Алла Кузнецова, Молчаливый Глюк. Я не со зла, я по маразму!
...мы обязаны С.Бондаренко и редколлегии Полного собрания сочинений Стругацких.
Борис Стругацкий
«Наша жизнь — война или ее ожидание»
Смена (СПб.). — 2010. — 21 июня. — Интервью М. Бойченко.
Переживший ленинградскую блокаду знаменитый писатель-фантаст уверен в неизбежности нового глобального военного конфликта.
Будущему писателю Борису Стругацкому было восемь лет, когда началась война. Казалось бы, о каких радужных детских воспоминаниях можно говорить? Но Борис Натанович называет этот период своей жизни светлым, пусть и голодным. За что он любит каменные пряники и почему молодое поколение формально относится к ветеранам — об этом, и не только, корреспонденту «Смены» рассказал сам Борис Стругацкий.
Эвакуация отменяется
— Борис Натанович, 22 июня наша страна отмечает как День памяти и скорби. А как для вас началась война?
— Мне кажется, я запомнил солнечный жаркий день. Мы тогда снимали дачу в Бернгардовке, я купался в мелкой речушке рядом с домом, и вдруг по небу бесконечной, как мне показалось, тучей прошли самолеты. Десятки самолетов. Сотни. Все вокруг сотрясалось от рева моторов. Было интересно и страшновато. Но рядом была мама, и мне казалось, что нечего бояться. У нас была замечательная семья: старший брат, которого я боготворил, и отец, который каждый вечер рассказывал нам замечательные сказки, а мама была для нас всем.
— Известно, что мама, Александра Ивановна, и вы остались в блокадном Ленинграде. Почему же вы не покинули город всей семьей?
— Первый раз мы пытались эвакуироваться в начале января 1942 года. Перевезли свой жалкий скарб на санках на Финляндский вокзал и всей семьей погрузились в первый попавшийся вагон. Вагон был забит — эвакуировали, видимо, какой-то детский дом. Помню только тонкий детский голос, снова и снова бессильно повторяющий: «Пошел на... отседова... Пошел на... отседова...» Мы провели в этом вагоне целый день, но поезд никуда не пошел. А когда стало темнеть, мы потащили себя и свои пожитки обратно до дому...
— И больше не пытались эвакуироваться?
— На нашей лестнице было 30 квартир, но жизнь теплилась только в трех. И старшие решили: если появится возможность, надо ехать. Но — разделившись. Младший не выдержит эвакуации, он должен остаться с матерью. А отец с Аркадием должны были попробовать вырваться из города. В самом начале февраля 1942 года уцелевшие сотрудники Публичной библиотеки, где работал отец, были организованно отправлены в эвакуацию, в незнакомый город Мелекес. Отец с братом отправились с ними. Но перед этим оставили нам свои едва початые февральские карточки! Эти лишние 250 граммов хлеба, безусловно, спасли нам с мамой жизнь. С тех пор к хлебу у меня «неадекватное» отношение.
Каменные сладости
— Что значит «неадекватное»?
— Я не могу его выбрасывать, даже если он высох до состояния сухаря или заплесневел. Каждый раз в такой ситуации мне приходится совершать над собой некое насилие. Так называемый несвежий хлеб я не выбрасываю никогда — я его доедаю. Помню, как на Новый, 1942 год на какой-то жалкой елочке в Выборгском ДК я получил подарок — два мятных пряника совершенно каменной консистенции. Ничего вкуснее я ни до, ни после не едал. И до сих пор предпочитаю именно такие, твердокаменные пряники, которые приходится, как кусковой сахар, колоть на маленькие кусочки.
— А еще какие-нибудь, извините за вопрос, пристрастия в плане еды с той поры у вас сохранились?
— Ну что вы! Мы ведь до отъезда отца с братом кошек ели, так что какие там пристрастия! Отец с Аркадием выходили на охоту, отлавливали какого-нибудь несчастного, уцелевшего еще кота, дома отец убивал его в ванной, свежевал и отдавал маме. Первое время мы еще брезговали, ели только «белое» мясо, но это длилось недолго — в конце концов мы стали съедать все, до последней косточки, оставались только когти да шкурка. Ели все, что сохранилось в доме с довоенных времен: столярный клей, например, засохший крахмал, который соскребали с отслоившихся обоев, сухую морскую капусту — отцовское лекарство от сердца...
На горизонте вновь маячит война?
— Критики утверждают, что никто, кроме братьев Стругацких, не написал столько колкостей о советском милитаристическом сознании. Почему вы выбрали этот путь?
— Наша жизнь — либо война, либо ожидание войны или несправедливости. Плюс извечная неспособность и невозможность изменить существующий порядок вещей. После перестройки дышать стало полегче, но по-прежнему где-то на горизонте маячит война: не с американцами, так с китайцами, не с китайцами, так с террористами. И никуда не делась угроза старого недоброго тоталитаризма с нечеловеческим лицом.
— Сегодня можно встретить книги, авторы которых размышляют о том, что было бы, если бы, например, гитлеровцы одержали верх в Сталинградской битве. Как вы к этому относитесь?
— Это так называемая «альтернативка», альтернативная история, — вполне полезный жанр фантастики. Это попытка уловить или угадать закономерности нашей истории. В конце концов, попытка предупредить и вооружить, ибо «кто предупрежден, тот вооружен».
— К сожалению, сегодня о ветеранах войны вспоминают от случая к случаю. В советские годы ситуация была кардинально другой. Почему же о героях стали забывать?
— Я такой тенденции не вижу. Такое было в конце сороковых, когда инвалидов без всякой пощады ссылали из крупных городов в дальние края, чтобы они не портили атмосферу всеобщего оптимизма. Тогда даже сам праздник Победы на время отменили. Но уже при Хрущеве все стало на свои места. Конечно, нельзя не признать, что уже много лет, как внимание к ветеранам приобрело характер отчетливо казенный. А сам праздник Победы превратился в некое мероприятие, когда подлинные чувства в значительной степени смешиваются с чисто административной натугой. Но, боюсь, тут ничего не поделаешь. Человеческая память коротка, вот в чем беда...
Марина Бойченко
