозга. Влекли его проблемы, располагавшиеся на переднем крае человеческого познания, исполненном парадоксов и противоречий, — например разные версии неевклидовой геометрии. Рассуждения на эти темы встречаются на страницах “Преступления и наказания” и “Идиота”, “Подростка” и “Братьев Карамазовых”.

Не был чужд Федор Михайлович и мотивам, которые в его время целиком лежали в сфере “научной фантастики” и могли бы звучать в романе, например, Жюля Верна, — достаточно вспомнить знаменитую сцену разговора Ивана Карамазова с чертом. Собеседники вполне серьезно обсуждают тему топора, вознесенного на круговую космическую орбиту и становящегося спутником Земли.

Важнее, однако, другое. Глубинный склад мышления и дарования Достоевского был отмечен “проективностью” — напряженной устремленностью в будущее, с его угрозами и надеждами, в будущее, где таятся ответы на “вечные” вопросы мироустройства и человеческого общежития. Это действительно уникальная особенность его творческой личности. Ни у Бальзака со Стендалем, ни у Диккенса с Теккереем, ни у Флобера, Тургенева, Гоголя и Толстого не встретишь ничего подобного. Достоевский полагал, что универсальные постулаты веры, морали, христианского мировоззрения надысторичны, задают “вечную” ценностную перспективу, — и вместе с тем он не переставал гадать о том, как разрешится тайна истории, в каком обличье предстанут человеческая душа и человеческое общежитие под воздействием научно-технического прогресса и социальных катаклизмов — через пятьдесят или пятьсот лет. И это сближает его с проблемным полем футурологии и научной фантастики — каким этот жанр предстал в произведениях Уэллса
и Шекли, Лема и братьев Стругацких.

…Известно, что в молодости Достоевский, принадлежа к кружку Буташевича-Петрашевского, горячо увлекался идеями фурьеризма. Пережив на каторге глубокий религиозный переворот, писатель вовсе не утратил вкуса к вопросам социального устройства, соотношения между христианским идеалом и конкретными формами жизнеустроения. Набиравшие тогда силу идеи светского гуманизма рассматривались им как великий соблазн и мировоззренческий вызов — и в то же время обладали для него чуть ли не магнетической притягательностью.

Двумя главными пунктами его полемики с социалистическими “благодетелями человечества” были рационалистическая умозрительность их прожектов, не учитывающих реальную сложность человеческой природы, и опасность бездуховности, вытекающая из удовлетворения единственно материальных потребностей человечества.

Достоевский внимательно и пристрастно следил за развитием современных ему социалистических и прогрессистских концепций, поставивших в повестку дня рост благосостояния человечества и справедливое распределение материальных благ. Увлеченный спором знаменитых эмигрантов Герцена и Печерина, он много размышлял о роли “материальной цивилизации”, о “стуке колес повозок, подвозящих хлебы голодному человечеству”. В “Дневнике писателя”, в своих поздних романах Достоевский приходит к выводу: идея накормить голодных, избавить страждущих от нехватки и лишений есть “идея великая, но не первостепенная”. Более того, в ней таится опасность для религиозного идеала. В новом мире, построенном по законам социальной гармонии и достигшем материального изобилия, но лишенном идеи бессмертия души, люди забудут о любви, милосердии, нравственном совершенствовании и придут в конечном итоге к выхолощенному гедонизму, к хаосу войны всех против всех или к жесточайшему деспотизму.

В этой связи Достоевский вспоминал об одном из евангельских искушений Христа — предложенном Дьяволом чуде превращения камней в хлебы. Он писал (в “Дневнике писателя”): “Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии”.

Но ведь очень схожая проблематика находилась в фокусе интересов и забот братьев Стругацких в начале их творческого пути!

В своих произведениях этого периода, еще брызжущих наивным оптимизмом и почти щенячьей радостью предвкушаемой будущей жизни, они задумываются и о том, что так волновало и раздражало Достоевского, — о “душе человеческой при социализме”, если воспользоваться названием известного эссе Оскара Уайльда. Как добиться того, чтобы она — душа — “трудилась”, не зарастая жиром и коростой инерции, эгоизма, самодовольства? Как сохранить и приумножить духовность в жизненном пространстве человека?

Да какая такая духовность у “коммунаров”, в атеистическом, обезбоженном обществе? — воскликнет кто-нибудь из неофитов православной ортодоксии.
И при чем здесь опять же Достоевский? Но вот сам Достоевский ортодоксом не был и к коренным проблемам человеческого бытия подходил вовсе не догматически. Вспомним хотя бы воображенные Версиловым в “Подростке” картины грядущего Золотого Века человечества — после смерти Бога: “И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. <…> Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к тому, кто и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо. <…> Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, взглядом любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это — все, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем все свое и тем одним был бы счастлив. Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле — ему как отец и мать”.

Если отвлечься от “жалостного” колорита, похоже на отрывок из фантастического социально-утопического романа. Конечно, у Достоевского встречались и намного более суровые пророчества относительно будущего человечества “при атеизме” — вспомним хотя бы сон Раскольникова в эпилоге “Преступления и наказания” или мрачные периоды поэмы о Великом инквизиторе.

А что же Стругацкие? Они в этой фазе своего развития вовсе не обеспокоены перспективой сиротства человечества после отказа от “концепции Бога”. “И никаких богов в помине — лишь только дела гром кругом” — эти слова Окуджавы они могли бы выбрать своим девизом. Однако это вовсе не значит, что в будущее они смотрели с бездумным оптимизмом, уповая, вместе с заскорузлыми догматиками, на автоматическое перерождение людей под влиянием коммунистического “способа производства”. Нет, им было важно понять и предсказать, что конкретно изменится в материи повседневности, что побудит людей будущего жить и действовать по-новому. Они хотели в своих произведениях хотя бы эскизно представить modus vivendi и modus operandi “коммунаров”.

Интересно при этом, что подход Стругацких, если спроецировать его на актуальную полемику, которая велась в 60 — 70-е годы XIX века, оказывался, как ни странно, ближе к позиции Достоевского. В самом деле, его противники из “социалистического лагеря” — Герцен, Огарев, Михайловский, Ткачев и другие — видели в преодолении зол и язв современной им цивилизации главную практическую цель. Нищета, невежество, порабощение, эксплуатация, сословная иерархия — все это надлежало искоренить, и задача эта представлялась им столь эпохальной, запредельной, что о дальнейшем можно было пока не задумываться. “Сначала накорми, а потом и спрашивай с них добродетели”. Достоевский же, органически приверженный духу философии “как если бы”, своей мыслью легко преодолевал расстояния, барьеры, препятствия и говорил: “Ну вот, искомое состояние достигнуто — что дальше?”

Именно с этой позиции стартовали и Стругацкие. В начале 60-х годов, но уже ХХ века, задача избавления от голода и болезней, достижения материального изобилия выглядела все еще грандиозной, но уже достижимой для человечества как в его капиталистической, так и в социалистической ипостаси. Поэтому связанные с этим вопрошания и предостережения Достоевского становились для Стругацких актуальнее, чем практический пафос тогдашних поборников науки и прогресса.

Сами того, скорее всего, не замечая, писатели в своих ранних произведениях — “Стажеры”, “Полдень. XXII век”, “Далекая Радуга” — пытаются ответить на идеологический вызов Достоевского. Персонажи этих книг, живущие в изобильном и благополучном будущем, заняты не своими частными интересами и проблемами, а трудом, расширением границ познания, покорением пространства и времени — ради всеобщего блага, но и для удовлетворения собственного любопытства, для ощущения полноты и радости жизни. Писатели помещают их в ситуации испытания, риска, этического выбора, заставляют их любить, ревновать, страдать. И все это для того, чтобы иметь право сказать: потомки будут не безликим покорным стадом и не скучающими, пресыщенными сибаритами, как опасался Достоевский. Их жизнью, напряженной и эмоционально насыщенной, будут править принципиально новые мотивы и ценности: солидарность, альтруизм, воля к максимальной творческой самореализации, благородная состязательность.

Герои “Полдня”, да и сказочно-фантастической повести “Понедельник начинается в субботу” чуть ли не буквально реализуют метафору о “превращении камней в хлебы” — правда, начисто лишая этот процесс каких-либо демонических коннотаций, изображая его в оптимистических и юмористических красках.

Одновременно Стругацкие — особенно в “Стажерах” — затрагивают обобщенно и тему инерции человеческой природы, “пережитков”, “родимых пятен”. Их носителями в романе являются и ослепленные жаждой наживы “рудокопы” на Бамберге, и красавица Маша Юрковская — в изображении авторов матерая мещанка, озабоченная только развлечениями, успехом у мужчин и сохранением собственной привлекательности. Впрочем, в ее глазах герои-первопроходцы — люди, в свою очередь, скучные и ограниченные.

В главе “Диона. На четвереньках” писатели выводят образ изощренного интригана и лжеца Шершня, манипулирующего своими сотрудниками на далекой космической станции, овладевающего их душами, разделяющего, властвующего и упивающегося этой властью. В нем уже проглядывает сходство с персонажами Достоевского — из “Записок из подполья” или “Идиота”.

В своих утопических феериях Стругацкие заразительны, ярки — но вовсе не до конца убедительны. Их герои наделены немалой человеческой привлекательностью, они умны, добры, любознательны, готовы к взаимопомощи и самопожертвованию в случае необходимости — при этом без сусальности, натужности и ложного пафоса. Однако сам процесс массового перехода земных обитателей-обывателей в это удивительное качество, сам механизм превращения остается за кадром. О нем остается лишь догадываться. Правда, к чудодейственным свойствам коммунистического “способа производства” и к могуществу науки писатели добавляют еще один важный фактор: высокую педагогику, последовательное и точечное воздействие на юные души для развития в них семян добра, ответственности и благоговения перед жизнью… Достоевский ведь тоже в “Братьях Карамазовых”, через линию Алеши и “мальчиков”, приходил к теме “учительства”.

В “Далекой Радуге” Стругацкие предприняли интересную и недооцененную попытку углубления традиционной фантастической проблематики. Да, в центре повествования — впечатляюще нарисованная картина “оптимистической трагедии”, в этом же духе выдержан и общий колорит. На экспериментальной планетке, облюбованной физиками для своих духзахватывающих экспериментов, возникает неожиданный и грозный “спецэффект” — все население Радуги должно погибнуть. Поведение “коммунаров” перед лицом этой беды, их стойкость, мужество, альтруизм, их дискуссии на тему кем (конечно, детьми) и чем должен быть загружен единственный космический корабль, который сможет покинуть планету, — вот главный предмет изображения.

Но на полях этой трагедии разыгрывается скромная и примечательная психологическая драма. Один из персонажей повести — физик Роберт Скляров, наделенный незаурядной физической силой и красотой, но при этом удручающе заурядный в интеллектуальном плане. Особенно на фоне своих более или менее блестящих коллег. И тут вспоминается пассаж в “Идиоте” о незавидном положении обыкновенных людей, особенно тех, кто сознает свою обыкновенность: “…нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, неглупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи…” Скляров, если отбросить сословно-имущественные определения, как раз из таких.

Стругацкие сосредоточивают свое и наше внимание именно на этом образе — закомплексованном, страдающем от сознания собственной серости, уязвленном. Герои без страха и упрека, ведущие себя согласно прописям и кодексам, занимают их меньше. Скляров же — персонаж “достоевского” склада, он совершает поступки нестандартные, не укладывающиеся в нормативную моральную схему

Ради спасения любимой девушки он преступает непреложный императив: первыми спасают детей. Он оставляет группу детей в опасности — правда, они так и так скорее всего погибли бы, — а свою возлюбленную силком увозит к стартующему звездолету.

Как это квалифицировать? Как безудержный эгоизм, пусть и в превращенной форме (ведь Роберт заботится не о себе, а о дорогом ему лично человеке)? Как злостную “аморалку”? Да и сам он в финале квалифицирует себя как труса и преступника. Но всмотримся пристальнее — не узнается ли в атлетической фигуре Склярова, с которого ваяли скульптуру “Юность мира”, “джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией”, которого воображает себе герой “Записок из подполья”? Тот самый, который предлагает послать к черту благоразумие, логику и логарифмы и зажить “по своей глупой воле”.

Самый интересный персонаж “Далекой Радуги” подтверждает своим предосудительным поступком, что человеческим действиям и в особенности их мотивам нет закона — даже если это не закон тождества и рассудочной логики, а закон безграничного альтруизма и отказа от себя ради блага многих.

Конечно, подобные психологические экзерсисы Стругацких не назовешь особенно изощренными. Наши авторы еще пребывают на стадии веры — секулярной — и пафоса, возникающие на их страницах конфликты — конфликты хорошего с лучшим, и казус Склярова это только подтверждает.

Продолжение следует.

@темы: Параллели, Литературоведение, «Жук в муравейнике», «Далёкая Радуга», Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, «Малыш», Отягощенные злом, «Пикник на обочине», «Полдень, XXII век», «Стажёры», «Хищные вещи века», Ссылки, Сталкер

---

Доклад А.Л. Гумеровой и В.С. Сергеевой на XXX Чтениях "Достоевский и современность"

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера intent_reader в Доклад А.Л. Гумеровой и В.С. Сергеевой на XXX Чтениях "Достоевский и современность", 21-24 мая 2015

«Великий инквизитор» и роман Стругацких «Трудно быть богом»: возможность двойного восприятия художественного текста через призму ролевой игры.


В докладе пойдет речь о ролевых играх живого действия. Такие игры проводятся в России с девяностых годов, возможный масштаб — от 5-6 человек до многотысячных. Игры могут быть по художественным произведениям, как правило, фантастическим или как минимум приключенческим, иногда по фильмам, иногда по историческим событиям. Участники выбирают или придумывают себе персонажей и проживают ситуацию — например, художественного произведения — изнутри. В отличие от театра, нет зрителей и нет четкого текста и режиссерской концепции — может быть изначальная концепция, которая может изменяться непосредственно в процессе игры самими взаимодействующими участниками.
Несколько лет назад, когда я упомянула о подобных играх на юношеских чтениях, меня спросили, могут ли быть ролевые игры по Достоевскому. Надо сказать, что игры по Достоевскому иногда проводятся. Но мне представляется, что произведения Достоевского могут присутствовать в ролевых играх не только в качестве сюжетной составляющей, но скорее в виде изначальных концепций, идей, или встроенных текстов. Я расскажу об эксперименте, который был проведен на одной игре.
Как уже сейчас очевидно, ролевые игры – это значимый способ чтения и восприятия литературы. Поскольку мы имеем дело с одновременным восприятием текста сразу несколькими (или многими) людьми, в художественном произведении и вокруг него могут открываться дополнительные смыслы. Отдельный интерес представляют случаи «смешения жанров», когда в сюжет ролевой игры, которая делается по определенному тексту, внедрен другой текст – причем, буквально, как текст, который в рамках игры можно взять, прочитать и т.д. (так, однажды в игру по Толкину включили стихотворение Высоцкого «Баллада о любви») Разбираемый случай – игра по миру романа «Трудно быть богом» Стругацких, в пространство которой для группы игроков, а именно для Святого ордена, был введен текст «Великого инквизитора» Достоевского.
Игра «Эстор: интересные времена» 2014 года сознательно объявлялась игрой в поиски Бога и истины. События, которые там разыгрывались - мыслились происходящими за десять лет до событий романа «Трудно быть богом», игроки не были ориентированы на определенный финал игры, а имели свободу действий. Однако тот самый святой орден, Черные монахи, которые захватывают власть в финале романа «Трудно быть богом», превращая его в гротесковую антиутопию — в пространстве игры уже существовал.
У Стругацких в тексте романа «Трудно быть богом» Орден и наблюдатели с Земли противопоставлены достаточно резко (братья Святого Ордена – это реакционеры, «мракобесы», «проклятые попы», жестокие интриганы и т.д.).
«Святой Орден, представляющий, по сути, интересы наиболее реакционных групп феодального общества», - так Румата, пусть и с мрачной иронией, рисует себе описание происходящего в учебнике истории.
На момент начала игры Орден и наблюдатели не противопоставлялись друг другу. С одной стороны было религиозное братство со строгой дисциплиной и правилами, которое моделировалось отчасти по иудаистической модели. С другой стороны — общество Земли, мира Полдня Стругацких материалистично и атеистично в целом, но присутствует свобода совести и вероисповедания; им разрешены «микровмешательства» (манипуляции), способные регулировать политику, науку, соц.сферу и т.д., но остаются жестко под запретом убийство и насилие. Их этические рамки обусловлены стоящей перед ними задачей: в дальнейшей перспективе – обеспечить развитие планеты во вполне определенном направлении (вырастить «равных себе»).
Текст Достоевского «Великий инквизитор» был внедрен в игровое пространство сознательно — игрок на роли великого магистра Святого ордена трактовал свой образ через образ Великого инквизитора, а я как один из мастеров предложила сделать текст присутствующим физически — в библиотеке святого ордена. Надо сказать, что игроки (то есть собственно люди, которые выбрали для себя этих персонажей) команды Святого ордена — и активно участвовавшие в этой части игры игроки команды прогрессоров — представляли из себя примерно следующее. Средний возраст игрока — 33 года. Образование — высшее (трое студентов, трое кандидатов наук). То есть это были люди, которые способны подхватить подачу, быстро вспомнить текст и обыграть его в случае необходимости. Отчасти поэтому среди этих игроков идея «поиска истины» почти моментально, еще на стадии подготовки игры, преобразовалась в идею ожидания пришествия Бога.
Объединяющей темой для обеих групп была религия. На игре был персонаж, который связывал обе группы, то есть, будучи наблюдателем с Земли, одновременно состоял в Святом Ордене. Через него в пространство игры был внедрен текст «Великого инквизитора» - естественным образом, через игровую библиотеку Ордена (предполагалось, что персонаж записал текст «по памяти» ).
С текстом Достоевского произошло то, что зачастую происходит с, например, скрытыми цитатами в произведении. Он начал работать изнутри. Оказалось, что текст Стругацких действительно соотносится с Достоевским.
"- Собираюсь подать на рассмотрение министру рассуждение о новом государстве, образцом коего полагаю Область Святого Ордена.
- Это что же ты? - удивился Румата. - Всех нас в монахи хочешь?..
Отец Кин стиснул руки и подался вперед.
- Разрешите пояснить, благородный дон, - горячо сказал он, облизнув губы. - Суть совсем в ином! Суть в основных установлениях нового государства. Установления просты, и их всего три: слепая вера в непогрешимость законов, беспрекословное оным повиновение, а также неусыпное наблюдение каждого за всеми!"

Сравним с текстом романа "Братья Карамазовы": "- Странно, в высшей степени странно! - произнес Миусов и не то что с горячностью, а как бы с затаенным каким-то негодованием.
- Что же кажется вам столь странным? - осторожно осведомился отец Иосиф.
- Да что же это в самом деле такое? - воскликнул Миусов. как бы вдруг прорвавшись: - устраняется на земле государство, а церковь возводится на степень государства! Это не то что ультрамонтанство, это архи-ультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
- Совершенно обратное изволите понимать! - строго проговорил отец Паисий, - не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его мечта. То третье диаволово искушение!"

Перед нами довольно ясная отсылка, по смыслу обмена репликами. Стругацкие явно соединяют два текста — причем, обратим внимание, из упомянутой цитаты Достоевского легко проследить линию до «Великого инквизитора». Тема церкви и власти — авторство Ивана Карамазова. Однако до «государство обращается в церковь» Стругацкие не договариваются — его персонаж говорит нечто гротескное о государстве, и на этом все заканчивается.


Однако в тексте Стругацких обнаружилось и другое соотношение — и обнаружилось оно именно в процессе чтения и проживания игроками текста «Великого инквизитора».
"Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. <...> Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. <...> Самые мучительные тайны их совести - все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла".

Это настойчиво повторяющееся «с радостью», «счастье» - естественным образом заставило вспомнить мир Полдня Стругацких, мир, где люди в норме — счастливы и радуются (есть только некоторые, которые «понимают»). И оказалось, что та цель, которую поставил для себя в рамках игры великий магистр Ордена - «тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие...» - это та же цель, которую по текстам Стругацких взяли на себя прогрессоры.

У Стругацких:
- «Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию. <...> А их так много, безнадежно много, темных, разъединенных, озлобленных вечным неблагодарным трудом, униженных, не способных еще подняться над мыслишкой о лишнем медяке... И их еще нельзя научить, объединить, направить, спасти от самих себя. <...> Было в них что-то общее для пришельца с Земли. Наверное, то, что все они почти без исключений были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека…"

Аллюзии на «Великого инквизитора», возможно, были заложены у Стругацких; в процессе игры как сотворчества эти аллюзии удалось обнаружить и реализовать, в том числе, буквально за счет собственного непосредственного опыта. При чтении ТББ возникает ощущение, что у Стругацких религиозный орден довольно напрямую соотносится с идеями Великого инквизитора. У земных наблюдателей мира Полдня акцент на свободу личности, создание «свободного человека» и т. д. - и отец Кин с его идеями «наблюдения всех над всеми» явно встает на место отца Паисия с его словами «государство превращается в церковь», а учитывая название романа, естественным образом хотелось бы отождествить наблюдателей со Христом «Великого инквизитора»). Но, при сопоставлении контекста, общего смысла, наконец, методов наблюдателей, получается, по большей части, совпадение Святого ордена и «наблюдателей с Земли» – то есть обнаруживается та же идея «тысячи миллионов счастливых младенцев» и ста тысяч страдальцев. И это становится понятно, когда это проигрывается людьми в игровой ситуации (наиболее интересной в этом плане была ситуация, когда великий магистр устроил суд над одним из земных наблюдателей-прогрессоров, явно намереваясь сделать аллюзию на суд над Христом, однако же получилось, что лицом к лицу столкнулись два Великих инквизитора, со схожими нравственными установками). Аллюзия – возможно! – заложенная в тексте, была извлечена из него, когда текст был освоен с ролевой точки зрения. То, что в поэме «Великий инквизитор» описано как «инквизиция», у Стругацких соответствует, условно говоря, «миру Полдня» - несмотря на кажущиеся совпадения Ордена и инквизиции.
Таким образом восприятие литературы с помощью ролевой игры, в сущности, представляет собой способ внимательного чтения и личного восприятия — текст касается непосредственно. Ролевая игра подразумевает непременное сотрудничество, сотворчество, и это в свою очередь способствует восприятию — создается общее пространство чтения.
И так я отвечу на исходный вопрос. Текст Достоевского вполне может быть внедрен в мир ролевой игры, однако при правильном и внимательном отношении к нему надо быть готовыми к тому, что он определенным способом перестроит пространство игры и в чем-то обогатит восприятие текста, предложенного для игры — в данном случае романа Стругацких «Трудно быть богом».


Вопросы слушателей после доклада:
- Любой ли текст может быть концептуальным для любого сюжета игры? (ответ, если вкратце — нет, должно быть нечто общее).
- Кто всем этим игрокам платит? (проглотив варианты «в живых оставляют, и ладно» и «чтоб вы так работали, как мы отдыхаем», я сказала, что платят сами игроки, потому что все — вполне взрослые люди и обеспечивают сами себя, из упомянутых мною десятерых все имеют высшее образование (трое — кандидатскую степень) и работают по специальности. Вопросивший захотел было ругаться, но другие слушатели его остановили.
- Игра была об ожидании пришествия Бога. Что было бы, если бы в игре появился бы Христос? (я поняла вопрос как «могло ли случиться чудо», но оказалось, что имелось в виду «мог бы появиться такой игрок», и разговор не очень получился).
- После доклада стало понятно, что «ТББ» и «Великий инквизитор» в самом деле связаны. Но эта связь не лежит на поверхности. Каким образом вы догадались их сопоставить перед игрой? (ответ другого слушателя - «благодаря общей проблематике»).

@темы: Параллели, Литературоведение, Ролевые игры, «Трудно быть богом», Перепост, Ссылки

---

И очередное воскресенье

[silent-gluk]

Сегодняшнее издание, наверное, видели все. Но тут понадобился скан одной страницы, заодно посканировали и все издание...

Кстати, оно богато иллюстрировано.




Это обложка.





Форзацы.




Контртитул.




Титульный лист.




Оборот титульного листа.




Страницы 5-6 - предисловие "От авторов".




Страница 7.




Страница 20.




Страница 43.




Страница 49.




Страница 90.




Страница 112.




Страница 115.




Страница 125.




Страница 169.




Страница 179.




Страницы 192-193.




Страница 203.




Страница 227.




Страница 266.




Страница 279.




Страница 283.




Страницы 304-305.




Выходные данные.


Итак, с нами:

Стругацкий А. Полдень, XXII век (Возвращение) / Стругацкий А., Стругацкий Б.; Рис. Ю.Макарова. - М.: Детская литература, 1967. - (Б-ка приключений и научной фантастики). - Изд. доп. и перераб. - 320 с. - Подп. в печ. 20.05.1967. - Тираж 75.000 экз.

Содержание:
От авторов. С.5-6.
Глава первая. Почти такие же. С.7-42.
Ночь на Марсе. С.7-23.
Почти такие же. С.23-42.
Глава вторая. Возвращение. С.43-124.
Перестарок. С.43-50.
Злоумышленники. С.50-73.
Хроника. С.74-75.
Двое с "Таймыра". С.75-83.
Самодвижущиеся дороги. С.83-98.
Скатерть-самобранка. С.98-112.
Возвращение. С.113-124.
Глава третья. Благоустроенная планета. С.125-278.
Томление духа. С.125-146.
Десантники. С.146-170.
Глубокий поиск. С.170-188.
Загадка задней ноги. С.188-211.
Свечи перед пультом. С.211-231.
Естествознание в мире духов. С.232-244.
О странствующих и путешествующих. С.244-254.
Благоустроенная планета. С.254-278.
Глава четвертая. Какими вы будете. С.279-318.
Поражение. С.279-297.
Свидание. С.298-308.
Какими вы будете. С.308-318.

И захотелось опять перечитать...

@темы: Публицистика, Хроника, Картинки, Возвращение, Скатерть-самобранка, Свидание, Десантники, Томление духа, Свечи перед пультом, Поражение, Библиофильское, Благоустроенная планета, Злоумышленники, Самодвижущиеся дороги, О странствующих и путешествующих, Какими вы будете, Ночь на Марсе, Глубокий поиск, Естествознание в мире духов, Загадка задней ноги, Почти такие же, Полдень, XXII век, «Полдень, XXII век», Двое с "Таймыра", Пе

---

Тайна космодрома Мирза-Чарле

[silent-gluk]

Оригинал взят у vadim_i_z в Тайна космодрома Мирза-Чарле

Как минимум дважды в офлайновых интервью Борису Стругацкому задавали вопрос о том, где же находится этот загадочный космодром.

1. Мирза-Чарле - городок в советской Средней Азии. На некоторых картах он обозначен, но в какой из (бывших) республик располагался, я уже не помню. По-моему, в Узбекистане (20-11-2003).
2. Город Мирза-Чарле мы нашли в свое время в каком-то (большом) атласе, и располагался он (городок) где-то в советской Средней Азии. Это звучит странно, но все мои попытки найти этот городок в атласе опять, -попытки, затеиваемые в новейшие времена неоднократно! - так более и не увенчались успехом. То ли атласы попадались не те, то ли с памятью какой-то перебой... Может быть, Вам повезет больше? (22-03-2007)

Что ж, будем искать. В "Карманном атласе СССР" 1939 года нашелся городок Мирзачуль, как раз в Узбекистане. Отправил эту версию bvi, тот спросил БНС... увы, не то.
Следующий атлас, имевшийся на стеллаже - "Атлас мира" 1954 года. Карта 46-47, квадрат Г-5. Туркменская ССР. В северо-западном углу Марыйской области есть город Мирзачирла.

БНС: Это уже больше похоже на истину! Между прочим, что-то мне вспоминается, что это был великоформатный атлас, - вроде "Атласа командира" (помните, такой выпускался перед самой войной?).
bvi нашел такой атлас... в сетевом магазине... за $1500... хищная вещь века... перебор.
Зато я знаю, где найти его преемника - тоже формата А3 "Атлас офицера", изданный в 1984 году Военно-топографическим управлением Генштаба ВС СССР. В нем иной вариант написания - Мирзачырла. Увы, там, где был атлас, не было сканера, пришлось фотографировать:


Наконец, согласно некоему топографическому сайту в 1988 там же имелся населенный пункт Мирзачирле.
Похоже, что других вариантов нет. Загадка решена?
Спросил про этот городок в туркменистанском сообществе... ответа пока нет. Что ж, пока приходится принять описание из "Стажёров"...

Вечерний Мирза-Чарле был совершенно не похож на Мирза-Чарле днем. По улицам, пересеченным резкими черными тенями, сплошным потоком двигались автомобили. Огни реклам озаряли толпы на тротуарах. Двери всех баров и кафе были распахнуты настежь. Там ревела музыка и было сизо от табачного дыма. Пьяные иностранцы брели по тротуарам, обнявшись по трое, по четверо, горланя незнакомые песни. Через каждые двадцать-тридцать шагов стояли полицейские с каменными лицами под низко опущенными касками. Сквозь шевелящуюся толпу спокойно и неторопливо проходили тройки крепких молодых ребят с красными повязками на рукавах. Это были патрули порядка.

Туркменистан XXI века? Гм...

И в комментариях там интересное...

@темы: Прообразы, «Стажёры», Перепост, Ссылки