Алла Кузнецова, Молчаливый Глюк. Я не со зла, я по маразму!
Автор: КАПЛАН Виталий
«Трудно быть богом»: разбираем сюжет и смысл известного романа Стругацких
Часть 2
Отсюда
Драма номер один: крах Антона
Теперь давайте разберемся, что, собственно, происходит в романе. Точнее, вокруг чего выстраивается сюжет? Какие тут можно увидеть драмы (если не сказать трагедии)?
Прежде всего это драма самого Антона-Руматы, это история о том, как разрушается его личность, как обстоятельства становятся сильнее, чем все полученное им гуманистическое воспитание.
Вот он, сотрудник Института экспериментальной истории, оказывается в Арканаре. Он считает, что прекрасно подготовлен к тому, что его ждет. И дело не только в знании языка и местных реалий, не только в мастерски освоенных им боевых искусствах. Главное, он уверен, что обладает прекрасной выдержкой. Его же этому учили. «На Земле это нам и в голову не приходит. Там мы здоровые, уверенные ребята, прошедшие психологическое кондиционирование и готовые ко всему. У нас отличные нервы: мы умеем не отворачиваться, когда избивают и казнят. У нас неслыханная выдержка: мы способны выдерживать излияния безнадежнейших кретинов. Мы забыли брезгливость, нас устраивает посуда, которую, по обычаю, дают вылизывать собакам и затем для красоты протирают грязным подолом».
Но вот начинаются трудовые будни в Арканаре, и с каждым годом держаться ему становится все труднее. «Оказывается, что колодцы гуманизма в наших душах, казавшиеся на Земле бездонными, иссякают с пугающей быстротой» — замечает он.
Действительно, внутри у него происходит ежедневный, ежеминутный конфликт между привитыми с детства нравственными нормами — и местными реалиями, где Антону приходится не только наблюдать повседневную жестокость, но и самому держаться как высокомерный аристократ, не сомневающийся в своем праве повелевать теми, кто ниже его по статусу. Ему приходится изображать дружбу с теми, кого он презирает (к примеру, его приятели дон Тамэо и дон Сэра), приходится хамить тем, кого, наоборот, уважает (книжник Киун). Психика его трещит по швам — и потому включается подсознательная психологическая защита. А именно — горделивое презрение к подавляющему большинству местных. Презрение, уже не обусловленное его «легендой прикрытия», а настоящее, идущее из глубины души.
| Читайте также:
Апокалипсис начинается в полдень. Братья Стругацкие и парадокс прогрессоров
Действительно, если уж приходится по-волчьи выть, то это гораздо легче делать, если считать окружающих волками. «Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю... Не жалею, нет — ненавижу и презираю...», «Протоплазма, — думал Румата. — Просто жрущая и размножающаяся протоплазма», «все они почти без исключений были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека».
Но у него возникает мировоззренческий конфликт, ведь на Земле его учили, что ценен каждый человек, что любить и уважать нужно всех. А здесь, в Арканаре, получается, что не всех. Только тех, которые «беззащитные, добрые, непрактичные, далеко обогнавшие свой век...»
Но если презирать большинство окружающих людей, то возникает соблазн отказаться от гуманистических тормозов. «Он толкнул жеребца коленом и рысью двинулся навстречу штурмовикам. Трусят, подумал он. Мнутся... Ну хоть пару оплеух! Нет... Ничего не выйдет. Так хочется разрядить ненависть, накопившуюся за сутки, и, кажется, ничего не выйдет». Серые штурмовики — это же не совсем люди, на них можно слить раздражение, они достойны оплеух.
Или вот момент, когда в городе у него вор срезал кошелек. «Тут он заметил, что неподалеку остановились двое штурмовиков, глазеют на него и скалят зубы. Сотруднику Института было на это наплевать, но благородный дон Румата Эсторский осатанел. На секунду он потерял контроль над собой. Он шагнул к штурмовикам, рука его непроизвольно поднялась, сжимаясь в кулак. Видимо, лицо его изменилось страшно, потому что насмешники шарахнулись и с застывшими, как у паралитиков, улыбками торопливо юркнули в таверну». У Антона тут же просыпается рефлексия: «Ведь я их чуть не зарубил, вдруг понял он. Если бы они не убрались, я бы их зарубил. <...> Сейчас бы они валялись вот здесь, как свиные туши, а я бы стоял с мечом в руке и не знал что делать... Вот так бог! Озверел...»
Или вот характерный момент, когда, упившись в кабаке, он возвращается ночью домой, вламывается в комнату Киры. «... он полез вверх по лестнице, распахнул дверь и ввалился к ней, как хозяин, и при свете ночника увидел белое лицо, огромные глаза, полные ужаса и отвращения, и в этих глазах — самого себя, шатающегося, с отвисшей слюнявой губой, с ободранными кулаками, в одежде, заляпанной дрянью, наглого и подлого хама голубых кровей...» К счастью, тогда ему все же удалось опомниться.
Возникает цепная реакция. Чем больнее он переживает свою этическую несостоятельность, тем сильнее презирает и ненавидит окружающих людишек. А ненависть и презрение, которые он прекрасно осознаёт в себе, углубляют его внутренний конфликт. Ненавидя серых штурмовиков, он постепенно начинает ненавидеть и себя — именно за то, что ненавидит. Что он, выходит, ничем не лучше местных, что его изначальная убежденность в своем нравственном превосходстве над арканарцами — всего лишь иллюзия.
Об этой проблеме говорит ему и его начальник, Александр Васильевич: «Пятнадцать лет понадобилось мне, голубчик, чтобы понять, что же самое страшное. Человеческий облик потерять страшно, Антон. Запачкать душу, ожесточиться. Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию. А ведь ходим по краешку трясины. Оступился — и в грязь, всю жизнь не отмоешься».
Антон пытается держать себя в руках, но у него нет для этого средств. За исключением, конечно, силы воли, но и та постепенно ослабевает. А что еще? За помощью свыше он не обращается, поскольку атеист. Психолога рядом нет (да и не очень понятно, чем бы тут помог психолог). Близких друзей, с которыми можно быть до конца откровенными, — тоже, потому что даже коллеги-земляне его не слишком-то понимают, а доброй девочке Кире всего не расскажешь, ее надо беречь и щадить. Вот и получается, что со своими проблемами он оказывается в полнейшем одиночестве.
Долго так продолжаться, разумеется, не может. Его стальная воля подвергается коррозии — слишком уж тут едкая, агрессивная внешняя среда, и приходит момент, когда воля ломается. Мощнейший эмоциональный стресс при виде застреленной Киры становится лишь катализатором, ускорителем, а сама реакция идет уже давно. И тогда он обнажает мечи и в состоянии аффекта идет убивать.
Вот драма Антона-Руматы. И если отвлечься от романа, это драма очень и очень многих людей, которые вынуждены долго находиться в чудовищных обстоятельствах. В тюрьме, например. Или на войне. Или в психоневрологическом интернате (даже в качестве сотрудника). Кто-то выдерживает, но многие ломаются — в том числе и люди высоких гуманистических убеждений, получившие прекрасное воспитание и образование. Тут вспоминаются слова апостола Павла: Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы (1 Кор 15:33). Да, это факт: у каждого из нас есть свой предел прочности. И подчас самое правильное, что мы можем сделать, чтобы не сломаться, — это не попадать в обстоятельства, которые выше наших сил. Хотя не всегда это возможно. Но если уж случилось — глядеть на себя трезво, не слишком надеясь на стальную волю и железные принципы.
Вернемся к Антону. Может показаться, что драма его заключается именно в том, что он попал в невыносимые обстоятельства, а будь обстоятельства полегче, то все было бы с ним в порядке. На самом деле драма его гораздо серьезнее — это метафизическое одиночество. Метафизическое — потому что он материалист, он не признает существования высших сил, иных планов бытия, небо для него пусто, обращаться (за помощью или хотя бы за пониманием) ему не к кому. Поэтому отсутствие рядом любящих людей, с которыми можно быть полностью откровенными, для него фатально. Невыносимые обстоятельства лишь обнажили эту фатальность.
«Трудно быть богом»: разбираем сюжет и смысл известного романа Стругацких
Обстоятельства, кстати, еще не самые худшие — он, по крайней мере, не страдает от мучительной боли, не голодает, не умирает, не находится во власти негодяев. К тому же всегда может вернуться на уютную Землю, для этого достаточно лишь честно признаться коллегам: мол, сил больше нет! Его за это даже никто и не осудит, отнесутся с пониманием. Нетрудно привести массу примеров и из художественной литературы, и, главное, из реальной жизни, когда люди оказывались в куда более тяжелых обстоятельствах, но не ломались, потому что убеждения у них были иные, они знали, что не одни, знали, Кто невидимо присутствует рядом, ощущали внутри себя это присутствие.
Стругацкие, конечно, ничего подобного в роман не вкладывали, но книга их, как это всегда бывает с талантливой литературой, глубже авторской задумки, и, чтобы взглянуть на драму Руматы под таким углом, не нужно натягивать сову на глобус. Достаточно лишь опираться на текст, но выводы делать, исходя из собственного мировоззрения.
Драма номер два: крах эксперимента
Вторая драма — это крах того проекта, ради которого пришли на планету Антон и его коллеги, земляне XXII века.
Вот есть на Земле Институт экспериментальной истории. Экспериментальной — значит, земляне-ученые не просто изучают историю цивилизаций, обнаруженных в космосе. Они еще и эксперименты ставят, пытаются на развитие этих цивилизаций как-то повлиять.
А с какой целью? Чисто научное любопытство? Да ничего подобного! Цель гораздо более гуманная. «...Научить, объединить, направить, спасти от самих себя», — формулирует это Антон, причем уже понимая, что ничего не получится, что слишком рано они сюда пришли. Но ведь задача-то светлая, благородная! Действительно, разве не жалко этих людей, которые живут в ужасных условиях, мучают друг друга, страдают от голода, холода, болезней, невежества? Нельзя же Земле отвернуться и предоставить этих бедолаг собственной участи!
Но что реально можно сделать? В богословском диспуте между Руматой и Будахом озвучены варианты, причем сам же Румата доказывает доктору их несостоятельность.
Вариант номер один: взять и решить все материальные проблемы местных, вбухать в эту планету кучу ресурсов (Земля себе это может позволить). Всех накормить, одеть, вылечить. Толку никакого. Сильные все отберут у слабых, и будет как раньше. В том числе и потому, что «можно дать им все. Можно поселить их в самых современных спектроглассовых домах и научить их ионным процедурам, и все равно по вечерам они будут собираться на кухне, резаться в карты и ржать над соседом, которого лупит жена», то есть решение бытовых проблем никак не изменит человеческую психологию.
Вариант номер два: не просто все им дать, но и постоянно контролировать, то есть, по сути, ввести внешнее управление. Последовательно карать недостойных людей во власти, устраивая постоянную ротацию. Но и здесь толку никакого, потому что во власть все время будут проникать подлые и жестокие.
Вариант номер три: перепрошить людям мозги. «Да, это мы тоже намеревались попробовать, — подумал Румата. — Массовая гипноиндукция, позитивная реморализация. Гипноизлучатели на трех экваториальных спутниках...» Но ведь это означало бы попросту уничтожить личность каждого, превратить людей в биороботов, которые будут работать согласно вложенной в них программе. Естественно, гуманисты-земляне на такой геноцид пойти не могут.
Остается одно: тихо, исподволь влиять на исторический процесс, пытаясь его ускорить, но так, чтобы местные сами додумались до всего полезного и правильного. Чтобы путь к светлому будущему занял у них не тысячу лет, а, допустим, всего пятьсот. Начальник Антона Александр Васильевич говорит ему: «Нужно, наконец, твердо понять, что ни ты, ни я, никто из нас реально ощутимых плодов своей работы не увидим. Мы не физики, мы историки. У нас единица времени не секунда, а век, и дела наши — это даже не посев, мы только готовим почву для посева».
Казалось бы, вот оно, решение! Земляне, прекрасно зная законы исторического развития, вооруженные всеми земными технологиями, тайно будут подталкивать местный прогресс. Поощряя одних, тормозя других, спасая третьих. Лепота!
И вся эта лепота, при ближайшем рассмотрении, летит вверх тормашками. Ничего не получается, и перспектив не просматривается. Вот тот же Антон — ну спас он несколько десятков книгочеев от истребления, но никакого резкого ускорения научного и культурного прогресса не случилось. Кстати, одно серьезное достижение у дона Руматы все же есть, в местную культуру он внес достойный вклад — привил моду на использование носовых платков.
А почему все же ничего не получается? Причем не только сейчас не получается, но, можно сделать вывод из романа, не получится и впредь?
Первое, что приходит в голову, — это что трагедия Антона вовсе не уникальна, что и у других внедренных землян будет ехать крыша. Тем более в тексте упоминаются предшественники Антона, «спринтеры с коротким дыханием», как пренебрежительно характеризует их Александр Васильевич. То есть что проблема будет в исполнителях.
Но это поверхностное объяснение. Многие же держатся — тот же Александр Васильевич, тот же Пашка. А если еще ввести регулярные осмотры у психологов и по их результатам ротацию кадров (странно, как эта элементарная идея никому там не пришла в голову), то можно минимизировать случаи срывов.
Есть объяснение посерьезнее, и сами Стругацкие на это намекают в тексте. А именно, что скорость исторического развития зависит от состояния культуры, а культура штука тонкая, она сама вырастает из социальной почвы, и ускорять ее развитие — это все равно что дергать растение за стебель. Спасение книгочеев — дело, конечно, хорошее, но максимум, что оно даст, — нормальное, естественное развитие. Оно не превратит тысячу лет в пятьсот. От того, что Румата подкидывает местным поэтам «Гамлета» в собственном переводе на ируканский, там Шекспиры не самозародятся. Любое научное открытие, любое произведение искусства, чтобы войти в мировую культуру и повлиять на ее развитие, должно быть усвоено обществом, понято, принято. Допустим, добрые пришельцы научат Архимеда дифференциальному исчислению, но оно так и останется в голове у Архимеда, не будет воспринято и использовано греческим обществом. Потому что рано, потому что будет сочтено заумью и отторгнуто. Ведь культура существует не в вакууме, а в обществе, ее носители — люди своего времени, разделяющие все тогдашние стереотипы.
И наконец, самое главное объяснение. Земляне, орудующие на планете, пытающиеся ускорить ее развитие, воспринимают историю как процесс, подобный физическому или химическому. То есть управляемый, предсказуемый. Тут убавим температуру, там повысим давление, здесь впрыснем столько-то азотной кислоты — и все получится, как в учебниках написано, как следует из безусловно правильной, полностью доказанной теории. Чужая цивилизация для них не субъект, а лишь объект воздействия. Земляне, перефразируя слова из песни Галича, — это «люди, которые знают, как надо». Вот есть у них базовая теория феодализма, они верят в нее так же свято, как в термодинамику, а что в Арканаре она почему-то не работает, так тем хуже для Арканара. Должна работать!
Но не работает. Потому что, даже если вынести за скобки религиозный взгляд на историю (согласно которому в ней действуют не только люди, но и Бог), все равно процесс получается настолько сложный, настолько непредсказуемый, что пытаться им управлять, тем более на длинной дистанции, — это верх самонадеянности.
А причина самонадеянности — в традиционном взгляде на историю как на совокупность человеческих воль, где хотя каждая по отдельности и непредсказуема, но в совокупности все описывается четкими формулами. То есть подход как в физике при изучении свойств газа. Каждая молекула летает, как ей вздумается, но в целом объем, давление и температура газа описываются простым соотношением. И кажется, будто верное в случае физики будет верно и в случае истории.
Вот что интересно. Стругацкие, когда писали «Трудно быть богом», были вполне убежденными марксистами, и вышеописанный взгляд на историю, вполне марксистский, должен был быть им свойственен. Но и в «Трудно быть богом», и в последующих произведениях «полуденного» цикла показано, что история вовсе не точная наука, что человеческое общество устроено принципиально иначе, чем идеальный газ, что все закономерности действуют так себе. И потому то, что начал Институт экспериментальной истории и что в последующие десятилетия XXII века стало называться «прогрессорством», никакими успехами похвастаться не может. Чего добились земляне-прогрессоры на планете Саракш («Обитаемый остров»)? Да ничего. Лучше там не стало. Чего они добились на планете Гиганда («Парень из преисподней»)? Превращения войны империалистической в гражданскую? Спасли ли они погибающую местную цивилизацию на планете Надежда («Жук в муравейнике»)?
Герои «Трудно быть богом», возможно, еще не понимают, что их глобальный проект обречен. Это интуитивно чувствует Румата, но выявить причину не в состоянии. Ему кажется, что в Арканаре возник фашизм, но, похоже, фашизмом он попросту называет все самое ужасное в обществе, что только может быть. На самом деле он просто проморгал политическую аферу дона Рэбы, но проморгал-то не по собственной глупости, а именно в силу убежденности, будто понимает ход здешней истории, понимает устройство общества, понимает мышление того же дона Рэбы. Да, это самонадеянность, но ее причина — не личные недостатки Антона, а то общее, что свойственно и его коллегам. То есть примитивное представление об истории, проистекающее из господствующей на Земле XXII века картины мира.
Именно поэтому путь Руматы вымощен благими намерениями, и именно поэтому он привел к тому, к чему привел.
А теперь вспомним, что хоть перед нами и роман, художественное произведение, но описанная там «драма номер два» сплошь и рядом встречается уже не в литературе, а в реальной жизни. Причем не только политической, но и обыденной. Например, бесцеремонное вмешательство в чужую семейную жизнь — разумеется, из лучших побуждений. Уверенность, что «чужую беду руками разведу» — допустимый подход. Стремление осчастливить принудительно — будь то собственные дети, будь то друзья или коллеги, будь то другой народ. Железобетонная убежденность, что мы знаем, как надо, что мы явно видим все последствия нашего вмешательства, в том числе и отдаленные. Словом, представление об отдельном ли человеке, о целом ли человеческом обществе как об идеальном газе. Тут убавим, тут прибавим, сюда впрыснем того, сюда сего — и все получится.
То есть хотим как лучше, а получается как всегда.
В чем читатели упрекают авторов?
Роман «Трудно быть богом» написан в 1963 году и до сих пор, на протяжении почти шестидесяти лет, необычайно популярен. Его прочли десятки, если не сотни миллионов людей. Естественно, что наряду с восторгами звучит и критика. Причем я имею в виду не официальную советскую критику (кому она сейчас интересна?), а читательские мнения, особенно современные.
Прежде всего, Стругацким пеняют на незнание истории, на то, как примитивно, карикатурно изображено в романе Средневековье. Не «цветущая сложность» (выражение мыслителя XIX века Константина Леонтьева), а черно-белый взгляд. Действительно, реальное средневековое общество, будь то в Европе, будь то в Азии, было устроено куда сложнее, неоднозначнее, чем описанный в романе Арканар. Но возникает вопрос: а мог ли быть у молодых советских писателей, получивших обычное советское образование, иной взгляд на эпоху Средневековья? Думаю, это не осознанное упрощение, а добросовестные заблуждения.
Того же рода претензия выдвигается и по поводу религии. В «Трудно быть богом» религия показана, мягко скажем, однобоко, на уровне советского сатирического журнала «Крокодил». Народ в Арканаре «запуган древней чертовщиной», «церковь учит, что невежество — благо, а все зло от знания», да и вообще Церковь тут явно ассоциируется со зловещим, садистическим Святым Орденом.
Да, это так. Стругацкие никогда не были «тайными христианами», они всегда позиционировали себя как атеистов, их представления о христианской вере и об истории Церкви всегда были неглубокими. Так что в романе они вовсе не кривили душой. Как думали, так и написали. И странно было бы ждать от них (напомню, в 1963 году!) иного подхода.
Следующая претензия — к вопиющему непрофессионализму действующих на неназванной планете землян. С точки зрения сотрудников спецслужб (а они ведь тоже читатели) это просто смешно. Румата ведь фактически является земным резидентом в Арканаре, но совершает чудовищные ошибки. У него нет агентуры во всех слоях общества (единственный упомянутый агент — лейтенант серых Рипат). Он не догадался разместить в королевском дворце и в Веселой башне «жучки» (а уж при земных возможностях это ему было как нечего делать). Он не принимает всерьез своего главного противника, дона Рэбу, не пытается вникнуть в ход его мыслей и потому постоянно проигрывает. Он надеется купить услуги Ваги Колеса десятком золотых (оскорбительная для того сумма). Он, освобождая алхимика Синду, замотал лицо тряпками и верит, что никто его не опознал. Ну и так далее.
Что на все это можно сказать? Думаю, если бы Румата действовал грамотно и профессионально, если бы средневековое общество (равно как и Церковь) были показаны во всем многообразии, то романа просто не получилось бы. Ну или была бы совершенно иная книга, которая совсем не факт что так же бы «выстрелила». Потому что — не будем забывать! — перед нами не учебник истории и не руководство по шпионажу. Это художественное произведение, и все декорации в нем нужны именно для того, чтобы выразить авторскую мысль. А декорации «Трудно быть богом», как бы к ним ни относиться по отдельности, работают на авторскую задачу идеально.
Вот потому-то роман Стругацких и перешел из XX века в XXI. А вполне возможно, что и в XXII перейдет. Потому что это классика, которая не устаревает.
«Трудно быть богом»: разбираем сюжет и смысл известного романа Стругацких
Часть 2
Отсюда
Драма номер один: крах Антона
Теперь давайте разберемся, что, собственно, происходит в романе. Точнее, вокруг чего выстраивается сюжет? Какие тут можно увидеть драмы (если не сказать трагедии)?
Прежде всего это драма самого Антона-Руматы, это история о том, как разрушается его личность, как обстоятельства становятся сильнее, чем все полученное им гуманистическое воспитание.
Вот он, сотрудник Института экспериментальной истории, оказывается в Арканаре. Он считает, что прекрасно подготовлен к тому, что его ждет. И дело не только в знании языка и местных реалий, не только в мастерски освоенных им боевых искусствах. Главное, он уверен, что обладает прекрасной выдержкой. Его же этому учили. «На Земле это нам и в голову не приходит. Там мы здоровые, уверенные ребята, прошедшие психологическое кондиционирование и готовые ко всему. У нас отличные нервы: мы умеем не отворачиваться, когда избивают и казнят. У нас неслыханная выдержка: мы способны выдерживать излияния безнадежнейших кретинов. Мы забыли брезгливость, нас устраивает посуда, которую, по обычаю, дают вылизывать собакам и затем для красоты протирают грязным подолом».
Но вот начинаются трудовые будни в Арканаре, и с каждым годом держаться ему становится все труднее. «Оказывается, что колодцы гуманизма в наших душах, казавшиеся на Земле бездонными, иссякают с пугающей быстротой» — замечает он.
Действительно, внутри у него происходит ежедневный, ежеминутный конфликт между привитыми с детства нравственными нормами — и местными реалиями, где Антону приходится не только наблюдать повседневную жестокость, но и самому держаться как высокомерный аристократ, не сомневающийся в своем праве повелевать теми, кто ниже его по статусу. Ему приходится изображать дружбу с теми, кого он презирает (к примеру, его приятели дон Тамэо и дон Сэра), приходится хамить тем, кого, наоборот, уважает (книжник Киун). Психика его трещит по швам — и потому включается подсознательная психологическая защита. А именно — горделивое презрение к подавляющему большинству местных. Презрение, уже не обусловленное его «легендой прикрытия», а настоящее, идущее из глубины души.
| Читайте также:
Апокалипсис начинается в полдень. Братья Стругацкие и парадокс прогрессоров
Действительно, если уж приходится по-волчьи выть, то это гораздо легче делать, если считать окружающих волками. «Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю... Не жалею, нет — ненавижу и презираю...», «Протоплазма, — думал Румата. — Просто жрущая и размножающаяся протоплазма», «все они почти без исключений были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека».
Но у него возникает мировоззренческий конфликт, ведь на Земле его учили, что ценен каждый человек, что любить и уважать нужно всех. А здесь, в Арканаре, получается, что не всех. Только тех, которые «беззащитные, добрые, непрактичные, далеко обогнавшие свой век...»
Но если презирать большинство окружающих людей, то возникает соблазн отказаться от гуманистических тормозов. «Он толкнул жеребца коленом и рысью двинулся навстречу штурмовикам. Трусят, подумал он. Мнутся... Ну хоть пару оплеух! Нет... Ничего не выйдет. Так хочется разрядить ненависть, накопившуюся за сутки, и, кажется, ничего не выйдет». Серые штурмовики — это же не совсем люди, на них можно слить раздражение, они достойны оплеух.
Или вот момент, когда в городе у него вор срезал кошелек. «Тут он заметил, что неподалеку остановились двое штурмовиков, глазеют на него и скалят зубы. Сотруднику Института было на это наплевать, но благородный дон Румата Эсторский осатанел. На секунду он потерял контроль над собой. Он шагнул к штурмовикам, рука его непроизвольно поднялась, сжимаясь в кулак. Видимо, лицо его изменилось страшно, потому что насмешники шарахнулись и с застывшими, как у паралитиков, улыбками торопливо юркнули в таверну». У Антона тут же просыпается рефлексия: «Ведь я их чуть не зарубил, вдруг понял он. Если бы они не убрались, я бы их зарубил. <...> Сейчас бы они валялись вот здесь, как свиные туши, а я бы стоял с мечом в руке и не знал что делать... Вот так бог! Озверел...»
Или вот характерный момент, когда, упившись в кабаке, он возвращается ночью домой, вламывается в комнату Киры. «... он полез вверх по лестнице, распахнул дверь и ввалился к ней, как хозяин, и при свете ночника увидел белое лицо, огромные глаза, полные ужаса и отвращения, и в этих глазах — самого себя, шатающегося, с отвисшей слюнявой губой, с ободранными кулаками, в одежде, заляпанной дрянью, наглого и подлого хама голубых кровей...» К счастью, тогда ему все же удалось опомниться.
Возникает цепная реакция. Чем больнее он переживает свою этическую несостоятельность, тем сильнее презирает и ненавидит окружающих людишек. А ненависть и презрение, которые он прекрасно осознаёт в себе, углубляют его внутренний конфликт. Ненавидя серых штурмовиков, он постепенно начинает ненавидеть и себя — именно за то, что ненавидит. Что он, выходит, ничем не лучше местных, что его изначальная убежденность в своем нравственном превосходстве над арканарцами — всего лишь иллюзия.
Об этой проблеме говорит ему и его начальник, Александр Васильевич: «Пятнадцать лет понадобилось мне, голубчик, чтобы понять, что же самое страшное. Человеческий облик потерять страшно, Антон. Запачкать душу, ожесточиться. Мы здесь боги, Антон, и должны быть умнее богов из легенд, которых здешний люд творит кое-как по своему образу и подобию. А ведь ходим по краешку трясины. Оступился — и в грязь, всю жизнь не отмоешься».
Антон пытается держать себя в руках, но у него нет для этого средств. За исключением, конечно, силы воли, но и та постепенно ослабевает. А что еще? За помощью свыше он не обращается, поскольку атеист. Психолога рядом нет (да и не очень понятно, чем бы тут помог психолог). Близких друзей, с которыми можно быть до конца откровенными, — тоже, потому что даже коллеги-земляне его не слишком-то понимают, а доброй девочке Кире всего не расскажешь, ее надо беречь и щадить. Вот и получается, что со своими проблемами он оказывается в полнейшем одиночестве.
Долго так продолжаться, разумеется, не может. Его стальная воля подвергается коррозии — слишком уж тут едкая, агрессивная внешняя среда, и приходит момент, когда воля ломается. Мощнейший эмоциональный стресс при виде застреленной Киры становится лишь катализатором, ускорителем, а сама реакция идет уже давно. И тогда он обнажает мечи и в состоянии аффекта идет убивать.
Вот драма Антона-Руматы. И если отвлечься от романа, это драма очень и очень многих людей, которые вынуждены долго находиться в чудовищных обстоятельствах. В тюрьме, например. Или на войне. Или в психоневрологическом интернате (даже в качестве сотрудника). Кто-то выдерживает, но многие ломаются — в том числе и люди высоких гуманистических убеждений, получившие прекрасное воспитание и образование. Тут вспоминаются слова апостола Павла: Не обманывайтесь: худые сообщества развращают добрые нравы (1 Кор 15:33). Да, это факт: у каждого из нас есть свой предел прочности. И подчас самое правильное, что мы можем сделать, чтобы не сломаться, — это не попадать в обстоятельства, которые выше наших сил. Хотя не всегда это возможно. Но если уж случилось — глядеть на себя трезво, не слишком надеясь на стальную волю и железные принципы.
Вернемся к Антону. Может показаться, что драма его заключается именно в том, что он попал в невыносимые обстоятельства, а будь обстоятельства полегче, то все было бы с ним в порядке. На самом деле драма его гораздо серьезнее — это метафизическое одиночество. Метафизическое — потому что он материалист, он не признает существования высших сил, иных планов бытия, небо для него пусто, обращаться (за помощью или хотя бы за пониманием) ему не к кому. Поэтому отсутствие рядом любящих людей, с которыми можно быть полностью откровенными, для него фатально. Невыносимые обстоятельства лишь обнажили эту фатальность.
«Трудно быть богом»: разбираем сюжет и смысл известного романа Стругацких
Обстоятельства, кстати, еще не самые худшие — он, по крайней мере, не страдает от мучительной боли, не голодает, не умирает, не находится во власти негодяев. К тому же всегда может вернуться на уютную Землю, для этого достаточно лишь честно признаться коллегам: мол, сил больше нет! Его за это даже никто и не осудит, отнесутся с пониманием. Нетрудно привести массу примеров и из художественной литературы, и, главное, из реальной жизни, когда люди оказывались в куда более тяжелых обстоятельствах, но не ломались, потому что убеждения у них были иные, они знали, что не одни, знали, Кто невидимо присутствует рядом, ощущали внутри себя это присутствие.
Стругацкие, конечно, ничего подобного в роман не вкладывали, но книга их, как это всегда бывает с талантливой литературой, глубже авторской задумки, и, чтобы взглянуть на драму Руматы под таким углом, не нужно натягивать сову на глобус. Достаточно лишь опираться на текст, но выводы делать, исходя из собственного мировоззрения.
Драма номер два: крах эксперимента
Вторая драма — это крах того проекта, ради которого пришли на планету Антон и его коллеги, земляне XXII века.
Вот есть на Земле Институт экспериментальной истории. Экспериментальной — значит, земляне-ученые не просто изучают историю цивилизаций, обнаруженных в космосе. Они еще и эксперименты ставят, пытаются на развитие этих цивилизаций как-то повлиять.
А с какой целью? Чисто научное любопытство? Да ничего подобного! Цель гораздо более гуманная. «...Научить, объединить, направить, спасти от самих себя», — формулирует это Антон, причем уже понимая, что ничего не получится, что слишком рано они сюда пришли. Но ведь задача-то светлая, благородная! Действительно, разве не жалко этих людей, которые живут в ужасных условиях, мучают друг друга, страдают от голода, холода, болезней, невежества? Нельзя же Земле отвернуться и предоставить этих бедолаг собственной участи!
Но что реально можно сделать? В богословском диспуте между Руматой и Будахом озвучены варианты, причем сам же Румата доказывает доктору их несостоятельность.
Вариант номер один: взять и решить все материальные проблемы местных, вбухать в эту планету кучу ресурсов (Земля себе это может позволить). Всех накормить, одеть, вылечить. Толку никакого. Сильные все отберут у слабых, и будет как раньше. В том числе и потому, что «можно дать им все. Можно поселить их в самых современных спектроглассовых домах и научить их ионным процедурам, и все равно по вечерам они будут собираться на кухне, резаться в карты и ржать над соседом, которого лупит жена», то есть решение бытовых проблем никак не изменит человеческую психологию.
Вариант номер два: не просто все им дать, но и постоянно контролировать, то есть, по сути, ввести внешнее управление. Последовательно карать недостойных людей во власти, устраивая постоянную ротацию. Но и здесь толку никакого, потому что во власть все время будут проникать подлые и жестокие.
Вариант номер три: перепрошить людям мозги. «Да, это мы тоже намеревались попробовать, — подумал Румата. — Массовая гипноиндукция, позитивная реморализация. Гипноизлучатели на трех экваториальных спутниках...» Но ведь это означало бы попросту уничтожить личность каждого, превратить людей в биороботов, которые будут работать согласно вложенной в них программе. Естественно, гуманисты-земляне на такой геноцид пойти не могут.
Остается одно: тихо, исподволь влиять на исторический процесс, пытаясь его ускорить, но так, чтобы местные сами додумались до всего полезного и правильного. Чтобы путь к светлому будущему занял у них не тысячу лет, а, допустим, всего пятьсот. Начальник Антона Александр Васильевич говорит ему: «Нужно, наконец, твердо понять, что ни ты, ни я, никто из нас реально ощутимых плодов своей работы не увидим. Мы не физики, мы историки. У нас единица времени не секунда, а век, и дела наши — это даже не посев, мы только готовим почву для посева».
Казалось бы, вот оно, решение! Земляне, прекрасно зная законы исторического развития, вооруженные всеми земными технологиями, тайно будут подталкивать местный прогресс. Поощряя одних, тормозя других, спасая третьих. Лепота!
И вся эта лепота, при ближайшем рассмотрении, летит вверх тормашками. Ничего не получается, и перспектив не просматривается. Вот тот же Антон — ну спас он несколько десятков книгочеев от истребления, но никакого резкого ускорения научного и культурного прогресса не случилось. Кстати, одно серьезное достижение у дона Руматы все же есть, в местную культуру он внес достойный вклад — привил моду на использование носовых платков.
А почему все же ничего не получается? Причем не только сейчас не получается, но, можно сделать вывод из романа, не получится и впредь?
Первое, что приходит в голову, — это что трагедия Антона вовсе не уникальна, что и у других внедренных землян будет ехать крыша. Тем более в тексте упоминаются предшественники Антона, «спринтеры с коротким дыханием», как пренебрежительно характеризует их Александр Васильевич. То есть что проблема будет в исполнителях.
Но это поверхностное объяснение. Многие же держатся — тот же Александр Васильевич, тот же Пашка. А если еще ввести регулярные осмотры у психологов и по их результатам ротацию кадров (странно, как эта элементарная идея никому там не пришла в голову), то можно минимизировать случаи срывов.
Есть объяснение посерьезнее, и сами Стругацкие на это намекают в тексте. А именно, что скорость исторического развития зависит от состояния культуры, а культура штука тонкая, она сама вырастает из социальной почвы, и ускорять ее развитие — это все равно что дергать растение за стебель. Спасение книгочеев — дело, конечно, хорошее, но максимум, что оно даст, — нормальное, естественное развитие. Оно не превратит тысячу лет в пятьсот. От того, что Румата подкидывает местным поэтам «Гамлета» в собственном переводе на ируканский, там Шекспиры не самозародятся. Любое научное открытие, любое произведение искусства, чтобы войти в мировую культуру и повлиять на ее развитие, должно быть усвоено обществом, понято, принято. Допустим, добрые пришельцы научат Архимеда дифференциальному исчислению, но оно так и останется в голове у Архимеда, не будет воспринято и использовано греческим обществом. Потому что рано, потому что будет сочтено заумью и отторгнуто. Ведь культура существует не в вакууме, а в обществе, ее носители — люди своего времени, разделяющие все тогдашние стереотипы.
И наконец, самое главное объяснение. Земляне, орудующие на планете, пытающиеся ускорить ее развитие, воспринимают историю как процесс, подобный физическому или химическому. То есть управляемый, предсказуемый. Тут убавим температуру, там повысим давление, здесь впрыснем столько-то азотной кислоты — и все получится, как в учебниках написано, как следует из безусловно правильной, полностью доказанной теории. Чужая цивилизация для них не субъект, а лишь объект воздействия. Земляне, перефразируя слова из песни Галича, — это «люди, которые знают, как надо». Вот есть у них базовая теория феодализма, они верят в нее так же свято, как в термодинамику, а что в Арканаре она почему-то не работает, так тем хуже для Арканара. Должна работать!
Но не работает. Потому что, даже если вынести за скобки религиозный взгляд на историю (согласно которому в ней действуют не только люди, но и Бог), все равно процесс получается настолько сложный, настолько непредсказуемый, что пытаться им управлять, тем более на длинной дистанции, — это верх самонадеянности.
А причина самонадеянности — в традиционном взгляде на историю как на совокупность человеческих воль, где хотя каждая по отдельности и непредсказуема, но в совокупности все описывается четкими формулами. То есть подход как в физике при изучении свойств газа. Каждая молекула летает, как ей вздумается, но в целом объем, давление и температура газа описываются простым соотношением. И кажется, будто верное в случае физики будет верно и в случае истории.
Вот что интересно. Стругацкие, когда писали «Трудно быть богом», были вполне убежденными марксистами, и вышеописанный взгляд на историю, вполне марксистский, должен был быть им свойственен. Но и в «Трудно быть богом», и в последующих произведениях «полуденного» цикла показано, что история вовсе не точная наука, что человеческое общество устроено принципиально иначе, чем идеальный газ, что все закономерности действуют так себе. И потому то, что начал Институт экспериментальной истории и что в последующие десятилетия XXII века стало называться «прогрессорством», никакими успехами похвастаться не может. Чего добились земляне-прогрессоры на планете Саракш («Обитаемый остров»)? Да ничего. Лучше там не стало. Чего они добились на планете Гиганда («Парень из преисподней»)? Превращения войны империалистической в гражданскую? Спасли ли они погибающую местную цивилизацию на планете Надежда («Жук в муравейнике»)?
Герои «Трудно быть богом», возможно, еще не понимают, что их глобальный проект обречен. Это интуитивно чувствует Румата, но выявить причину не в состоянии. Ему кажется, что в Арканаре возник фашизм, но, похоже, фашизмом он попросту называет все самое ужасное в обществе, что только может быть. На самом деле он просто проморгал политическую аферу дона Рэбы, но проморгал-то не по собственной глупости, а именно в силу убежденности, будто понимает ход здешней истории, понимает устройство общества, понимает мышление того же дона Рэбы. Да, это самонадеянность, но ее причина — не личные недостатки Антона, а то общее, что свойственно и его коллегам. То есть примитивное представление об истории, проистекающее из господствующей на Земле XXII века картины мира.
Именно поэтому путь Руматы вымощен благими намерениями, и именно поэтому он привел к тому, к чему привел.
А теперь вспомним, что хоть перед нами и роман, художественное произведение, но описанная там «драма номер два» сплошь и рядом встречается уже не в литературе, а в реальной жизни. Причем не только политической, но и обыденной. Например, бесцеремонное вмешательство в чужую семейную жизнь — разумеется, из лучших побуждений. Уверенность, что «чужую беду руками разведу» — допустимый подход. Стремление осчастливить принудительно — будь то собственные дети, будь то друзья или коллеги, будь то другой народ. Железобетонная убежденность, что мы знаем, как надо, что мы явно видим все последствия нашего вмешательства, в том числе и отдаленные. Словом, представление об отдельном ли человеке, о целом ли человеческом обществе как об идеальном газе. Тут убавим, тут прибавим, сюда впрыснем того, сюда сего — и все получится.
То есть хотим как лучше, а получается как всегда.
В чем читатели упрекают авторов?
Роман «Трудно быть богом» написан в 1963 году и до сих пор, на протяжении почти шестидесяти лет, необычайно популярен. Его прочли десятки, если не сотни миллионов людей. Естественно, что наряду с восторгами звучит и критика. Причем я имею в виду не официальную советскую критику (кому она сейчас интересна?), а читательские мнения, особенно современные.
Прежде всего, Стругацким пеняют на незнание истории, на то, как примитивно, карикатурно изображено в романе Средневековье. Не «цветущая сложность» (выражение мыслителя XIX века Константина Леонтьева), а черно-белый взгляд. Действительно, реальное средневековое общество, будь то в Европе, будь то в Азии, было устроено куда сложнее, неоднозначнее, чем описанный в романе Арканар. Но возникает вопрос: а мог ли быть у молодых советских писателей, получивших обычное советское образование, иной взгляд на эпоху Средневековья? Думаю, это не осознанное упрощение, а добросовестные заблуждения.
Того же рода претензия выдвигается и по поводу религии. В «Трудно быть богом» религия показана, мягко скажем, однобоко, на уровне советского сатирического журнала «Крокодил». Народ в Арканаре «запуган древней чертовщиной», «церковь учит, что невежество — благо, а все зло от знания», да и вообще Церковь тут явно ассоциируется со зловещим, садистическим Святым Орденом.
Да, это так. Стругацкие никогда не были «тайными христианами», они всегда позиционировали себя как атеистов, их представления о христианской вере и об истории Церкви всегда были неглубокими. Так что в романе они вовсе не кривили душой. Как думали, так и написали. И странно было бы ждать от них (напомню, в 1963 году!) иного подхода.
Следующая претензия — к вопиющему непрофессионализму действующих на неназванной планете землян. С точки зрения сотрудников спецслужб (а они ведь тоже читатели) это просто смешно. Румата ведь фактически является земным резидентом в Арканаре, но совершает чудовищные ошибки. У него нет агентуры во всех слоях общества (единственный упомянутый агент — лейтенант серых Рипат). Он не догадался разместить в королевском дворце и в Веселой башне «жучки» (а уж при земных возможностях это ему было как нечего делать). Он не принимает всерьез своего главного противника, дона Рэбу, не пытается вникнуть в ход его мыслей и потому постоянно проигрывает. Он надеется купить услуги Ваги Колеса десятком золотых (оскорбительная для того сумма). Он, освобождая алхимика Синду, замотал лицо тряпками и верит, что никто его не опознал. Ну и так далее.
Что на все это можно сказать? Думаю, если бы Румата действовал грамотно и профессионально, если бы средневековое общество (равно как и Церковь) были показаны во всем многообразии, то романа просто не получилось бы. Ну или была бы совершенно иная книга, которая совсем не факт что так же бы «выстрелила». Потому что — не будем забывать! — перед нами не учебник истории и не руководство по шпионажу. Это художественное произведение, и все декорации в нем нужны именно для того, чтобы выразить авторскую мысль. А декорации «Трудно быть богом», как бы к ним ни относиться по отдельности, работают на авторскую задачу идеально.
Вот потому-то роман Стругацких и перешел из XX века в XXI. А вполне возможно, что и в XXII перейдет. Потому что это классика, которая не устаревает.
