СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990. Часть 2.

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/sem_fan.htm

Продолжение

СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990


С.БЕРЕЖНОЙ: Предваряя жаркую схватку, я хотел бы поблагодарить Святослава Владимировича за интересный доклад и дополнить его одним моментом, который он упустил. Он анализировал фэнзины с точки зрения читателя. У меня существует несколько иной взгляд на эту тему, и я хотел бы сказать, что фэнзин с точки зрения редактора может восприниматься и как произведение редакторского искусства, как любое периодическое издание, как любая книга. Таким образом, фэнзинерство следует рассматривать, как некий вид искусства.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Естественно. Да, конечно. Такая точка зрения не только возможна, она просто должна иметь место, потому что все-таки занимаются этим люди С ЛЮБОВЬЮ, а раз они занимаются этим с любовью, следовательно, они творят произведение искусства по определению. Я вот что хотел сказать, буквально два слова, предваряя дискуссию. Я надеюсь, что сейчас выступят и представители писателей разной степени зрелости, и представители издателей, фэн-издатели, так сказать, и даже представители собственно фэнов. Я попросил бы, чтобы они, ведя дискуссию, попытались одновременно как-то ответить на следующие вопросы: Пусть люди, связанные с фэнством, попытаются сказать, чего они ждут от профессионалов-писателей, какой помощи – ну кроме, конечно, совершенно очевидных вещей, кроме рукописей – нужно ли что-нибудь им от нас? Можем ли мы чем-то помочь? Представить это со стороны довольно трудно. И наоборот, когда и если будут выступать писатели, пусть они попытаются ответить кто как сможет, на вопрос: есть ли им какая-нибудь польза от фэнства вообще и от фэнзинов в частности? Этот вопрос на самом деле не такой простой, потому что я легко представляю себе такую элитарную точку зрения, которая, в общем-то, сводится к брезгливой гримасе и к брезгливому вопросу: а при чем здесь литература? Такая точка зрения возможна. Так вот, при чем здесь литература? Этот вопрос тоже, мне кажется, следует как-то зацепить при возможном обсуждении. Ну а теперь прошу. Слава, может, Вам сразу дать слово, Рыбаков?


В.РЫБАКОВ: Знаете, Борис Натанович, доклад был настолько исчерпывающим, что я просто даже в некоторой растерянности пребываю...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Ну, у вас есть какая-то собственная позиция?

В.РЫБАКОВ: Я читал, собственно говоря, только «СИЗИФ». Это не оттого, что я брезглив, просто все эти вещи мне в руки не попадают и, действительно, времени читать нет. Вот сейчас на праздниках, когда у меня было свободное время, я прочитал все три «СИЗИФа» и несколько «Измерений Ф», которые были, и те «Измерения Ф», которые сейчас. Я просто с большим удовольствием поностальгировал. Честное слово. И я считаю, что это было для меня довольно плодотворным веянием. Если бы праздники длились еще неделю, я может быть даже и написал бы что-нибудь в этом стиле, который уже давно мною утерян, забыт, и как бы даже сейчас кажется при углублении в большую литературу, что это не очень нужно. А оказывается – нужно. И это до сих пор можно делать неплохо. Поэтому вот это было какое-то свежее дуновение, знаете, – ветер из семидесятых – не в том смысле, что это даже ретро, или – пусть не поймут меня, будто я считаю, что эти произведения устарели, как таковые – наоборот, вот они новые и в то же время это классическая фантастика, которую мы сейчас очень давно уже не нюхаем. Я говорю также не только и не столько о русскоязычной фантастике, сколько о переводах, которые я тоже прочитал с большим удовольствием и, кстати, констатирую, хотя я не читал, естественно, оригиналов по-английски, но я вижу, что переводы сделаны более-менее прилично, их приятно читать, они отшлифованы и интересны. Интересны и биографические статьи о западных авторах. Вообще говоря, вот этого я раньше не читал, а оказывается так еще можно делать. К сожалению, я не имею того статистического материала, который имел Слава Логинов при подготовке своей блестящей и отнюдь не затянутой речи. Он отработал свой хлеб честно, добросовестно и очень интересно, на мой взгляд.

Что же касается, например, сравнения «СИЗИФа» и нового прозина «Измерение Ф», то как ни странно, последний мне показался более фэнзином, несмотря на его государственную полиграфию. Потому что фэнзин «СИЗИФ», на мой взгляд, а я естественно, тоже смотрю изнутри, более интересен широкому читателю и читателю просто литературы, нежели это самое «Измерение», которое стало полиграфически прозином, а еще по шею, по плечи, ну по подмышки по крайней мере, сидит в фэнзинстве. И опять-таки, здесь я повторю тезис Логинова, журнал «СИЗИФ» показался мне более профессиональным, нежели «Измерение Ф» Хотя этот журнал тоже интересен, но мне он показался интересным для менее широкого круга лиц, хотя я могу и ошибаться, потому что я этого круга лиц не знаю и очень слабо его представляю. Во всяком случае, видимо, когда фэнзины будут переходить в прозины, или когда прозины будут стараться сделаться журналами свободно конвертируемыми – следуя Вашей, Борис Натанович, формулировке – им нужно все время помнить, что они должны публиковать более литературу и менее возню вокруг фантастический литературы. Потому что возня вокруг априори интересна менее широкому кругу читателей, нежели литература более или менее хорошо сделанная. Вот пока, собственно, все, что я хотел сказать.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Слава, вот у меня вопрос к Вам, который я буду многим задавать, пусть все имеют в виду. А как Вы считаете, Слава, вот Вы лично: должен ли, вообще говоря, хороший фэнзин стремиться стать прозином?

В.РЫБАКОВ: Это зависит только от желания его команды.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: То есть, короче говоря, вы легко себе представляете фэнзин, который сознательно и на всю свою жизнь остается фэнзином? Да?

В.РЫБАКОВ: Я не знаю, насколько это действительно относится ко всей жизни, но я прекрасно себе представляю команду, которая на обозримое будущее хочет оставаться фэнзином. И, в общем, в этом есть какая-то глубокая и сермяжная правда, потому что зачем идти навстречу широкой литературе, повинуясь неким совершенно незыблемым законам превращения любительского журнала в профессиональный, если есть желание оставаться журналом для строго определенного коллектива. Потому что этот строго определенный коллектив не самый плохой в стране, он достаточно интеллектуален и обслуживать его потребности – задача, возможно, даже более благородная, хотя, возможно, и более трудная, нежели попытка сделать ни то – ни се, которая заведомо, вероятно, обречена на неудачу.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Я понял вас, спасибо, Слава.

С.БЕРЕЖНОЙ: Я хотел бы возразить уважаемому Вячеславу Михайловичу в пункте окололитературных материалов. Здесь вопрос заключается в том, опять же, какую задачу ставит перед собой редактор фэнзина. Дело в том, что среди многих задач, которые я ставлю перед «Фэнзором», я хотел бы в некоторой степени заниматься позитивной реморализацией Фэндома. И в этом смысле для меня просто благодатнейшую почву имеют именно окололитературные бои, так как они имеют во многих случаях нравственный подтекст. Не использовать такой материал я себе позволить не могу. Конечно, использовать это необходимо с должным тактом, с должным умением, без некорректности. Но я свободен в том, чтобы делать нравственно-этический вывод из какой-то ситуации, из чьих-то высказываний, письменных либо устных, из чьих-то поступков, в конце концов. Так что я полагаю, что именно данная тема тоже не является для фэнзинов закрытой или не является какой-то непредпочтительной.

В.РЫБАКОВ: Я позволю себе два слова уточнения...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Два слова.

В.РЫБАКОВ: Видимо, я недостаточно корректно высказался. Я считаю, что материалы, посвященные окололитературной борьбе, схваткам внутри фантастики, очень интересны, и они могут быть вообще материалом для самостоятельного журнала, который даже не будет публиковать художественных текстов. Я хотел сказать только то, что журнал, который будет стараться стать профессиональным, будет, видимо, вынужден отдавать большее количество своего объема литературе, то есть слою первому. А слой второй – борьба по поводу тех или иных произведений, опубликованных когда-то или публикующихся сейчас, будет отходить на второй план неизбежно, потому что эта борьба интересна заведомо гораздо менее широкому кругу читателей, нежели литература как таковая.

Б.Н.Стругацкий: Ну, Славочка, это понятно, Вы напрасно взяли слово для разъяснений, и так ясно. Так, я вижу руку Измайлова, пожалуйста.

А.ИЗМАЙЛОВ: Я не очень согласен, как это ни странно, с Рыбаковым, хотя мы с ним обычно находим более чем достаточно точек соприкосновения. Я считаю, что плох тот фэнзин, который не мечтает стать прозином и не становится им. Теперь по тем вопросам, которые поставил Борис Натанович. Нет у меня такой легкой брезгливости, мол: а-а, ерунда, не литература. По-моему, и «СИЗИФ» в частности, постепенно, не сразу, но становится и станет литературой для широкого круга читателей. Я не считаю, что окололитературная борьба менее интересна, чем сама литература. Потому что, как известно, люди с большим удовольствием читают мемуары о великих писателях – в частности, «у Пушкина было шесть сыновей и все идиоты», если вспомнить Хармса – и это не менее интересно, чем «Капитанская дочка» Пушкина, на мой взгляд, но я могу ошибаться.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Есть класс читателей, которые думают именно так.

А.ИЗМАЙЛОВ: Большой класс читателей. Конечно, «он не так гадок, и не так мерзок», но им все равно интересно.

Что касается того, почему это считается фэнзином. Потому что это, пока, не отпечатано типографским способом, не смакетировано профессионалом, и нет... скажем так, очень профессионального редактора, который не вздрагивал бы от того, что эту фразу сказал сам... ну там... [смех в зале] кто-нибудь из даже действительных членов, а твердой бы рукой вычеркивал лишнее с его точки зрения, потому что, он, редактор, имеет право на свое мнение. А те, кого он вычеркивает, могут иметь противоположное мнение, но ни в коем случае оно не должно колебать мнение редактора. То есть, фэнзин безусловно станет прозином, безусловно, это интересно для самого широкого круга читателей, а не только тем, кто увлекается фантастикой. Я просто напомню Борису Натановичу и сообщу вероятно с согласия Бориса Натановича то, что он не раз нам говорил, когда мы – ну мы скажем так: Рыбаков, Столяров, Измайлов – приносили ему «бамажки», которые со строгой точки зрения не являются, казалось бы, литературой, и Борис Натанович читал и говорил: «А ведь это надо печатать». То есть, съездили там значит три ... да... действительных члена в Бармалеевку, потом сели и нашмаляли такой вот веселый дневник, и тот при пристальном рассмотрении, особенно если отбежать на шесть лет, вполне является литературой, во всяком случае, литературой не с точки зрения «О-о!», не тем гипсовым кубом (Бальзак, Горький, Манн), который призывал разбивать Набоков, что сам с удовольствием и делал. То есть является литературой для тех людей, которые с удовольствием это читают, находят там не просто новую информацию, а получают, с позволения сказать, кайф от самого чтения, а там этот кайф есть, во всяком случае авторы, которые это писали, испытывали кайф при написании – а это уже гарантия того, что найдется категория читателей, которая...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Это, конечно, не гарантия...

А.ИЗМАЙЛОВ: Не стопроцентная гарантия. Просто велика вероятность того, что масса читателей ее именно так воспримет. И необязательно совсем, что эта масса читателей должна быть предана фантастике. То есть считается, что фэнзины издают люди чокнутые на фантастике, которым главное, чтобы там была голова профессора Доуэля или что-нибудь стругацкое... Неважно. Важно, что это написано хорошо, это написано интересно, это принадлежит литературе потому, что интересно не только тем, кто написал, и не только узкому кругу, о котором говорил Рыбаков, но еще и широкому кругу, который вообще понятия не имеет, что существует вообще такая фантастика, но с удовольствием это читает. Следовательно, это литература, следовательно, она имеет право на существование, следовательно она выходит в «СИЗИФе», следовательно, если «СИЗИФ» в конце концов обретет полиграфическую базу, хорошую крышу в лице либо совместного предприятия, либо просто какого-то кооператива и выйдет на рельсы чисто профессиональные, он будет пользоваться большим спросом. Я думаю, что вот эта замечательная книжка, которую делает большой коллектив авторов и большой коллектив редакционной коллегии, расходится столь малым тиражом исключительно потому, что выходит столь малым тиражом. Выпусти его стотысячным тиражом, я уверен, что найдутся сто тысяч читателей. Во всяком случае, я могу сказать одно: то, что переписано от руки, сейчас читается с трудом, согласитесь. Уже прошли те времена, когда мы читали ксерокопии и даже машинопись, не будем упоминать всяких Солженицыных, мы будем говорить о тех же известных нам авторах, которых мы нежно любим, уважаем – и за дело... братьев... Печатали ведь от руки и читали, и считали литературой, хотя это был, по большому, счету фэнзин...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Не-ет, это был самиздат, это было другое дело...

А.ИЗМАЙЛОВ:Борис Натанович, я сознательно чуть-чуть передергиваю. Сознательно.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Основательно передергиваете. Это немножко другое.

А.ИЗМАЙЛОВ: У нас просто разные масштабы. Я к чему хочу подвести? К тому что, сейчас литература, напечатанная на машинке или даже набранная на компьютере, не очень читается – потому что и так все есть. И если читают напечатанное на машинке или, как обещал один из многочисленных членов редколлегии, следующий экземпляр, отпечатанный на компьютере, и его все равно читают, то простите... мне очень трудно представить даже великого ныне Солженицына, отпечатанного на машинке, которого бы сейчас читали. Даже в журналах не читают – ну книжка сейчас появится, чего уж там. Простите, я по себе знаю.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Есть резон, есть.

А.ИЗМАЙЛОВ: И если это читают, значит, это литература. Если это литература, значит, она имеет право на существование, если она имеет право на существование, значит, она хор-рошая литература, значит, мы ее всячески приветствуем. И проводить какую-то грань между фэнзином и прозином, и говорить, что вот это для одних, а вот это для других, по-моему, не имеет смысла, потому что уже является...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Ясно. Спасибо. Я думаю, что Вы не правы, но тем не менее спасибо...

А.ИЗМАЙЛОВ: Конечно. Ну, разумеется, я не прав. [смех в зале]

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Вы очень хороший пример привели, что Солженицына в машинописи сейчас никто не станет читать. Это верно. Мне пришло в голову: а существуют ли не фэнзины, а так сказать приключенцзины...

ИЗ ЗАЛА: Нет!

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: И вообще какие-нибудь ЗИНЫ? Кроме сексзинов.

Окончание следует.

@темы: Публицистика, Б.Стругацкий, Ссылки

---

СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990. Часть 1.

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/sem_fan.htm

СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990


Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Всех выступающих я прошу говорить четко, ясно, не растекаться мысью по древу, чтобы мы как можно меньше тратили время на предметы необязательные. Основной докладчик по фэнзинам у нас Святослав Логинов, но кроме того, я думаю, найдутся желающие поговорить на эту тему и среди людей, профессионально занимающихся фэнзинами. У нас тема была поставлена таким образом: «СИЗИФ» и фэнзины – вот так. Главный разговор сегодняшнего вечера – это разговор о «СИЗИФе». Но при этом все размышления по поводу прочих фэнзинов тоже будут встречены благосклонно, я надеюсь, нашим собранием, если это будут какие-то достаточно свежие соображения.




С.ЛОГИНОВ: Получился у нас сегодня этакий «микрокон», поэтому я даже в затруднении, поскольку предполагал говорить на аудиторию людей пишущих, но не имеющих отношения к Фэндому, и поэтому все-таки начну – раз уж приготовился – свой доклад с вещей, которые для многих здесь собравшихся являются азбукой, неким дважды два, со своеобразного тезауруса.

Итак, тезаурус – несколько слов и объяснения к ним. Не для фэнов, а для пишущей братии. Термины. ПРОЗИН – это журнал, издаваемый в расчете на широкий круг читателей. В том числе на случайного читателя, который покупает этот журнал и не должен остаться в недоумении: «и чего это мне такое скормили?» Обязательная примета прозина – профессиональная полиграфия. Вторая обязательная примета: прозин обязан приносить прибыль, потому что он выпускается ради этого. Ну а дальше прозины могут быть самыми разнообразными: научно-популярные, общественно-политические, литературно-публицистические и прочее, прочее, прочее...

Второй термин: СПЕЦИАЛЬНЫЙ ЖУРНАЛ. Это журнал, издаваемый узкими специалистами в расчете на узких же специалистов. Потому что никто для собственного удовольствия не станет читать «Реферативный журнал Химия», например. Полиграфия у специального журнала может быть абсолютно любой, вплоть до рукописного журнала. Его обязательный признак: специальный журнал планово-убыточный и, следовательно, требует спонсора.

Третий термин: ФЭН. Это человек, посвящающий свое времяпровождение преимущественно фантастике, причем далеко не всегда это читатель фантастики. Он может быть, скажем, киноманом, собирателем значков и даже не читающим собирателем книг. Главное, что все свое свободное время он структурирует посредством какого-либо отношения к фантастике.

ФЭНДОМ – это неформальное, хотя в последнее время очень активно формализующееся, объединение фэнов. Как известно, структурировать время в одиночку – чрезвычайно трудное и неблагодарное занятие, следовательно, фэны должны каким-то образом объединяться. Поскольку фэн – зверь достаточно редкий, то они объединяются внутри больших городов в клубы, а клубы уже по стране объединяются в некую систему и называемую Фэндомом. Кстати, в Фэндом, помимо клубов могут входить и отдельные фэны. В последнее время формализация Фэндома привела к профессионализации фэновский элиты. То есть появились профессиональные фэны, то есть профессиональные любители. Это те люди, для которых любовь к фантастике является средством к существованию.

И наконец, объект нашего разбирательства. ФЭНЗИН – это непрофессиональный журнал, издаваемый фэнами для фэнов. Таким образом мы получаем, что фэнзин является специальным журналом. Следовательно, он может иметь любую полиграфию, но обязан быть планово-убыточным. Следовательно, ему необходим спонсор. Спонсоры могут быть различными. Это может быть сам издатель, который издает фэнзин себе в убыток, выкладывая определенные суммы из собственного кармана. Спонсором может выступать читатель, который за фэнзин выкладывает непропорционально большую цену. В конце концов, если выйти на площадь торговать таким хорошо оформленным фэнзином, как «СИЗИФ», или таким, как «Оверсан-информ» – а это тоже хорошо оформленный фэнзин, то обычные люди покупать не станут. А фэны расхватывают, как горячие пирожки, выступая таким образом, спонсорами издания. Возможно – мне такие случаи не известны, – в виде спонсоров могут выступать и какие-то организации. Это был бы оптимальный вариант.

Ну и наконец ФЭН-ПРЕССА – это весь объем печатной продукции издаваемой и циркулирующей в фэндоме. Главной основной и направляющей силой фэн-прессы являются фэнзины, хотя могут быть и всевозможные плакаты, листочки, бог знает что еще. То есть фэн-пресса не ограничивается фэнзинами.

Понятие вроде бы ввели, теперь рассматриваем само явление.

Вообще уродливая издательская политика нашего государства в течении всех предыдущих лет привела к появлению такого уродливого явления, как самиздат. Что это такое? Это противозаконное тиражирование и распространение печатной информации. Поскольку противозаконное, то в нашем правовом государстве самиздат должен быть уничтожен. И как мне не далее как сегодня сообщили, самиздат в нашей стране таки действительно практически уничтожен. Чтобы уничтожить самиздат, необходимо и достаточно легализовать издания такого рода и открыть (это правда еще не сделано официально) доступ достаточно широкий к возможностям тиражирования. Поскольку теперь официально можно не регистрировать издание тиражом до одной тысячи экземпляров, делать такое издание не будет незаконным. Следовательно, самиздата больше нет. Однако, тем не менее, подавляющее большинство фэнзинов носит на себе признаки самиздата: «Издавать это опасно, могут «ай-яй-яй» сказать, а могут «ай-яй-яй» сказать с лишением прав и конфискацией имущества...» И следовательно, сам факт издания самиздата есть акт гражданского мужества и это уже извиняет всё полностью. Извиняет все недостатки издания, так далее и так далее. Поэтому среди любого самиздата – фэнзины не являются исключением – огромное количество жутко непрофессионального барахла. Раз фэнзины вышли из самиздата, вышли в те времена, когда это все было преступно, то возникает вопрос: почему же эти самиздатовские вещи издавались? Причины для этого могут быть финансовые, психологические и социальные.

О финансовых причинах говорить в издании фэнзинов не приходится, ибо они заведомо планово-убыточные. Кстати, самиздат имеет финансовые моменты, об этом я буду говорить, когда пойдет речь о системных переводах – это был в те времена, по-моему, большой бизнес маленьких людей.

Социальные причины. Первая – острая нехватка научно-фантастической литературы, критики и публицистики и, самое главное, обычной информации о фантастике. А именно потребностью в новой непрерывной информации отличается фэн от простого любителя фантастики, поскольку структурировать свое свободное время можно только с помощью вновь поступающей информации. Одну и ту же мысль, одну и ту же книжку перечитывать непрерывно невозможно. Вторая социальная причина: принудительная концентрация издательских и интеллектуальных мощностей в нескольких очень узких регионах: Москва, Ленинград, еще что-то. Отсутствие местных издательств или запреты им издавать фантастику (вспомним печально известное письмо 84 года) провоцирует появление фэнзинов именно на периферии. Правда не совсем уж в какой-нибудь маленькой деревеньке – там не наберется достаточного количества фэнов, скажем так, но в центрах. Где издаются фэнзины? Сыктывкар, Севастополь, Николаев и так далее. Уж, кажется, Москва может издавать черт знает сколько фэнзинов, а их там всего две штуки. Ленинград – то же самое, один! И, кстати, эти фэнзины выпадают из общего потока этого явления.

Далее. Психологические причины. Провинциальный фэн (как я уже сказал, фэнзины – это в основном провинциальная литература), оторванный от мира писателей – писатели все-таки концентрируются в больших городах, – оторванный от изданий, начинает рассматривать писательство и издательскую работу, как некий досуг небожителей, что ли... А в рай хочется всем. Он говорит: я тоже могу! И начинает делать такого рода произведение. Второе. Для полупрофессионалов – а большинство начинающих авторов проходит через этот период – является очень большой трудностью непрерывно писать в стол, пока тебя признают. И публикации в самодельных журналах греют их сердце и создают иллюзию признания. Это важная причина того, что очень и очень многие авторы, впоследствии становящиеся профессиональными, проходят через период вот такой вот самиздатовской политики, самиздатовских игр. В зависимости от возможностей издателя, фэнзины могут быть машинописные, могут быть отпечатанные в достаточно большом количестве экземпляров на компьютерах, размноженные на ксероксах и так далее. Этот наш всеобщий родной бардак сказывается и на изданиях фэнзинов также. В зависимости от того какие, причины преобладают при издании фэнзина, появляются фэнзины различных типов.

Типы фэнзинов. Во-первых, это литературные журналы. Для меня литературный фэнзин представляет собой какого-то двойного монстра. Социальные причины их издания – нехватка научно-фантастической литературы, психологические – это «в рай хочется всем» и «я тоже умею писать». Самая яркая разновидность этого рода, конечно, знаменитый в кругах фэнов журнал «Гея». Товарищам из Краснодара попала в руки толстая папка малеевцев, они добавили туда собственные произведения, добавили взятые из системы переводы и стали радостные и довольные печатать этот самый журнал, размножать его на ксероксе. Большим достоинством этого журнала являются прекраснейшие, очень профессионально сделанные иллюстрации С.Красулевского. Вообще говоря, профессионально написанные вещи, которые каким-то образом попали к ним, в нормальных условиях должны были пройти через профессиональные журналы, достичь широкого читателя и жить нормальной литературной жизнью. Самодельные произведения должны каким-то образом мучаться (если автор растет, то он потом будет с ностальгией смотреть на них), возможно, попадать в такого рода фэнзинчики, но никак не в соседство с профессиональными произведениями. То есть, это дитя нашего уродливого положения вещей. Но... кончаются попавшие в руки профессиональные рукописи, кончается и журнал – по-моему, он давно уже не выходит, я имею в виду «Гею». Потенциально более долговечны литературные журналы, ориентированные лишь на местные силы. Это такие издания как «Фантом» (Иваново), «Флюс» (Ростов-на-Дону), «Ветер времени» (Волгоград), собранный в 82, изданный в 89 году, и так далее. Эти журналы отличает большая или меньшая степень провинциализма. Можно сейчас начать жестоко критиковать любой из этих журналов, но вряд ли стоит – люди старались, люди делали, люди получали моральное удовлетворение, кто-то читает и им тоже хорошо. Поэтому ругать я их не буду. Поскольку авторы находят себе соответствующее самовыражение в издании этих вещей. Однако, если автор пишет регулярно плохо, у него не хватит сил издавать этот журнал – он остынет, устанет, ему надоест. Если автор растет над собой, то он бросает это занятие. Такого рода фэнзин может существовать, если появится некий не пишущий издатель и большой патриот своей маленькой родины – именно своей крошечной провинции. Тогда он будет находить все новых, и новых, и новых начинающих авторов, и в конце концов этот журнал будет очень даже известен, как журнал, через который прошли такой-то, такой-то и такой-то великие авторы. Ныне великие.

Особняком в области чисто литературных журналов – ну почти чисто литературных – стоит такой прелестный журнал, как «Иноземье» (Свердловск). Это издание печатается от системы. Что такое система? Для тех кто не знает: ее появление как раз и обусловлено финансовыми причинами самиздата. Фэны занимаются не только литературной и окололитературной деятельностью, но и переводческой. Делается масса самопальных переводов, рукописи вращаются в Фэндоме, и это вот вращающееся облако и называется, насколько я понимаю, системой. Ясно, что там циркулирует огромнейшее количество серости, бездарности, причем, не авторской, ибо авторы там писали в своей родной инострании, а переводческой серости, переводческой бездарности. Вред системы в данном случае переоценить трудно. Люди, фэны, которые по преимуществу питаются и структурируют свое время изделиями системы, в конце концов разучаются читать, разучаются писать и даже разучаются говорить по-русски. Журнал «Иноземье» и представляет как раз образчик всего этого. Я прочитал всего один номер, мне сказали, что второй вышедший номер такой же и даже еще хуже. Переводы, которые там помещены, чудовищны как по форме, так и по содержанию. Время от времени непонятно, где в предложениях подлежащее, где сказуемое, где кто что сказал и вообще зачем все это написано. Таким же точно стилем написаны и критические статьи, и вводная статья издателей, и так далее, и так далее, и так далее. То есть мы видим явную деградацию человека, который значительную часть своей сознательной жизни потреблял некачественный продукт. Журнал этот, кстати, мог бы взять на себя благородные функции отделения зерен от плевел: в системе циркулируют и неплохие переводы. Пока что системные переводы лезут на профессиональный рынок, причем очень часто без какой бы то ни было редактуры: вот вышедшая в «Васильевском острове» книжка Желязны «Роза для Эклезиаста» весьма печальный тому пример. Вроде бы Роджер Желязны, целый сборник – но читать это весьма и весьма страшно. Я не знаю, как пишет Желязны по-английски, но если его стиль таков же, как эти дубовые пассажи, имеющиеся здесь почти на каждой странице, то не верится что этот автор действительно получал и «Небьюлу», и «Хьюго».

Далее. Общественно-политические фэнзины. Очень любопытная вещь. Это, как правило, информационные листки типа «Оверсан-информа» или «Вестника совета КЛФ». Эти листочки честно выполняют свои функции, они поставляют информацию, на большее они не претендуют, и хорошо, что они есть. Будут они оставаться и в дальнейшем, какая бы оголтелая свобода печати ни пришла. Они не смогут перейти на профессиональные рельсы просто потому, что ориентированы на очень узкий круг, даже не на всех фэнов. Они так существуют, они так будут существовать – это замечательно.

Очень любопытное явление представляет собой «Страж-птица»(Омск). Очевидно, в противовес унылым общественно-политическим журналам официальным все эти листочки стараются держать этакий развязный тон, пишут в стиле «стеба», и «Страж-птица» занимает здесь, безусловно, первое место. На ней написано, что это «желтый бульварный листок». И это действительно желтый бульварный листок, который в полном соответствии со своим предназначением собирает и распространяет сплетни, за что я ему благодарен – этакий милый, маленький, острозубый, но довольно безопасный хищник. Его эмблема – летящая ощипанная курица с железным клювом. И этот журнал прекрасно выполняет свои функции в Фэндоме. Попасть на клюв «Страж-птицы» является своеобразной формой официального признания в неофициальных кругах. Люди нашли свое место, они существуют.

Кроме того, общественно-политические журналы могут издавать – и такие попытки делались – клубы любителей фантастики, очень узко направленные на какую-то определенную проблему и очень активно над ней работающие. Так, например, сыктывкарский КЛФ «Цивилизация Гейм» издает журнал «Хабар», который можно, хотя и не строго, отнести к общественно-политическим фэнзинам – у них достаточно много материалов посвящено конструированию миров и тем ролевым играм, которые проводят члены клуба.

Литературно-критические и критико-публицистические журналы – их, конечно, большинство и, строго говоря, «Иноземье» и «Хабар» можно отнести сюда – дело в процентном соотношении материалов. Здесь есть откровенно слабые фэнзины (я, например, отношу к ним «Фен-о-мен» (Винница)). Чрезмерно специализированные, но тем не менее литературно-критические и критико-публицистические. Такие как «Окула» (Иваново), «Лаборатория ЛЭФ» (Хабаровск). И журналы, которые ярко и активно претендуют на профессионализацию. Это «Оверсан», это «Фэнзор» (Севастополь), отчасти «Mad Lab» (Николаев), ну и конечно же, в первую очередь, сегодняшний именинник «СИЗИФ».

Сперва, чтобы не возвращаться, несколько слов об узкоспециализированных фэнзинах. Во-первых, «Окула». Это почти беспрецедентная – у нас во всяком случае – вещь: фэнзин одного автора – некоего Валерия Окулова из Иванова... Там публикуется довольно слабая проза В.Окулова, слабая поэзия Валерия Окулова, довольно любопытные критические статьи В.О. и статьи о зарубежной научной фантастике все того же автора. По поводу статей о зарубежной фантастике: они мне, честно говоря, очень понравились, хотя дошли до меня сведения, что Окулов, мол, запустил в Фэндом большое количество ложной информации. (Я лично углядел одно ложное сведение – он написал, что Борис Виан переводил американскую фантастику, а он ее на самом деле не переводил – Фрэнк Сэливан, американский фантаст, переведенный Борисом Вианом на французский язык, как известно, единоутробный племянник небезызвестного Джима Доллара. То есть эти романы написаны самим же Вианом во второй половине сороковых годов). А все вместе, тем не менее, создает очень приятное впечатление. Надолго ли хватит автора – неизвестно. Кстати, здесь чисто психологический пассаж – автор, наверное, единственный прямиком сказал причину издания своего журнала: «Я посылаю туда – меня не печатают, я посылаю сюда – меня не печатают, а вот я возьму и САМ напечатаю!» И напечатал.

Особое место в фэн-прессе занимает «АБС-панорама». С одной стороны, это обычный критико-публицистический журнал, с другой – журнал узкоспециализированный, так как он посвящен творчеству одного писателя – братьев Стругацких. Оправданием для существования такого фэнзина служит то, что Стругацкие, будучи на две головы выше всех остальных фантастов, достойны отдельного издания. Специализированный журнал «стругацкианы» нужен, но нужен только фэнам и является идеальным фэнзином. Мне остается лишь отметить высокий уровень критических материалов «АБС-панорамы».

Дальше. Сразу три журнала. «Лаборатория ЛЭФ» и «Mad Lab». ЛЭФ – это означает «любители эротической фантастики», а «Mad Lab» – «безумная лаборатория». Третий журнал – «Бойцовый кот» (Москва). Первый журнал посвящен эротической фантастике – узкоспециальный журнал; второй – фантастике ужасов. Эти журналы опять же направлены даже не на весь Фэндом. Человек вне Фэндома это читать попросту не станет, обычный фэн это прочитает, как случайный читатель прозина. «Бойцовый кот» посвящен военной тематике и обсуждению тоталитарных режимов в фантастических произведениях – тоже, кстати, фэнзин одного автора. И та, и другая, и третья фантастика у нас в зачаточном состоянии и, соответственно, в эмбриональном состоянии находятся и журналы. Издаются они с большим трудом и будут ли иметь продолжение, в настоящий момент неизвестно. Хотя «Mad Lab» после первого номера отчаянно пытается стать профессиональным журналом. Очевидно за счет переводов, потому что в жанре «хоррор» у нас практически никто из советских авторов не пишет. Так что я думаю, этим журналам не хватит качественных материалов.

«Оверсан». Этот фэнзин делался группой очень талантливых людей, большинство из которых является профессионалами. Так, полемика, предположим, Казакова с журналами «Новый мир» и «Знамя» не выглядит тявканьем Моськи на слона. Эти статьи вполне могли бы быть и в нормальных условиях должны быть опубликованы в профессиональной печати. Они представляют интерес НЕ ТОЛЬКО для оголтелого фэна, но и для любого грамотного, культурного человека, чуть-чуть разбирающегося в положении дел в фантастике. Поэтому неудивительно, что после выхода уже нескольких номеров «Оверсан» предпринял попытки стать профессиональным журналом. Насколько я понимаю, вопрос у него упирается все в ту же самую бумагу. Будет бумага – будет «Оверсан». Так? Или не так, Андрей?

А.ЧЕРТКОВ: Все вопросы к Ютанову. Вон он сидит.

С.ЛОГИНОВ: Все вопросы к Ютанову. Ну, Ютанов потом ответит. [Смех в зале]

Ну что ж, «Оверсан» на это был нацелен с самого начала. На смену «Оверсану», насколько я понимаю, выходит «Фэнзор» – вышло два номера. Это с виду более стандартный фэнзин – «Оверсан» не публиковал фантастики, только критические и публицистические статьи. В «Фэнзоре» присутствуют художественные произведения и переводы. Опять же, следует обратить внимание, что эти переводы достаточно доброкачественные – то есть они лучше того, что ходит по системе, но рассчитаны они опять же на фэнов, потому что простому любителю фантастики не очень интересно сравнивать полный и неполный тексты рассказа Альфреда Бестера «Убийцы Магомета». Для этого надо быть ужасно увлеченным. Я перечитал этот рассказ еще раз, получил удовольствие, но избави бог, я не полез снимать с полки «Пески веков», хотя они у меня на полке стоят, чтобы посмотреть: а в чем же здесь тонкая разница. Это, наверное, делают только фэны. Даются в этом журнале и некоторые специальные материалы. Например, рецензия Казанцева на сборник Лукиных. Слухи об этой рецензии долго ходили по Фэндому и, конечно, этот материал, абсолютно неинтересный всем простым людям, абсолютно ненужный случайному читателю, остро необходим фэну. Фэн за это ухватится, как за самую нужную ему пирожную. И в этом плане уже сейчас видно, что «Фэнзор» рассчитывает оставаться фэнзином, то есть быть нацеленным на фэна, в условиях свободы, гласности и возможности для любого коллектива попытаться делать профессиональный журнал. То же самое в дальнейшем будем говорить и о «СИЗИФе».

И, наконец, «СИЗИФ». Я считаю, что это лучший из всех существующих у нас фэнзинов – да не обидятся на меня остальные издатели. Начинался он еще в 88 году под названием «Измерение Ф», теперь имеет место прозин «Измерение Ф» (прошу, когда буду сравнивать прозин «Измерение Ф» и «СИЗИФ», то не надо их путать). В ту пору это был довольно стандартный фэнзин, отличающийся лишь большим объемом – он, по-моему, раза в три или четыре больше любого другого фэнзина, хотя он, в общем-то, не толстый, но у него очень жесткая и мелкая печать – 12-17 авторских листов каждый номер. И регулярностью выхода. Фэны – люди, конечно, увлеченные, но трудности перед ними стоят немалые, и далеко не все постулированные журналы выходят регулярно. «Измерение Ф» в течение двух лет выходило из квартала в квартал, то есть каждый год четыре раза. Это, конечно, великая заслуга Андрея Анатольича, его упорства, его трудоспособности, и все остальные расшаркивания.

Выходит «Измерение Ф», а теперь «СИЗИФ» в Ленинграде. Следовательно, информационный голод у людей, издающих его, не был столь велик. Эти люди могли общаться с профессиональными авторами, с полупрофессиональными авторами, имел место не один клуб, а целая сеть клубов любителей фантастики и т. д. Следовательно, этот фэнзин должен, обязан ставить иные задачи, чем любой другой провинциальный фэнзин. Ну что ж, первоначальной задачей «Измерения Ф» было стать профессиональным журналом. Как он решал эту задачу? Во-первых, все более и более строго отбирая рукописи. Провинциальному фэнзину отбирать рукописи практически невозможно – что написали два-три друга издателя и сам издатель, то и публикуется. Здесь, среди десятков авторов, можно выбирать. Первые материалы в «Измерении Ф» были весьма слабые, постепенно уровень публикуемых материалов повышался. Во-вторых, привлечением к сотрудничеству профессиональных писателей (что в Ленинграде не так уж и трудно), а также редакторской работой над компоновкой материалов. По сути дела, каждый номер и «Измерения Ф», и теперь «СИЗИФа» является экспериментальным номером. И редакторский коллектив, который в настоящий момент в общем-то состоит из одного человека, нарабатывает профессионализм. И если бы не чисто материальные трудности, то этот журнал давно бы стал профессиональным, и во всяком случае, если будет – я надеюсь все-таки будет выходить прозин «Магистр» – то сразу, как его главный редактор говорю, что он во многом является идейным дитем именно фэнзина «Измерение Ф» и очень многие материалы, которые у нас будут публиковаться, апробированы на страницах «Измерения Ф» либо «СИЗИФа».

При переходе к «СИЗИФу» были изменены и задачи. Если выйдет «Магистр», то это будет полным завершением для «Измерения Ф» задачи стать профессиональным журналом. Название изменено потому, что газета «Измерение Ф», издававшаяся в Ленинграде, нечувствительным образом преобразовалась в прозин и, соответственно, драться из-за названия, наверное, не стоило. «СИЗИФ» является, так же как и «Фэнзор», фэнзином нового типа, рассчитанного оставаться фэнзином в условиях свободы и при этом конкурировать, и успешно конкурировать, с прозином. Но если «Фэнзор» избрал проторенную дорожку – пошел по стопам американского «Локуса» и других уважаемых журналов, то есть он не публикует – почти не публикует – литературные произведения, а дает только критику-публицистику, то «СИЗИФ» остается литературно-художественным журналом. И, следовательно, должен выполнять какие-то уж совершенно невероятные функции, какие только и могут на себя взваливать дважды монстры.

Как «СИЗИФ» с этим справляется? Во-первых, он этого добивается публикацией достаточно хорошо написанных, но тем не менее непрофессиональных произведений. Тезис мне кажется достаточно сомнительным – побейте меня, я с большим удовольствием подставляюсь, – к таким произведениям относится опубликованное еще в «Измерение Ф» «Путешествие на Черную Ухуру» Старцева и Дидейкина, повесть «Вторжение» Леонида Кудрявцева и повесть «Вокруг Гекубы» Рыбошлыкова и вашего покорного слуги в соавторстве написанную. Это могут быть произведения, которые просто пока не публикуются из-за того, что их не могут опубликовать из-за сохранившегося внутреннего цензора у издателя. Скажем, в «Путешествии на Черную Ухуру» уж больно много секса для 88 года – ну как же так? как же так?

А.СТОЛЯРОВ: Где она опубликована?

С.ЛОГИНОВ: В «Измерении Ф». [Смех в зале]

Ну, мне лично эта повесть не нравится, она мне кажется неряшливо написанной. В ряде случаев после апробации на страницах такого рода фэнзинов эти произведения могут тем не менее, поскольку преодолен некий эмоциональный барьер, выйти на страницы широкой печати, быть опубликованными в профессиональном издании и, как правило, при этом принимаются лучше, легче и т. д. В ряде случаев публикация в фэнзине служит обкаткой.

Вторая задача «СИЗИФа» – это своеобразная форма литературной учебы. Например, в следующем номере «СИЗИФа» будут опубликованы два произведения – получено сейчас разрешение – Бориса Штерна. Фактически это один и тот же рассказ: черновик был написан в 74 году, потом этот рассказ был утерян, потом Штерн начал – я не знаю, начал ли он уже писать, – но во всяком случае думать, работать над этой рукописью вновь, потом вынырнула рукопись 74 года. И вот мы имеем два совершенно разных произведения, которые можно опубликовать рядом и посмотреть, как одну и ту же тему, при одних и тех же героях, и даже при повторяющихся фразах и целых страницах, автор решает по-новому. Фактически, это уроки литературного мастерства. Вот в этом номере [# 3 (11) – ред. ] то же самое можно сказать о творчестве Рыбакова. Здесь первый вариант повести «Доверие», к сожалению, второй вариант, опубликованный в «Урале», сюда просто не влез. И поэтому фэну, если человек этот пытается писать, надо взять эти два варианта и посмотреть, сравнить, увидеть, чем отличается ранний Рыбаков от более позднего.

«СИЗИФ» также практикует, и я считаю это весьма полезным, публикацию ранних произведений признанных авторов, начиная от известнейших мэтров, начиная, скажем, от Стругацких и кончая членами нашего семинара. Я тоже свою первую повесть дал и заранее представляю, как меня будут бить. Ну что ж, может быть, я мазохист.

В чем оказывается, в условиях полной свободы печати, разница в задачах фэнзина и прозина. Это можно увидеть, сравнивая номера двух журналов: третий «СИЗИФ» и третий номер журнала «Измерение Ф». Оба журнала тематические, оба посвящены какому-то автору. Третий номер «Измерения Ф» посвящен Аркадию Натановичу Стругацкому, третий «СИЗИФ» посвящен Вячеславу Рыбакову. Что мы видим? И там и там имеют место публикации каких-то незаконченных, незавершенных вещей. Но отрывок из повести Стругацких представляет интерес только потому, что это САМИ СТРУГАЦКИЕ – и тем не менее у случайного читателя, который может это дело схватить – появится недоумение: ну а чем же дело-то кончится? Вот начало, бодрое такое, а я что-то такое читал, вроде на «Улитку на склоне» похоже, ну а чем же кончается? Кстати, именно поэтому, возможно, номер третий «Измерения Ф» кое-где еще в киосках лежит, может это, правда, обусловлено и достаточно высокой ценой – не знаю. Фэнзин же подобную штуку может делать легко, свободно, когда угодно и сколько угодно. Любой отрывок, незавершенное произведение выполняет здесь свою цель.

Далее. В «Измерении Ф» приведена очень интересная подборка материалов: «Стругацкие в калейдоскопе критики». И вот там приводятся кусочки из ругательных статей, из хвалебных – это собрано омским КЛФ «Алькор». Если бы этот материал публиковался в фэнзине, то было бы необходимо и достаточно выбрать только самые негативные, самые, так сказать, оголтелые, самые ужасные отзывы. Прозин же обязан разжевывать все это.

Дальше мне приходиться сказать только одно: личное общение с Андреем Николаевым показывает, что сам Андрей прекраснейшим образом понимает, в какую ситуацию он себя загнал, пытаясь издавать фэнзин в условиях свободы печати. Он, будучи умным человеком, нашел ходы, и, следовательно, журнал будет иметь право на существование и будет оставаться именно фэнзином. Что, конечно, не означает, что он останется в этом полиграфическом исполнении. Надеюсь, что он будет отпечатан в типографии с цветной печатью и всем остальным, как издается любой приличный фэнзин в любой приличной стране. Скажем, французский «Антарес» и американский «Локус». Все.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Спасибо, Славочка, садитесь. Прежде всего, как полагается вопросы. Есть ли вопросы к докладчику? У меня есть вопрос, Слава, может не вы ответите, а кто-либо из присутствующих. Сколько сейчас фэнзинов, о которых можно сказать, что они стали регулярными изданиями? Или, скажем так: сколько сейчас известно фэнзинов, ОЧЕРЕДНОЙ номер которых находится в подготовке?

А.НИКОЛАЕВ: «АБС-Панорамы» четвертый номер готовится, «Фэнзор» очередной и очередной номер «Страж-птицы». Это из тех, что есть. Имеются данные о новых фэнзинах...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Четыре. О новых пока не будем говорить. Из старых только четыре готовятся.

С.БЕРЕЖНОЙ: Я был бы слишком большим оптимистом, если бы сказал, что число их превышает десяток. Не больше. От пяти до десяти.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Да, в пределах десяти, это очевидно. Я думал, кто-нибудь знает более точную цифру. Ну бог с ним. Есть еще вопросы? Так, дополнения, замечания, уточнения. Пожалуйста, Андрей.

А.НИКОЛАЕВ: Слава Логинов сказал, будто я делаю журнал один – это не так, вся наша редакция здесь присутствует, и один я ничего не смог бы сделать до сих пор и, надеюсь, никогда не останусь один. Это все, что я хотел уточнить. Дима Григорьев, Борис Миловидов, Боря Крылов, Сережа Бережной и Саша Сидорович – мы все делаем «СИЗИФ». Ни в коем случае не я один.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Понятно. Спасибо, Андрюша. Пожалуйста...

Продолжение следует.

@темы: Публицистика, Б.Стругацкий, Ссылки

---

КОММЕНТАРИИ К ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ "УЛИТКА НА СКЛОНЕ". Часть 2

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/sem_ulit.htm

Окончание.

ЛЕНИНГРАДСКИЙ СЕМИНАР ПИСАТЕЛЕЙ-ФАНТАСТОВ

Борис СТРУГАЦКИЙ

КОММЕНТАРИИ К ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ "УЛИТКА НА СКЛОНЕ"

Выступление и беседа в Красной гостиной ленинградского Дома писателя им. В.В.Маяковского 13 апреля 1987 года


Потом мы встретились в апреле. Вот я сейчас не помню кому принадлежала эта гениальная мысль, и, к сожалению, в дневнике этого нет. В дневнике, собственно, сама по себе мысль отсутствует. Понимаете, здесь нет перехода... 28 апреля вдруг появляется запись: Горбовский – Перец, Атос – Зыков. Понимаете, появляется Перец впервые. Это значит, что идея о том, что надо убрать будущее и вставить Настоящее, уже появилась. Появляются имена. Начинается разработка линии «Перец» уже в том виде, в котором она есть. «Не состоялась встреча-рандеву с начальником, который иногда выходит делать зарядку», «договаривается с шофером на завтра»... Вот что-то тут произошло. Каким-то образом и кому-то пришло в голову – мысль о том, что одну фантастическую линию, линию Леса, надо было дополнить средой, но уже <было «тоже»> символической. Не научно-фантастической, а символической. Какой-то человек должен был мучительно пытаться выбраться из Леса, а какой-то другой человек, совсем другого типа и другого склада, должен мучительно стараться попасть в Лес, чтобы узнать, что там происходит. Как возникла эта мысль – сейчас уже восстановить невозможно. Но я прекрасно помню, как возникла идея художественного приема, на котором стоит вся перецовская часть; точно так же, как вся лесная часть стоит на приеме вязкой речи, точно так же вся перецовская часть стоит на кафкианском мире, на попытке изобразить мир, который неотличим от сна. То есть идет совершенно реалистическое повествование, и вдруг как бы в сон переходит это реалистическое повествование. Этот прием мы, как нам казалось, нашли у Кафки. Я не знаю, можно ли так трактовать Кафку. Наверное, можно. Можно. У него это вообще-то довольно четко видно. Особенно в «Процессе». Когда главный герой, совершая совершенно реалистические поступки, вдруг начинает действовать как бы во сне. Вот этот прием показался нам чрезвычайно полезным, и именно он лежит в основе этой части, которая может быть названа «Управление». И вот как из ситуации рождается концепция. В один прекрасный момент появляется замечательная запись, а именно 30 апреля это все происходит. Уже появляется Управление, Группа Искоренения, Группа Изучения, Охраны, Научной Охраны... Мы накапливаем черточки, элементы мира – нелепого, но внутри себя замкнутого и совершенно непротиворечивого. И вот кому-то из нас приходит в голову блистательная мысль: Лес – Будущее! Вот после того, как была придумана эта концепция, которая осталась, вообще-то говоря, скрытой для подавляющего большинства читателей, нам стало писать очень легко. Лишнее доказательство того, что автор должен иметь определенную концепцию вещи даже не столько для того, чтобы одарить мир некоей идеей, а для того, чтобы у него все скомпоновалось. Как только нам пришла мысль о том, что Лес символизирует Будущее, все сразу же встало на свои места. Повесть перестала быть научно-фантастической (если она и была такой) – она стала просто фантастической, гротесковой, символической, как угодно. Появилась такая свобода, раскованность... Как хорошо! Что такое Лес? Лес – это символ всего необычайного, всего непредставимого. Что такое Будущее? Это то, про что мы ничего не знаем. Мы гадаем безосновательно, у нас есть какие-то соображения, которые легко разваливаются под давлением малейшего анализа. О Будущем мы знаем, на самом деле, честно, положа руку на сердце, о Будущем мы знаем только одно – оно совершенно не похоже на наше представление о нем. Больше мы ничего положительного о Будущем сказать не можем. Точно так же, как Александр Сергеевич Пушкин никогда не мог бы себе представить нашего сегодняшнего мира, то что для Александра Сергеевича главным свойством нашего мира безусловно была бы его чудовищная нелепость, ни на что не похожесть, точно так же и мы, по-видимому, рассматривать мир будущего можем. Мы не знаем, будет ли мир Будущего хорош, будет ли он плох – мы в принципе не можем ответить на этот вопрос. Он будет чужой, совершенно не похожий на наши представления, к нему нельзя будет применять понятия «хороший», «плохой», «плоховатый», «ничего себе». Он просто чужой.



Тот Лес, который мы уже написали, прекрасно вписывается в эту ситуацию. А чем это не Будущее, в конце концов? Почему бы не представить себе, что в отдаленном будущем человечество сливается с природой, становится в значительной мере частью ее. Оно уже перестает убивать, а, как говорит женщина у нас в «Улитке на склоне»: «...Ты можешь сделать живое мертвым?» – «Убить?» – «Да нет! Убить и рукоед может! А вот сделать живое мертвым!»... Появляется какой-то совершенно новый нюанс, какое-то даже совершенно другое отношение к биологическому миру. Человек даже перестает быть человеком в современном смысле. Вот эта вот биологическая цивилизация, которая должна будет существеннейшим образом переродиться, безусловно. Что такое вид, совершенно переродившийся? Это прежде всего вид, например, потерявший какие-то инстинкты. Мы живем, управляемые инстинктами. Один из них – это инстинкт размножения. Отнимите его. Инстинкт размножения человека весь стоит на двуполости, на бисексуальности. Уберите один пол... Это будут совершенно чудовищные существа, которых мы не можем оценивать. Другие представления о том, что должно и что не должно. Почему бы не представить, что в будущем именно так все будет проворачиваться?

И вот тогда оказывается, что мы сидели месяц и писали не зря! Мы, оказывается, создавали совершенно новую модель Будущего! Мы такого себе и представить не могли! Причем не просто модель, не стационарный мир в стиле Олдоса Хаксли или там Оруэлла. Не застывший, а мир в движении. Мир, в котором есть еще остатки прошлого, и они живут своей жизнью. И эти остатки прошлого близки по своей психологии нам, и мы можем использовать их психологию для того, чтобы передать наше отношение к этому миру Будущего. Все наполняется каким-то новым смыслом. Становится очень интересно работать с черновиком. Можно уже вставлять какие-то новые повороты, новые ситуации. И в этом плане совершенно по другому выглядит не написанный еще мир Управления. Что такое Управление тогда – в этой символической схеме? Да очень просто – это Настоящее! Это Настоящее со всем его хаосом, со всей его безмозглостью, которая удивительным образом сочетается с многомудренностью. Это то самое Настоящее, в котором люди все время думают о Будущем, живут ради Будущего, провозглашают лозунги во имя Будущего и в то же время гадят на это Будущее, искореняют это Будущее, уничтожают его всячески, стремятся превратить это Будущее в асфальтовую площадку, стремятся превратить Лес, свое Будущее, в английский парк с газонами, чтобы будущее было не такое, какое оно будет, а такое, каким нам хочется. Понимаете? Появилась какая-то отстраненность, свобода! Стало очень легко работать.

Вот такая это была счастливая идея, которая помогла нам сделать часть «Управление», и которая, в общем то, что любопытно, осталась совершенно закрытой для читателя. Из всех читателей, которых я знаю, по-моему, есть только один или два человека, которые поняли. Хотя мы кое-где поразбросали намеки на это. Мы взяли, во-первых, цитату из Пастернака: «За поворотом, в глубине лесного лога готово будущее мне верней залога. Его уже не втянешь в спор и не заластишь, оно распахнуто, как бор, все вширь, все настежь». Вот в этой цитате ведь все сказано! Будущее как бор, будущее – Лес. Бор распахнут, и уже ничего с ним не сделаешь, оно уже создано. Но как-то никто не заметил, ни профессионалы, ни просто читатели. И, конечно, в этом аспекте и цитата из Иссы тоже звучала: «Тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи, вверх, до самых высот!». Здесь ведь тоже идет речь о движении человека к Будущему. Ну, так я не жалею... Это ведь вопрос – должны ли мы это рассматривать как наше поражение – то, что эта идея, которая помогла нам сделать эту вещь емкой и многомерной, осталась абсолютно непонятной читателю? Плохо это или хорошо? Черт его знает! Наверное, дело не в этом. Наверное, важно, чтобы эта вещь порождала в самых разных людях самые разные представления. И чем больше разных точек зрения, тем эту вещь, наверное, следует считать более удачной. Ну... Я просто не знаю, что вам еще рассказывать об этой истории. Но мне хочется закончить этакой... Советы. Наставления. Некие нравственные теоремы, которые должен принять к сведению каждый молодой писатель. Думаю, то, что я сейчас скажу, хорошо известно половине из здесь присутствующих, а другая половина, которая не думала на эту тему, когда услышит, то скажет: ну это же всем ясно. И тем не менее я считаю своим долгом эту формулировку произнести.

Первое. Надо быть щедрым. Надо помнить, что щедрость, писательская щедрость, окупается. Каждая отброшенная идея сделала свое положительное дело. Я уже не говорю о том, что, если идея хороша – если идея плоха, то отбрасывайте ее, потому что она вам не нужна – если идея хороша, то отбрасывайте ее без страха, вы ее вспомните, она придет. Немножко в другом виде. Как нам, спустя двадцать лет, пришла в голову мысль о человеке играющем, которую мы совсем забыли, а она вот пришла, когда мы делали «Волны гасят ветер», и именно в той же самой формулировке. Второе. Никогда не надо отчаиваться. Надо помнить, что кризис, переживаемый вами – это прекрасно! Надо быть счастливым каждый раз, когда вы чувствуете, что находитесь в кризисном состоянии. Когда не получается, когда не идет, когда заколодило – это и есть роды. А роды, как известно – это скажет вам любая мать – всегда проходят с большим трудом. Это процесс, требующий огромной затраты духовной и физической энергии. Конечно, приятно писать повести, когда они сами собой выливаются из-под пера. Но я вот по собственному опыту могу судить – не всякая легко получившаяся повесть плоха. Это так. Но зато всякая повесть, родившаяся с трудом огромным – она всегда какая-то особенная. Она не такая, как то, что было до, и не такая, как будет после. Поэтому кризисов боятся не надо.

Ну и знаменитая триада, которую я вам уже много раз говорил и хочу повторить еще раз. Вы должны быть оптимистами. Как бы плохо вы не написали вашу повесть, у вас обязательно найдутся читатели – и это будут тысячи читателей – которые сочтут вашу повесть почти шедевром. В то же время надо быть скептиком. Как бы хорошо вы не написали, обязательно найдутся читатели, и это будут тысячи людей, которые будут искренне считать, что вы написали сущее барахло. И, наконец, надо просто трезво относиться к своей работе. Как бы хорошо, как бы плохо вы не написали вашу повесть, останутся миллионы людей, которые будут к ней совершенно равнодушны – написали вы ее, не написали... Вот такой вот маленький урок.


А теперь я рад буду ответить на ваши вопросы, если они у вас есть. Есть?

СТОЛЯРОВ: А публикационная судьба «Улитки...»?

СТРУГАЦКИЙ: Да, с удовольствием. А как же! «Улитка» была закончена в ноябре 1965 года, если не ошибаюсь. Мы не понесли ее в «Молодую Гвардию», хотя отношения с издательством в этот год у нас были самые превосходные, так как мы понимали, что Белла Григорьевна, как бы нас не любила, эту повесть не будет печатать. Но как раз в этот момент Брандис собирал сборник в Лениздате, и нам пришла мысль, что целиком ее туда давать смысла нет – вряд ли пройдет, а вот что касается лесной части... Текст выглядел как совершенно самостоятельная, законченная повестушка о приключениях землянина, попавшего в лапы иноземных существ. И действительно, прошло без малейших проблем, там ни одного исправления не было. Ну, после этого начались, конечно, муки, потому что мы посылали... я уже не помню... в десятки журналов. Никто ее не брал – повесть доходила аж до Магадана, там в магаданском книжном издательстве были какие-то знакомые, они взялись напечатать, но у них ничего не получилось. И вот в 1968 году журнал «Байкал» взялся напечатать эту штуку. Главный редактор, Байбуров, сдружился в Москве где-то с Аркадием Натановичем, а вот он сказал: «А что такое? Напечатаю! Не вижу здесь ничего особенного. То, что вы напечатали в книжке, уже, конечно, не пойдет, а здесь... Ничего мы тут не видим, все нормально!» Да-а... И вся беда, по-видимому, заключается в том, что публикация совпала в тех же самых номерах с публикацией отрывка Белинкова про Юрия Олешу. Хотя кусок достаточно острый, но и тут ничего страшного бы не произошло, если бы как раз в это время Белинков не удрал в Соединенные Штаты. Причем именно удрал. Как мне рассказывали, он поехал лечиться в Югославию, сел там в самолет, следующий в США, и удрал. Возник страшный скандал. Первый и второй номер «Байкала» были изъяты и долгое время были под запретом. В стране опубликовать ее целиком – все наши попытки кончались ничем, хотя за границей ее очень активно издают. И вовсе не обязательно буржуазные издательства. В Чехословакии и Польше она вышла целиком. Вот если продлится у нас это вот все... У нас ее тоже опубликуют.

Кан: Был ли разговор о каком-то продолжении, сшибке двух частей?

СТРУГАЦКИЙ: Нет, не было такого разговора. Ну, может, так где-то, к слову и не обязательно. Это совершенно законченная вещь.

ВИТМАН: «Второе нашествие марсиан» было написано позже или раньше?

СТРУГАЦКИЙ: Позже. Мы придумали «Второе нашествие марсиан», когда заканчивали в ноябре «Улитку...». В декабре мы написали «Второе нашестви е...».

ВИТМАН: Так чем ваш кризис-то закончился?

СТРУГАЦКИЙ: Славочка! Вот тебе и на!

ВИТМАН: Нет, смотрите, как вы подошли к идее, что мещанин – главный враг, так и промучившись с этой повестью, продолжили долбать мещанина уже во «Втором нашествии марсиан».

СТРУГАЦКИЙ: Слава, это не совсем так. Вот эти вот муки по поводу мещанина в виде протоплазмы-мимикроида – они, видимо, даром все-таки не прошли. В той же «Улитке...» есть немало горьких слов, и как раз о светлом Будущем: «С вами светлое будущее не построишь, а если вам построить светлое будущее, вы и будете ходить от алмазной распивочной до хрустальной закусочной.» Но, в общем-то, мы значительно перегорели с этой темой. И во «Втором нашествии марсиан» мы совсем не мещанина изображаем. Эта вещь нам, по-видимому, тоже не удалась. Мы ее любим, но, то что мы хотели выразить в ней, прошло мимо внимания читателей. Герой наш там написан не с неприязнью, а с сочувствием. Нам жалко его. Мы его ни в чем не осуждаем. Ну что можно ожидать от человека, который не имел возможности никогда в жизни самостоятельно принимать решения. Все решения принимали за него. Настал час, напялили на него железную каску, погнали в окоп... Пришло время – сняли железную каску. Пришло время – стал учителем. Теперь он... Теперь от внешних сил зависит – будет у него пенсия или не будет. Ну, конечно, он мещанин! И обыватель, в том смысле, что его интересуют исключительно материальные блага. Но с другой-то стороны, это человек, которого можно пожалеть. Это несчастный, а не плохой человек.

СТОЛЯРОВ: Вы пишете просто мгновенно...

СТРУГАЦКИЙ: Мы писали когда-то мгновенно. Да, кстати, готовясь к этому выступлению, я перечитал прежний кусок с Горбовским. Каково же было мое изумление, когда я перечитал его с удовольствием. Это все, конечно, огрызки и обглодки, но вот эта линия Горбовского – она, оказывается, звучит сегодня вполне современно. В ней нет никакого провинциализма. Эта тема никем не разрабатывалась. И те приключения, в которых участвует Горбовский, тоже вполне свежо звучат. Я был очень приятно удивлен. Публиковать, конечно, это не имеет смысла. Удивительно другое – насколько это было все отвратительно двадцать два года назад.

РЫБАКОВ: Вытекает ли то Будущее, которое вы изобразили в «Улитке...» из Настоящего, которое творится на биостанции?

СТРУГАЦКИЙ: Для меня никакой связи между этими вещами нет. Прошло слишком много времени, Слава... Если каким-то образом хаос, царящий на биостанции, точнее – в Управлении, оказывает влияние на Будущее, то он оказывает его только на близкое Будущее, вот этот хаос отрыгнется, скажем, через пятьдесят лет... Через 200 лет забудут и хаос на биостанции, и...

РЫБАКОВ: Hо хаос порождает хаос.

СТРУГАЦКИЙ: Это заблуждение. Хаос иногда порождает и порядок. И еще какой.

ВИТМАН: Слухач у вас там что-то принимает. Это что – такие же анахронизмы, как само существование деревни, или это он перехватывает какие-от кусочки бесед амазонок?

СТРУГАЦКИЙ: Слухач – это атавизм. Это атавизм тех сравнительно недалеких времен, 50-100 лет назад, когда преобразующая деятельность амазонок еще нуждалась в каких-то деревенских жителях. Тогда лесовиков надо было каким-то образом поднимать, и вот было радио. Это – радио. Оно работает и сейчас. И Слухач регулярно окутывается лиловым туманом. Уже они перестали понимать, уже эта пропаганда оторвалась от нынешнего уровня деревни.

ВИТМАН: А оторвалась ли она от нынешнего уровня амазонок? Вот что!

СТРУГАЦКИЙ: Может быть. Оторвалась, да, может быть...

ИЗМАЙЛОВ: Вы сказали, что у вещи жесткая структура. То есть, энтузиасты вашего творчества берут вариант «Улитки...» в «Эллинском секрете», берут вариант «Улитки...», который был в «Байкале», и начинают их сопрягать так, как сами Стругацкие задумали. И они угадают?

СТРУГАЦКИЙ: Нет, там не так просто. Там не глава – глава. Там есть сбои.

ИЗМАЙЛОВ: Нет, но они будут гадать, подгонять. И могут угадать?

СТРУГАЦКИЙ: Могут, конечно.

ИЗМАЙЛОВ: Или, скажем, так. Когда, если потепление продолжится, вы их будете уже выпускать не как две отдельные повести, а сольете их в одну?

СТРУГАЦКИЙ: Конечно.

ВИТМАН: Амазонки, вероятно, наиболее передовые, потому что они чувствуют себя в Лесу наиболее комфортно. Они его создали. Лес для них. Ну, а, предположим, что-то фукнуло, и амазонок не стало, остались лесовики. Лесовики-то тоже приспособлены к этому лесу (Б. С.: Конечно.) Тогда что – прогресс и Будущее станут лесовики? СТРУГАЦКИЙ: Если они начнут подчинять себе окружающий мир, то мы назовем это прогрессом, ведь прогрессом-то мы называем подчинение себе окружающей среды. Разум, подчиняющий себе окружающую среду – прогрессирует. Если он гибнет под напором окружающей среды – он регрессирует.

БРИТИКОВ И ШАЛИМОВ: Да ведь если гибнет мир под воздействием этого разума?

СТРУГАЦКИЙ: Мир никогда не гибнет. Мир только преобразуется. Мы можем спокойно загадить благодатный Байкал, уничтожить Аральское море – и это не будет означать, что мир погиб. Просто мир стал другим. Александр Иванович, не надо в понятие прогресса вкладывать эмоции. Это же внеэмоциональное понятие.

БРИТИКОВ: Нет, я верю в человеческую оценочность! Это же ценностная категория!

СТРУГАЦКИЙ: Если к нему подходят так (Брит.: Только так!), то мы моментально запутаемся, и окажется, что понятия прогресса не существует.

БРИТИКОВ: Существует. Но его придумал человек, он для себя придумал, исходя из своих потребностей, и считает прогрессом только совершенно определенные преобразования природы.

СТРУГАЦКИЙ: Какой человек?

БРИТИКОВ: Исторический человек.

СТРУГАЦКИЙ: Да, каждый под прогрессом понимает свое, если считать прогресс оценочным понятием. Прогресс с точки зрения Адольфа Шикльгрубера и с моей точки зрения – это совершенно разные вещи!

БРИТИКОВ: Ну, Адольф Шикльгрубер – это не человечество. А мы сейчас...

ВИТМАН: А оценочные понятия даются не человечеством, а отдельными личностями. Это субъективное понятие.

БРИТИКОВ: Неправда! Неправда! Для подавляющего большинства добро однозначно! Жить лучше – добро, жить легче – добро!

СТРУГАЦКИЙ: Неправильно это. Да мы же воспитывались с мнением, что жить легче – плохо! Плохо жить легче! Жить надо трудно! Жить надо в аскетических условиях. Так нас учили, Анатолий Федорович. И довольно долго я считал именно так.

БРИТИКОВ: То есть общечеловеческих понятий не существует?

СТРУГАЦКИЙ: Нет. Ни одного! Общечеловеческих понятий не существует уже просто потому, что на Земле сейчас уживаются все пять общественных формаций и то, что является добром с вашей точки зрения, с точки зрения жителей Соломоновых островов является не то что добром, а идиотизмом.

БРИТИКОВ: Например, мы за то, чтобы жители Соломоновых островов вместе с нами не сгорели в ядерной войне. Разве это нас разделяет?

СТРУГАЦКИЙ: Жители Соломоновых островов считают, что своего противника в споре надо съесть. И чем скорее, тем лучше. Это – добро. Что же касается ядерного огня, то они этого просто не понимают. А если им объяснить сжигание в ядерной войне как восшествие к богам, то не исключено, что очень многие из них отнесутся к этому со знаком «плюс».

Если вопросов больше нет, то я бы хотел задать вам один вопрос. Я подумал, что шестидесятые годы для нас были годы перестройки, точно так же, как восьмидесятые – для вас. Меня очень интересует, я с нетерпением жду – когда и что напишете вы. В 60-х целый ряд запретных тем оказался открытым. Сейчас происходит нечто подобное.

РЫБАКОВ: Человек нашего поколения писал о запретных вещах еще задолго до того, как началась перестройка. Просто у вас за плечами не было предшествующей перестройки, и вы не знали, чем она кончилась. Я в 70-е писал на темы, которые даже и сейчас не проходят.

СТРУГАЦКИЙ: И теперь вы будете только проталкивать то, что написали раньше?

РЫБАКОВ: Конечно. Откуда у меня возьмется ощущение свободы, черт возьми, если не публикуются вещи, написанные раньше?!

БРИТИКОВ: Значит, опубликуют – есть свобода, а не опубликуют – нет?

ВИТМАН: Бытие определяет сознание. Конечно.

РЫБАКОВ: Меня давят, а я буду ощущать свободу? С какой стати? Каким органом, интересно? Что? Что?

БРИТИКОВ: Гражданским органом!

РЫБАКОВ: Нет такого органа!

ИЗМАЙЛОВ: «Гражданский орган» пять лет назад чувствовал нечто совершенно иное, чем сейчас. И те люди, которые говорят, что вот гражданский орган всегда должен ощущаться, они с легкостью необыкновенной говорят: «Все! Мы поняли! Сейчас другое время!..» Я на них смотрю и думаю – а вот сейчас наступит другое время, и они тут же перекроют кислород. Опять!

СТРУГАЦКИЙ: Неужели вы не чувствуете?! Не чувствуете, как хватают...

ВИТМАН: Кого хватают, Борис Натанович?

СТРУГАЦКИЙ: Сколько появилось печатных органов, которые берут фантастику, вы что – не видите?

ВСЕ: Нет! Не берут!

СТОЛЯРОВ: У нашего поколения ни у кого ничего не написано. Кроме Рыбакова, который сделал за 15 лет две повести. Если бы было – это бы брали.

@темы: Публицистика, «Волны гасят ветер», Возвращение, «Далёкая Радуга», Попытка к бегству, Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, Б.Стругацкий, Второе нашествие марсиан, Полдень XXII век, «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», Интервью

---

КОММЕНТАРИИ К ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ "УЛИТКА НА СКЛОНЕ". Часть 1.

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/sem_ulit.htm

ЛЕНИНГРАДСКИЙ СЕМИНАР ПИСАТЕЛЕЙ-ФАНТАСТОВ

Борис СТРУГАЦКИЙ

КОММЕНТАРИИ К ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ "УЛИТКА НА СКЛОНЕ"

Выступление и беседа в Красной гостиной ленинградского Дома писателя им. В.В.Маяковского 13 апреля 1987 года


Может возникнуть вопрос, почему я взял именно «Улитку...». Ну, во-первых, «Улитка...» – это повесть необычная для нас, стоящая особняком. Повесть, которая явилась определенным тупиком, повесть, повторить которую оказалось невозможным, и которая, вероятно, не нуждается в повторении. В этом смысле она необычна. Во-вторых, «Улитка...» – повесть, необычная по методике ее написания. Вообще говоря, всякий человек, который написал в своей жизни хотя бы двадцать авторских листов, знает, что существует всего две методики написания фантастических романов. Методика номер один – это работа от концепции. Вы берете откуда-то, высасываете из пальца, эвристически подходите к какой-то концепции, к какой-то теореме, к некоей формулировке, которая касается свойств общества, мира, Вселенной, а затем создаете ситуацию, которая наилучшим образом демонстрирует эту самую концепцию. Второй путь, сами понимаете, обратный. Вы отталкиваетесь от ситуации, которая почему-то поражает ваше воображение, и, исходя из этой ситуации, создаете мир, одной из граней коего обязательно будет определенная концепция. Если ситуация интересная, полная, захватывает большие куски мира, то рано или поздно откуда-то выделится концепция и станет если не стержнем вещи, то во всяком случае, значительной, важной его частью.



Ну, чтобы не говорить голословно... Характерный пример повести, которая возникла из ситуации, это – «Далекая Радуга». Вот возникла совершенно не новая, заметьте, очень старая ситуация – катастрофа, да, человечество гибнет, то есть, маленькая часть человечества, но гибнет целиком – как ведут себя люди в этой ситуации? Сама по себе ситуация породила все остальное: там появились потом концепции, связанные со свойствами коммунистического общества, там... появились, ну... образы, появились люди, появились приключения, все что угодно. Возникло все. Из ситуации. Второй пример, противоположного типа – это, скажем, «Хищные вещи века». Там все возникло из концепции, из представления о том тупике, в который попадет человеческое общество, если оно будет развиваться по тому пути, по которому оно развивается сейчас. Если мы не научимся делать так, чтобы большинство, пусть не все, но хотя бы большинство людей находили счастье в удовлетворении духовных потребностей, то мы влезем вот в тот тупик, который, в конце концов, был описан нами в «Хищных вещах века». Началось все с концепции, с определенного представления о ходе человеческого развития, и на базе этой концепции была построена ситуация, целый мир, люди, детектив, все что угодно.

Хотя мне кажется, что упpавлять методикой нельзя. Нельзя поставить задачу: вот теперь напишу-ка я концептуальную повесть и придумаю-ка я концепцию. Нельзя придумать концепцию, она приходит откуда-то, из разговоров и споров, из книг – она откуда-то приходит, и тогда, если она возникла, если она содержательна, вы рождаете из нее ситуацию. То же самое – с ситуацией...

«Улитка на склоне» в этом плане тоже представляет определенный интерес. Потому, что эта повесть, если угодно, третьего типа. Это повесть кризисная. Не знаю, все ли присутствующие знакомы с таким, достаточно жутким, явлением в жизни каждого автора – состоянием кризиса. Когда автор мечется между концепцией и ситуацией, не понимая, что выбрать за основу. Сначала ему нравится концепция, но из этой концепции не получается интересной ситуации. Когда же он находит интересную ситуацию, он не видит в ней никакой концепции, а просто там какое-то развлеченчество... И вот он мечется между двумя этими фундаментальными методиками, как тот самый господь бог, которого спросили, может ли он создать камень, который сам же не сможет поднять. Автор начинает «зуммерить» – и это кризис. Это очень болезненно и неприятно для него. Это делает написание произведения похожим на самые обыкновенные роды. А опыт показывает, что, чем мучительнее «роды», тем любопытнее получается результат. Так вот, «Улитка...» – вещь кризисная, и этим она отличается от упомянутых выше «Далекой Радуги» и «Хищных вещей века», которые, в общем, родились благополучно, у них была легкая судьба, родились они легко, спокойно. Требовалось только трудолюбие и не требовалось какой-то жуткой эмоциональной потогонии, если можно так выразиться. Итак, «Улитка на склоне»...

Наверное, надо бы начать эпически: 4 марта 1965 года два молодых новоиспеченных писателя – и года еще не прошло, как они стали членами Союза – впервые в своей жизни приезжают в Дом творчества в Гагры. Все прекрасно, замечательная погода, великолепное обслуживание, вкусная еда, исключительное здоровье, прекрасное самочувствие, карманы полны идей, ситуаций. Все очень хорошо! Их поселяют в корпусе для особо избранных лиц – больше никогда в жизни они уже в этот корпус попасть не смогли. А там они попали, потому что это было межсезонье, и в гагринском Доме творчества жили только братья Стругацкие и футбольная команда «Зенит», которая там проводила сборы. Все было бы очень хорошо, если бы не выяснилось вдруг, что, оказывается, Стругацкие-то находятся в состоянии творческого кризиса. Они этого не знают. Им казалось, что все в порядке, казалось, что все ясно, понятно. Ясно, чем надо заниматься, и ясно, о чем они будут писать. Я не могу не уехать в историю, потому что многое, наверное, из того, что я буду говорить, будет не совсем понятно, особенно людям молодым, которые в то время, может быть, даже еще не родились.

Я опускаю 1953 год, март, когда умер Сталин. Я опускаю лето 1953 года, еще более важная эпоха, когда был разоблачен и уничтожен Берия. Я пропускаю тот период, который Илья Эренбург назвал «оттепелью». Я пропускаю XX съезд партии, который открыл глаза слепым и открыл ворота в будущее... Мы-то, в общем, и не знали, что есть какие-то ворота. Я пропускаю 1957 год, когда выходит «Туманность Андромеды», открывшая нам глаза как поклонникам фантастики. Это, конечно, в государственном масштабе событие было не великое, но для всех любителей фантастики это было событие первого класса. Я пропускаю 1958 год, когда отгремела короткая, но чрезвычайно яростная дискуссия по поводу романа, закончившаяся полной победой сторонников Ефремова. Вот это время – конец 50-х, начало 60-х годов в том плане, который нас интересует, было замечательно тем, что громадный слой общества обнаружил Будущее. Раньше Будущее существовало как некая философская категория. Оно, конечно, было, и все понимали, что оно есть, что оно светлое. Это было всем ясно, но никто на самом деле на эту тему не думал, потому что все это было совершенно абстрактно. Описанные мною вкратце события – они сделали Будущее как бы конкретным. Оказалось, что Будущее вообще, и светлое Будущее – коммунизм – это не есть нечто, раз и навсегда данное классиками. Это то, о чем надо говорить, что достойно самых серьезных дискуссий, и что, по-видимому, зависит от нас. Вот эта мысль тогда была очень-очень новой. И мы тогда все говорили о Будущем. Ну, это, конечно, не значит, что в колхозах говорили о Будущем – в колхозах, я думаю, было не до того, время было очень тяжелое... Не думаю, что и в цехах говорили – там какие-то дискуссии... Но определенный слой интеллигенции, то самый, которому открыл глаза XX съезд, о Будущем говорил очень много.

«Туманность Андромеды» вызвала самые разноречивые толки и самые разноречивые дискуссии. Были не только враги и сторонники. О врагах не будем говорить – это были просто идиоты и жлобы. Но если говорить о сторонниках, то они тоже были вовсе не едины. Это все было не так просто. Что касается братьев Стругацких, то для них вдруг стало ясно, что есть чисто литературная задача, которой надлежит заняться немедленно: надо написать о Будущем не вообще, а надо создать такой облик грядущего, который был бы, во-первых, привлекательным, потому что общество, скажем, описанное у Ефремова, далеко не с каждой точки зрения привлекательно, это общество холодное, это общество не для всех, это, если угодно, элитное общество. Нужно создать общество, которое было бы устроено ясно и просто. Это должно быть общество, структура которого, сама по себе, была бы доступна и легко воспринимаема каждым читателем, каждым школьником. И, наконец, очень важное для нас условие – мы должны были описать такое общество, которое было бы достоверным. Достоверное общество должно быть населено достоверными людьми. Вот тогда молодые и, конечно, восторженно-глуповатые братья Стругацкие выдвинули свой тезис о том, что главные конфликты Будущего – это конфликты лучшего с хорошим. Этот тезис очень понравился им. И литературным критикам тоже – они пытались его подхватить как Знамя, как Лозунг. Насколько я помню, Би-Би-Си выступило с ехидной заметкой, мол, нечего им там больше делать, в Советском Союзе, как лучшему бороться с хорошим, а других, видите-ли, у них проблем нет. Но по тому времени эта идея была полезная, потому что она позволяла создавать вот это общество «Возвращения», общество, описанное нами в «Полдень, XXII век», общество, состоящее из людей в общем-то хороших с одной стороны, вполне хороших, а с другой стороны – понятных и близких. Это были младшие научные сотрудники, энтузиасты своего дела, которые прямо вот из научно-исследовательских институтов 60-го года перепорхнули в XXII век. Это было очень понятно, это очень нравилось и нашим молодым друзьям, и тогдашним школьникам. Всем было понятно. Взрослые, конечно, плохо себе представляли, как это может произойти, и знали, что это молодо-зелено, что человек не сохраняет энтузиазма. Мы говорили: ну и что, что молоды – это ведь очень просто: все человеческие качества, как известно, распределены по гауссиане. Доброта, например. Большинство людей имеет вот какую-то среднюю доброту. Некоторое количество людей (их относительно мало) – исключительно злобные личности, в них доброты почти нет. И наоборот, есть люди с повышенной мерой добра – их тоже относительно мало. Так вот, движение человечества в Будущее заключается в том, что эта кривая направленная просто передвигается по оси абсцисс. То есть, то среднее, медиана добра, которая характерна для нас сегодня, через двести лет окажется в левой части, такие люди, с такой мерой добра, будут редкостью. А совершенно распространенными через двести лет станут люди, которые сейчас находятся в правом крыле и которых сейчас так мало. Вот так вот мы себе представляли это самое движение в Будущее. Не знаю, насколько это было полезно для наших читателей, но мы из этого определенную пользу извлекли.

Это был определенный период, который мы благополучно прошли. Называйте это – болезнь. А, может, кто-то это считает расцветом. Это уж как вам будет угодно. Но через это надо было пройти, и через это мы прошли.

Однако довольно скоро, очевидно, по мере взросления, а также по мере накопления жизненного опыта мы сделали большое открытие – мы обнаружили, что далеко не все окружающие нас люди считают описываемое нами блистательное и светлое Будущее таким уж блистательным и светлым. Во всяком случае, у этого будущего есть очень много врагов. Часть этих врагов – это просто злобные невежественные дураки, они составляют меньшинство, и можно было бы о них не говорить. Но! Существует, оказывается, огромный, обширный пласт людей – их нельзя назвать злобными, нельзя назвать дураками, но которые не хотят этого Будущего, оно им не нужно! Ибо то Будущее, которое мы представляли себе таким замечательным, предусматривало в максимальных количествах поглощение духовных благ. А, оказывается, огромному большинству людей духовные блага просто не нужны. Не потому, что они какие-то особенно глупые, а просто потому, что они не знали об их существовании.

Вырастает фигура обывателя-мещанина, которая нам тогда кажется главным врагом коммунизма, врагом номер один, и которого мы, по мере сил своих и возможностей, принялись с азартом изображать в «Попытке к бегству», «Трудно быть богом», «Понедельник начинается в субботу» и, в особенности, «Хищных вещах века». Стало ясно, что коммунистические перспективы застилает какой-то неприятный непрозрачный туман. Стал немножко возникать вопрос: а как, собственно, вот те реальные люди, которых мы видим вокруг себя, как они вдруг окажутся в коммунизме? Где та сила, которая сделает их героями повести «Полдень, XXII век»? Нас учили, что эта сила очень простая: общий социальный прогресс, рост материального благосостояния, уничтожение нищеты, и как следствие – когда нищета будет уничтожена, когда каждый получит то, что хочет – вот тут-то исчезнут все язвы, и все люди станут хорошими. Вот этот самый тезис, который казался нам в школе и на первых курсах университета совершенно очевидным, вдруг этот тезис дал трещину. Существует же множество государств, уровень жизни в которых намного выше, чем у нас, но тем не менее там полным-полно всякой дряни. Мир этих нищих духом, даже живущих в отдельных квартирах, по-прежнему наполнен алкоголизмом, наркоманией, суицидностью, жестокостью. Здесь дело было не в том, тут что-то не то! Вот с этим ощущением «что-то не то» братья Стругацкие и приезжают в Гагры.

Они привозят с собой задуманный роман. Роман, который целиком и полностью был направлен против злобного мещанина, человека, интересующегося исключительно миром материального и бесконечно далекого от мира духовного. Ну, собственно, была только ситуация. Вот остров. На этом острове оказываются люди – терпят, скажем, кораблекрушение, ну, не знаю, что... И видят там обезьян. Обезьяны ведут себя как-то так очень странно. На острове происходят смерти, на острове происходят загадочные события. А потом выясняется, что это не обычные обезьяны, а что это некие параобезьяны, псевдообезьяны, которые питаются человеческими мыслями. Они высасывают из человека интеллект, так же, как мы, скажем, высасываем энергию солнца. Ну, солнце от этого не страдает, а люди вот умирают. Символ, как вы понимаете, достаточно прозрачный: жирные, жаждущие только материального существа живут за счет человеческого интеллекта. Вот так это выглядело первоначально.

Первый самый день мы занимались тем, что отрабатывали эту идею. Очень скоро мы отказались от обезьян. Какое нам дело – какие-то обезьяны, какой-то остров... Нас общество интересует! Непонятно, стоит ли запускать в наше общество это... этот обезьянник. Вряд ли стоит, вряд ли напечатают. Но, в конце концов, можно взять некое государство неопределенного типа. И это будут не обезьяны. Это будет параллельная эволюция! Это будет тень белковой жизни на Земле. Оказывается, с незапамятных времен на земле существует параллельный тип живых существ, не имеющих самостоятельной формы. Это некая протоплазма-мимикроид, как зафиксировано в нашем дневнике. Протоплазма-мимикроид заселяется в живые существа и питается их соками. Она уже уничтожила в свое время трилобитов. Потом она уничтожила динозавров. Потом эта протоплазма-мимикроид напала на неандертальцев. Это было трудней, неандертальцы имели уже зачатки разума, с ними было труднее бороться, но неандертальцы тоже, как известно, были уничтожены протоплазмой. Сейчас эта протоплазма вовсю размножается на людях. При этом человек не меняется, в общем-то, в своих проявлениях. Он так и остается, просто он перестает интересоваться какими-то духовными проблемами. Остаются только проблемы материальные – пожрать, попить, поспать, поглазеть... Что мешает ей захватить весь мир? У нее есть такое качество – когда человек усиленно размышляет, протоплазма не выдерживает, начинает разваливаться, разливается как кисель.

Вот эти очаровательные картинки стояли перед нашими глазами. Как видите, здесь была и концепция, здесь была и ситуация... Но из этого ничего не вышло. Сейчас я уже не знаю, почему... Это очень трудно ответить – почему получается, почему не получается. Ну вот не шло.

Это был, кстати, уже не первый кризис. Мы уже один раз испытали мощный приступ импотенции, когда пытались написать «Попытку к бегству», но этот приступ кончился благополучно. И вот сейчас это началось снова... Вообще это чувство, когда у автора не получается задуманное... казалось бы, хорошо задуманный роман – это примерно то же самое, что, наверное, должен был испытывать Дон Жуан, которому врач сказал: «Знаете... Все!». Очень страшное и очень неприятное ощущение. Полные паники, мы принялись судорожно листать наши заметки, где у нас, как и у всякого порядочного молодого писателя, был громадный список всевозможных сюжетов, идей. И остановились – не на концептуальной, правда, а на ситуационной... Нас давно интересовала такая вот ситуация: на некоей планете живут два вида разумных существ. Между ними идет борьба, война. Биологическая война, война не технологическая, которая для наблюдателя извне на войну вообще не похожа. И, в результате, воспринимается как сгущение атмосферы, либо как вообще созидательная деятельность некоего разума. Но никак не война...

Вот земляне прилетают, и, ах, вот оказываются в такой ситуации. Такая ситуация нам казалась очень интересной когда-то, и мы в отчаянии решили попробовать ее. И вот мы сели и начали внимательно, осторожно разрабатывать эту ситуацию. Пандора. Конечно, это была Пандора. Странная планета, где обитают странные существа. Прекрасное место для нашей задумки. Пандора. Планета, покрытая джунглями, сплошь заросшая лесом. Из этого леса кое-где торчат, наподобие Мату-Гроссу эти самые белые скалы, плоскогорья, наподобие описанных Конан-Дойлем в «Затерянном мире». Вот на вершинах этих скал, практически необитаемых, земляне устраивают свои базы. Они ведут наблюдение за этой планетой, не вмешиваясь в ее жизнь, и, собственно, не пытаясь вмешиваться, потому что земляне просто не понимают, что тут происходит. Джунгли живут какой-то своей жизнью. Иногда там исчезают люди, иногда их удается найти, иногда нет. Пандора превращается землянами во что-то вроде заповедника. Тогда еще не было всеобщей экологической борьбы, не было «Красной книги». Поэтому одной из распространенных профессий наших героев была охота. И вот охотники приезжают на Пандору для того, чтобы убивать тахоргов, этих странных существ.

И там, значит, сидит Горбовский, на этой планете. Горбовский – наш старый герой, в какой-то степени – олицетворение человека будущего, воплощение доброты и воплощение ума, воплощение интеллигентности в лучшем смысле этого слова. Он сидит на краю этого гигантского обрыва, свесив ноги, смотрит на странный лес, который расстилается под ним, чего-то ждет. В то время нас чрезвычайно интересует проблема, связанная с созданием все более и более развитого и разработанного облика Будущего: чем там люди занимаются. Нас никак не покидает этот вопрос. Где там движущая сила?! Все общества докоммунистические развивались, потому что там имело место противоречие между производительными силами и производственными отношениями. Наконец достигнут коммунизм, нет больше этого противоречия. Что же движет человечество дальше?! Мучительный этот вопрос, над которым мы думали очень много лет, и тогда был просто пик наших размышлений. Мы представляли себе это общество, где решены уже все социальные проблемы давным-давно, где решен целый ряд очень сложных и очень важных научных проблем – проблема человекоподобного робота, проблема контакта с другими цивилизациями, проблема воспитания, разумеется. Человек становится беспечен. Появляется человек играющий. Вот тогда возникает у нас этот образ – человек играющий. Когда все необходимое делается автоматически, миллиарды людей занимаются только тем, чем им нравится заниматься. Как мы сейчас играем, так они занимаются наукой, исследованиями, полетами в космос, погружениями в глубины. Так они изучают Пандору – небрежно, легко, играя, веселясь. Человек играющий...

Горбовскому страшно. Горбовский понимает, что добром такая ситуация кончиться не может, что рано или поздно человечество напорется в Космосе на некую скрытую угрозу, которую представить себе сейчас даже не может, и тогда человечество ожидает шок, человечество ожидает стыд, смерти и все такое... И вот Горбовский, пользуясь своим сверхъестественным чутьем на необычайность, таскается с планеты на планету и ищет странное. Что – он сам не знает. Вот эта Пандора, которую земляне осваивают уже несколько десятков лет, кажется ему средоточием каких-то угроз, он сам не знает каких. Но он сидит здесь для того, чтобы оказаться на месте в тот момент, когда что-то произойдет. Сидит для того, чтобы помешать людям совершать поступки опрометчивые, торопливые...

Это происходит на Горе. В Лесу происходят свои дела. Все, что происходит в Лесу, возникло из двух соображений, полученных нами извне. Мы где-то что-то такое вычитали, по-моему, это были самиздатовские статьи Давидсона, где мы вычитали такую броскую фразу о том, что человечество могло бы прекрасно развиваться только за счет партеногенеза. Берется женское яйцо, и под воздействием слабо индуцированного тока оно начинает делиться, получается точная, разумеется, точная, копия матери. Мужчины не нужны. И вот мы населяем наш Лес существами по крайней мере трех сортов: во-первых, это колонисты, это разумная раса, которая ведет войну с негуманоидами; во-вторых, это женщины, отколовшиеся от колонистов, размножающиеся партеногенетически и создавшие свою, очень сложную биологическую <в исх. было «идеологическую»> цивилизацию, с которой они слились; и, наконец, несчастные крестьяне – мужчины и женщины – про которых просто впопыхах забыли. Они жили себе в деревнях... Когда нужен был хлеб, эти люди были нужны. Научились выращивать хлеб без крестьян – про них забыли. Они живут там, базируясь на старинной технологии, со старинными обычаями, совершенно оторванные от реальной жизни.

Вот в этот шевелящийся зеленый ад попадает один землянин. Он там живет и исследует этот мир, не в силах выбраться. Вот так возникают первые наметки этой вещи. Идет разработка глав. Мы уже понимаем, что повесть должна быть построена таким образом: глава – вид сверху, глава – вид изнутри. Мы придумываем (и это сыграло большую роль), что речь этих крестьян должна быть медлительна, жутко неопределенна, и все они должны врать. Они врут не потому, что они какие-то нехорошие люди, просто мир так устроен, что никто ничего толком не знает, все передают слухи и все поэтому врут. И вот эти медлительные существа, всеми заброшенные, никому не нужные – появляются в нашем представлении как будущее в природе. Выясняется, что очень интересно писать этих людей, появляется какое-то сочувствие к ним...

Мы начинаем писать, пишем главу за главой, глава – Горбовский, глава – Атос-Сидоров, постепенно из ситуации – сначала была придумана ситуация, я вам говорил – начинает выкристаллизовываться концепция, очень важная, очень для нас полезная. Концепция взаимоотношения между человеком и законами природы и общества. Мы знаем, что все движения наши, нравственные и физические, управляются определенными законами. Мы знаем, что каждый человек, который пытается переть против закона, рано или поздно будет разрушен, уничтожен. Мы знаем, что оседлать Историю, как говорится, может только тот человек, который действует в соответствии с законами. Что делать человеку, которому не нравятся законы?! Когда речь идет о физических законах, ну что же, там проще, мы как-то все привыкли – ну... Да, если яблоко уронить – оно упадет, оно не взлетит наверх. Ну, что? Ну жалко, конечно. Но тем не менее это факт, с которым можно смириться. Гораздо труднее смириться, например, ну скажем... Попытайтесь представить себе... Вот я сейчас Зощенко читаю, которого я раньше никогда не знал. Зощенко описывает мир людей, которые до революции были всё, а после революции стали ничто. Люди, принадлежавшие к привилегированному классу. С детства они знали, что мир создан для них, Россия создана для них – и все будет у них хорошо. И вдруг мир рухнул. Вдруг те социальные законы, к которым они привыкли, куда-то исчезли, и начали действовать другие законы. И самые умные из этих людей прекрасно понимали, что это законы общества, что это не злая воля бросила их в грязь. Из князи да в грязи. Как они должны к этому относиться? Как должен относиться человек к закону общества, который ему кажется плохим? Можно ли вообще ставить так вопрос? Плохой закон общества и хороший закон общества. То, что производительные силы непрерывно развиваются – это хорошо или плохо? То, что производительные силы рано или поздно войдут в противоречие с производственными отношениями – это закон общества. Это хорошо или плохо? Я помню, мы много рассуждали на эту тему, нам было очень интересно. Мы обменивались самыми разнообразными примерами, и мы поняли, что мы фактически об этом пишем, потому что судьба нашего землянина, оказавшегося среди крестьян, замордованных и обреченных – эта судьба как раз и содержит в себе если не ответ – то, по крайней мере, вопрос. Там ведь что происходит. Там существует прогрессивная цивилизация, вот эта вот биологическая цивилизация женщин. И есть остатки прежнего вида гомо сапиенс, то, что будет неумолимо и обязательно уничтожено развивающимся прогрессом.

И вот наш землянин, человек с другой планеты, попадающий в эту ситуацию – как он должен относиться к этой ситуации? Историческая правда на стороне этих отвратительных баб. Сочувствие героя на стороне этих невежественных, туповатых, беспомощных и нелепых мужичков, которые его все-таки, этого человека, как-никак спасли, выходили, жену ему дали, хату ему дали, сделали его своим. Что должен делать, как вести себя цивилизованный человек, понимающий, куда идет прогресс? Как он должен относиться к этому прогрессу, если ему этот прогресс поперек горла?! Эта концепция – она не стала стержнем вещи, конечно, не могла стать, но она стала какой-то значительной гранью. Если убрать эту концепцию, мне кажется, очень сильно обеднеет эта часть, с Лесом.

6 марта мы написали первые строчки: «Сверху Лес был как пятнистая пена». 20 марта мы закончили повесть. Да, мы писали очень быстро. Коль скоро план был разработан в подробностях, мы начинали писать очень быстро. Но тут нас ждал сюрприз – когда, поставивши последнюю точку, мы обнаружили, что написали отвратительную вещь, что она не лезет ни в какие ворота. Мы вдруг поняли, что нам нет абсолютно никакого дела до этого Горбовского. При чем здесь коммунизм? При чем здесь светлое будущее с его проблемами? Черт побери! Вокруг черт знает что происходит, а мы занимаемся выдумыванием проблем для наших потомков. Да неужели же сами потомки не сумеют в этом разобраться, когда дело до этого дойдет?! И уже 21 марта мы решили, что повесть считать законченной мы не можем, что с ней надо что-то делать. И тогда было еще совершенно неясно – что делать. Было ясно, что те главы, которые касаются лесной истории – они годятся. Почему годятся? Потому что там ситуация слилась с концепцией, и потому, что там все закончено. Потому, что эта повесть может даже существовать отдельно. А что касается части, связанной с Горбовским, то это никуда не годится. Это нам неинтересно. Чем заменить? Вот на этот-то мрачный вопрос мы ответа не знали. Кризис привел нас к тому, что у нас получилась половина повести. И вот такой двойной кризис мы не переживали еще никогда...

В дневнике довольно подробно расписана вся работа над повестью. Подробно записывается все, что происходит в Лесу, все это сначала сочинялось – какие чудеса в лесу, что там происходит, придумывались отдельные реплики. Оба мы были страшно рады, когда придумали, что крестьяне все врут, что наш герой совершенно не способен отличить их правду от лжи. Наш герой пытается выбраться из Леса, но он ничего не знает, он не знает даже, в какую сторону идти. И когда он пытается у своих односельчан, так сказать, у своих хозяев узнать, куда ему идти, один говорит одно, другой – другое, и все врут. И он как муха, приклеенная к мухомору, никуда не может двинуться. Он крутится на одном месте. Это нам тогда тоже очень нравилось. Нам нравилось, что они многословны – специально отмечено в дневнике с восторгом – а ля Редклифф. Редклифф – это герой Фолкнера (как раз тогда вышла его трилогия «Особняк», «Город» «Деревушка»), человек, который длинно и вязко рассказывает. Но Редклифф, будучи человеком с американского Юга, говорит хотя и длинно, но говорит осмысленно. Наши герои по замыслу должны были говорить не только длинно, не только вязко, но и бессмысленно – так, чтобы все время ускользало ощущение смысла от нашего героя. Нам очень понравилось, что мы придумали нашему герою местную кличку – Молчун. Почему, собственно говоря, Молчун? Он не молчал, он говорил. Дело в том, что по своей земной привычке он говорит раз в пять меньше, чем окружающие. Для того, чтобы высказать мысль, ему достаточно одной фразы. Деревенские говорят ему: «Да ты говори-то поподробнее, только начнешь тебя понимать, а ты уже замолчал»... Я очень рад был вставить это, потому что нечто подобное я заметил на заседаниях нашей секции. Заметил, что мои выступления как-то в общем оставляют... Потому что, принадлежа к людям-научникам, я привык говорить коротко, и только то, что нужно для дела. У меня не было предисловия, завязки, кульминации, развязки. Я просто вставал и говорил то, что думаю. И садился. Я сначала не понимал, думал: может, я невнятно или несвязно говорил? Но потом пришла именно эта мысль, что люди просто не успевают! Они только приготовились слушать, а он уже сел...

Окончание следует.

@темы: Публицистика, «Волны гасят ветер», Возвращение, Попытка к бегству, Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, Б.Стругацкий, Второе нашествие марсиан, Полдень XXII век, «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», Интервью

---

ЛИХАЧЕСТВО – ТОЛЬКО ЗА ПИСЬМЕННЫМ СТОЛОМ

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/interv.htm

ЛИХАЧЕСТВО – ТОЛЬКО ЗА ПИСЬМЕННЫМ СТОЛОМ


– Боpис Hатанович, начну с цитаты из бpатьев Стpугацких: «Hикакой поpядочный водитель не поедет под «киpпич»... Пpочитав это в начале повести «Тpудно быть богом», я почуял: кто-то из автоpов – автолюбитель. А может, оба?

– Hет, Аpкадий Hатанович (его не стало в 1991 году) совсем не водил машину. Когда он служил пpеподавателем военной школы пеpеводчиков, его пытались пpиобщить к этому делу, но не удалось. Он там pазpушал на гpузовике забоpы, гонял коpов и никак не мог остановиться.



– Ваш водительский дебют пpошел успешнее?

– Да. Это было в 60-м на Севеpном Кавказе. Мы искали там в гоpах место для гигантского телескопа, котоpый впоследствии и был постpоен. Hу вот, поскольку наша экспедиция имела два автомобиля, невозможно было не попpобовать. И я, конечно, попpобовал. А потом дома, в Ленингpаде, pегуляpно бpал машину напpокат. Hе знаю, помните ли вы, но как pаз тогда, в самом начале 60-х, появился и несколько лет существовал пpокат автомобилей (говоpят, Хpущев его pазpешил). Hо по-настоящему я сел за pуль двадцать лет назад, когда появилась своя машина – «Запоpожец», с ушами и чудовищной «печкой».

– Hебось, намучились вы с ним?

– Hет, мне попался очень хоpоший автомобиль, котоpый pедко ломался. Hо «печка» – это было нечто!

– Я немного знаком с ее истоpией. Вначале она пpедназначалась не для автомобилей, а для обогpева палаток зимой. Запоpожский автозавод взял ее «сыpой» и взpывоопасной. В пpоцессе доводки ее включали посpедством длинной пpоволоки, отдав команду «ложись!..»

– Слава Богу, в моем «Запоpожце» взpывов не было. Hо была чудовищная копоть и очень мало тепла.

– По обpазованию вы – звездный астpоном. И, навеpное, как большинство теоpетиков, сами не pемонтиpуете?

– Чего нет, того нет. Я типичный «pулевик» – умею только pулить. Могу, конечно, поменять колесо, для меня высочайший подвиг обнаpужить пеpегоpевший пpедохpанитель и заменить его, но, скажем, отpегулиpовать зажигание – это уже за пpеделами моих сил и возможностей.

– Повлияла ли астpономия на то, что вы стали фантастом?

– Hет, вы знаете, она здесь абсолютно ни пpи чем. Пpосто нас со стаpшим бpатом к этому тянуло. Мы очень любили фантастику, и нас не удовлетвоpял ее тогдашний уpовень. И вот однажды жена Аpкадия сказала: «Что вы все кpитикуете да кpитикуете? Если вы такие умные, сядьте и сочините что-нибудь сами». И мы написали пеpвый наш pоман «Стpана багpовых туч». Он тpи года пpолежал во всевозможных pедакциях и в 59-м вышел в Детгизе после хоpошей pецензии Ивана Антоновича Ефpемова.

– В то вpемя была в моде так называемая научная фантастика. Автоpы чеpпали вдохновение в пеpспективах науки и техники, но почему-то обходили стоpоной одно из самых наукоемких изделий – автомобиль. Как вы это объясните?

– Hаше поколение выpосло пpи автомобиле и воспpинимало его как явление совеpшенно обыкновенное. Телевизоp, котоpый я впеpвые увидел в 49-м, – дpугое дело. Помню pассказы тех лет о телевизоpе с гигантским экpаном, со стеpеоизобpажением... Автомобиль же, несмотpя на всю его наукоемкость, не был чем-то фантастическим.

– Хотя долго оставался недоступным для абсолютного большинства советских людей.

– Hастолько недоступным, что даже не был желанным!

– Hо в 1976 году многие уже имели «Жигули». Почему вы, писатель с миpовой известностью, смогли позволить себе только «Запоpожец»?

– Еще за десять лет до этого у нас начались непpиятности с цензуpой, котоpые становились все кpуче и кpуче. Hас печатали очень плохо, а с 70-го года пpактически пеpестали. Так что о «Жигулях» не могло быть и pечи, да и купить их было очень тpудно из-за гигантских очеpедей. Позже мы получили такую возможность благодаpя тому, что нас много издавали за гpаницей.

– У вас и тепеpь «Жигули»?

– Да, так называемая «соpок тpетья» модель.

– Унивеpсал пpедполагает частые поездки на дачу...

– Дачи у нас нет. Мы с женой не дачные люди. Hаш унивеpсал пpедполагает путешествия.

– Даже сейчас, в наше небезопасное вpемя?

– Даже сейчас. Мы с дpузьями отпpавляемся в отпуск целой автомобильной колонной. Раньше ездили в Пpибалтику, но тепеpь она малодоступна: нужны визы, а с нами кот, и на него тоже нужны документы... Поэтому в последние годы ездим в Белоpуссию, на Бpаславские озеpа. С палатками.

– Ваша жена тоже водит автомобиль?

– Аделаида Андpеевна еще более опытный водитель, чем я: у нее «пpава» вообще с 52-го года.

– Кто она по пpофессии?

– Астpоном. Мы вместе pаботали в Пулковской обсеpватоpии.

– У вас не было желания купить иномаpку?

– Вы знаете, нет. Мне от автомобиля очень мало надо: чтобы он был надежным и имел пpиличную гpузоподъемность. «Соpок тpетий» ВАЗ меня абсолютно устpаивает.

– Многие водители-«шестидесятники» считают, что исчез стаpый добpый обычай помогать дpуг дpугу на доpоге. А ваше мнение?

– Я, вообще говоpя, не согласен со всеми этими упадническими точками зpения. Дескать, нpавственность тепеpь не та – да ничего подобного! Пpосто в наше вpемя дьявол в человеке получил больше свободы. Когда свободы не было вообще, то ее не было ни для ангела, ни для дьявола в человеке. А сейчас, когда она появилась, влияние дьявола более заметно. Распоясавшиеся люди всегда заметнее, чем делающие добpо.

– Значит, вы до сих поp веpите в солидаpность и взаимовыpучку автомобилистов?

– Да. Если у тебя какая-нибудь непpиятность, десятки машин пpойдут мимо, будто ты – пустое место. Hо вpемя от вpемени кто-то обязательно остановится и спpосит, не нужна ли помощь. И то и дpугое на доpоге есть!

– Судя по цитате, котоpую я пpивел в самом начале, вы дисциплиниpованный водитель. Hе наpушаете из уважения к закону? Или из уважения к безопасности?

– Из уважения к поpядку, я бы сказал. По натуpе я человек аккуpатный и любящий поpядок. Теpпеть не могу лихачества ни в какой фоpме, кpоме как за письменным столом.

Взял интеpвью Леонид Сапожников

За pулем, 1997, № 2, с. 102, (Рубpика «Смотpите, кто пpиехал!»)

@темы: Публицистика, «Страна багровых туч», Б.Стругацкий, Ссылки, Интервью

---

ЧЕМ ФАНТАСТИЧНЕЕ ФАНТАСТИКА, ТЕМ ОНА ХУЖЕ

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/bns_komm.htm

Борис СТРУГАЦКИЙ

ЧЕМ ФАНТАСТИЧНЕЕ ФАНТАСТИКА, ТЕМ ОНА ХУЖЕ


В Петербурге отпраздновали двадцатипятилетний юбилей семинара писателей-фантастов под руководством Бориса Стругацкого. ОЛЬГА ХРУСТАЛЕВА взяла у БОРИСА СТРУГАЦКОГО интервью.

О.Х.: – Алексей Герман экранизирует «Трудно быть богом».

Б.Н.С.: –...и я с восторгом жду результата.

О.Х.: – Никакого участия не принимаете?

Б.Н.С.: – Герман и Светлана Кармелита – достаточно профессиональные сценаристы. Они сами знают, что писать. Я считаю что, если кто-нибудь в мире и способен снять хорошее кино по «Трудно быть богом», то это – Алексей Герман. Я вовсе не уверен, что настоящий фильм по этому роману мог бы снять Спилберг. Кубрик, может быть, мог бы снять... и тот умер. Кубрик вообще все мог. Так что я много жду от фильма Германа.

Авторские амбиции давным-давно перегорели, еще когда мы работали с Тарковским. Совершенно ясно, что создание экранизации – это создание совершенно самостоятельного, независимого, отдельного художественного произведения. Тут про авторские амбиции надо забыть. Единственное, о чем думаешь, так о том, чтобы роман не превратили в лажу.



О.Х.: – В ваших романах есть такие резкие, сугубо литературные детали. Скажем, в «Трудно быть богом» герой идет на вынужденное свидание с местной красавицей и с омерзением думает о катышках пудры на ее потной шее.

Б.Н.С.: – Что-то в фильме невозможно передать. Да и не нужно. У кино есть собственные средства воздействия и создания мурашек по коже. Герман ими владеет вполне.

О.Х.: – Почему-то вас никогда не занимала в романах любовная линия.

Б.Н.С.: – Да, сама по себе никогда. Вероятно, у нас с этой стороной жизни всегда было благополучно. Кроме того, писать вдвоем на любовную тему... В этом есть что-то от групповухи. Есть, конечно, любители. Но мы к ним не относились. Поэтому, когда кто-то из нас начинал что-то такое воротить, другой говорил: «Слушай, не надо. Давай просто напишем: «И она обняла его крепко».

О.Х.: – Не кажется ли вам, что сегодня исчезло понятие литературной моды?

Б.Н.С.: – Да никуда оно не делось. Что такое все эти «Букеры» и «Антибукеры», как не выставка литературной моды?

О.Х.: – Но ведь раньше...

Б.Н.С.: – Не сравнивайте. Во-первых, количество: даже просто названий было в 20, 30 раз меньше. Во-вторых, из того, что выходило, 90% была казенщина, идеологическое дерьмо, которое стыдно было взять в руки. А то, что мы читали, было сливками, лучшим из того, что писалось. Сливок всегда меньше, чем синего обрата.

О.Х.: – Раньше был некий преобладающий стиль. Как в моде. В 60-е все носили мини, в 70-е все стали носить миди. И это во всем мире.

Б.Н.С.: – Не надо забывать, что сейчас появилось огромное количество способов утолить сенсорный голод иным способом, чем чтение. Ведь 30 лет назад человек был очень ограничен в своих возможностях. Книг хороших было мало. Телевидение чудовищное. Видиков не было вообще. Кино – сущее барахло, что было делать? Вот мы читали и перечитывали. Сейчас понятие «квалифицированный читатель» утрачено, потому что у людей не хватает времени перечитывать. Успеть бы прочесть. Это большая потеря, между прочим. Пропадает вкус к книге. Литературный вкус притупляется.

О.Х.: – В те времена книга нечто изъясняла по поводу жизни, а теперь нет. Раньше она давала образ и модель жизни.

Б.Н.С.: – Ага, вы читали «Вечный зов» и сразу же получали представление об окружающей жизни. Бросьте, не было этого никогда. Всегда были книги, которые описывали мир как таковой. Всегда были книги, которые не описывали мир напрямую, но давали о нем чрезвычайно важную информацию, эмоциональную, например. Они есть и сейчас. Не литература изменилась, а мы сами. Мы другого хотим от мира. Тридцать лет назад мы жили в стационарном, жестко зафиксированном мире. И единственное, что нас по-настоящему угнетало, – окружающая завеса лжи. Если бы эту ложь убрать, мы вполне были бы довольны миром, который нас окружал.

А сейчас мы живем в океане информации, в очень динамичном, жутко непостоянном мире. В любой момент можем ожидать чего угодно. И чем дальше, тем менее стационарным становится мир. С одной стороны, каждый день что-то происходит, а с другой – ты ничего с этим не можешь поделать. Мир, в котором мы живем, – это система динамической стабильности. Стабильность в процессе непрерывного изменения. Как кипящая вода. Кипит, бурлит, идет пар, пузыри летят, горячие брызги, но система стабильна. Она будет оставаться в кипении, пока стоит на огне. Тридцать лет назад была стабильность застывшего цементного раствора, а сейчас стабильность кипящей воды. И мы – брызги, капельки этой воды. Нам кажется, что мы движемся, от нас что-то зависит, а на самом деле мы можем бурлить, шипеть, испаряться и испытывать иллюзию свободы, пока есть огонь под котелком. А изменить ничего не можем. Вернее, наличие или отсутствие огня от нас не зависит.

Поэтому совершенно невозможно сейчас писать спокойный, обстоятельный роман. Как Томас Манн, Герман Гессе или Марсель Пруст. Невозможно и бессмысленно пытаться описать стационарный мир или стационарное состояние человеческих душ. Да, может быть, и неинтересно.

О.Х.: – Вы расстались с иллюзиями, что можно нечто сделать и изменить?

Б.Н.С.: – Никогда ни у меня, ни у моих друзей никаких иллюзий не было. Было внутреннее оправдание: мы жили в настолько зацементированном мире, даже смешно было пытаться.

О.Х.: – Но вы сами придумали прогрессоров, то есть людей, которые пытаются изменить существующий мир.

Б.Н.С.: – Стругацкие как раз писали о том, что ничего изменить нельзя. Что есть или будут люди, которые становятся пораненными, больными, если они не предпринимают попыток изменить мир. И они пытаются, зная, что их попытки обречены на неудачу. Они уверены, что ничего, кроме синяков и шишек, от этих попыток не получат. Но они пытаются, потому что это желание выше и сильнее их. Вот что такое прогрессоры. А вовсе не бойкие революционеры, которые железной рукой ведут народы от одного состояния к другому.

О.Х.: – Братья Стругацкие – в противовес традиционной для русской литературы любви к «маленькому человеку» – сделали героем супермена.

Б.Н.С.: – А что такое пушкинский Сильвио? Обыкновенный человек? Чистый супермен. А Кирджали, описанный тем же Пушкиным, не супермен, не Конан-варвар? В русской литературе все есть. У нас-то как раз суперменов нет. Прогрессор Максим Камерер – обыкновенный человек своего времени. Всю свою жизнь мы работали по принципу Герберта Уэллса: фантастика – это литература об обыкновенном человеке в необыкновенных обстоятельствах.

О.Х.: – Нет у вас ощущения, что сейчас мало читают серьезную литературу, все больше бульварное чтиво.

Б.Н.С.: – Есть такое ощущение, но я совсем не уверен, что оно правильное. Я думаю, оно результат того, что мы видим на прилавках. А там на 99% – чтиво. И нам кажется, что люди только это читают.

О.Х.: – Почему литература так легко превращается в чтиво? Расхожие образы, ситуации, сюжеты?

Б.Н.С.: – По двум причинам. Первая – графоманство. Человек до такой степени степени хочет писать, все равно как. А другая – когда талантливый человек, литератор, гонит листаж. Невозможно писать высококачественные тексты, если их количество O превосходит N страниц в день. Я не знаю, чему равно N, но оно не слишком велико. Недаром сейчас появился термин «писатель-килобайтник». Порождение ситуации, когда платят за авторский лист не слишком хорошо, чтобы прожить только на писагельские деньги, нужно писать 30 листов в год. Это очень много. И тут большинство становится «килобайтниками». Они перестают контролировать качество текста. Фантастика становится фантастичной, что я ненавижу. Чем фантастичнее фантастика, тем хуже. Проще всего выдумывать чудовищ и бои между ними. Куда проще, чем день думать над одной фразой, но зато эту фразу сделать так, чтобы она тебя полностью удовлетворяла. Чтиво – результат чрезмерной торопливости.

О.Х.: – Быстро хорошо не бывает?

Б.Н.С.: – В литературе – да.

О.Х.: – А вы удовольствие от процесса письма получаете?

Б.Н.С.: – Нет.

О.Х.: – Как с этим справляетесь?

Б.Н.С.: – Нечеловеческим усилием воли. Сижу смотрю на клавиатуру, на экран. Начинаю отматывать наверх, проверять, что было написано раньше. Перечитываю, исправляю два слова. Возвращаюсь к моменту, на котором остановился... В конце концов что-то появляется.

О.Х.: – Я не знаю ни одного пишущего, кто бы сказал, что ему процесс доставляет удовольствие. Ради чего мучиться?

Б.Н.С.: – Зачем мучает себя легкоатлет, пробегая 20 километров, прыгая 40 раз в высоту, отжимаясь от пола и приседая на одной ноге? Мышцы болят, башка тупая. Зачем? Чтобы в один звездный момент разбежаться, взлететь на два двадцать и преодолеть. Я другого объяснения не знаю.


Коммерсантъ, № 45, суббота, 20 марта 1999 г.

@темы: фильм, Фильмы, Б.Стругацкий, «История Арканарской резни», «Трудно быть богом», Экранизации, Герман, Ссылки, Интервью

---

Опять о книгах

[silent-gluk]

Сегодня с нами издание немецкое. Злые языки утверждают, что переводили с английского, отсюда и название "Die Wanderer" ("Странник", в английском варианте "The Time Wanderers" - "Странники времени"). Но они ошибаются.



Это обложка.




Авантитул (полоса - артефакт сканирования).




Контртитул.




Титульный лист.




Оборот титульного листа.








Реклама.



Strugatzki A. Die Wanderer: Roman/ Strugatzki A., Strugatzki B.; Aus dem Russischen von E.Simon. - Muenchen: Wilhelm Heyne Verlag, 1997. - 224 S. - ISBN 3-453-12648-3. - Нем. яз. - Загл. ориг. Волны гасят ветер.

@темы: Фотографии и картинки, «Волны гасят ветер», Картинки, Библиофильское, Библиография, Книги

---

СВОБОДА КАЖДОГО ЕСТЬ УСЛОВИЕ СВОБОДЫ ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ...

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/bns_urbn.htm

СВОБОДА КАЖДОГО ЕСТЬ УСЛОВИЕ СВОБОДЫ ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ...



1. Каждая сколько-нибудь приличная книга живет два человеческих поколения: пока ее читают отцы и, пока отцам удается убедить своих детей, что книжка стоит чтения. Далее, как правило, наступает книжкина смерть. Хотя, разумеется, известны и многочисленные исключения. «Сквозь пучину мерцают» и долго еще, видимо, будут мерцать и Остап Бендер, и дядя Степа, наверняка долгая жизнь уготована Мастеру и Маргарите... Большинство же книг того времени умерло навсегда. Они уже забыты, и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь захочет их перечитать. Конъюнктурность, откровенная и даже назойливая конъюнктурность – вот что их загубило, вот что их свело преждевременно в могилу, хотя и писались они зачастую чрезвычайно талантливыми людьми. (Однако же, «Аэлита», тем не менее, имеет хорошие шансы выжить. Вот пример того, как талант оказывается сильнее времени!)



2. Мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и СЛАЩЕ творческого труда. Мир, где свобода каждого есть условие свободы всех остальных и ограничена только свободой остальных. Мир, где никто не делает другому ничего такого, чего не хотел бы, чтобы сделали ему. Мир, где воспитание человеческого детеныша перестало быть редкостным искусством и сделалось наукой... Разумеется, ничего светлее, справедливее и привлекательнее такого мира пока еще не придумано. Беда здесь в том, что само слово «коммунизм» безнадежно дискредитировано. Черт знает, какие глупости (и мерзости) подразумеваются сегодня под термином «коммунистическое будущее». Жестокая, тупая диктатура. Скрученная в бараний рог культура. Пивопровод «Жигули-Москва». Мир на халяву... Красивую и сильную идею залили кровью и облепили дерьмом. Воистину – «...идея, брошенная в массы, словно девка, брошенная в полк».

3. АБС никогда не выходили «за рамки фантастики». За рамки НАУЧНОЙ фантастики – да, вышли, и уже давно, после «Попытки к бегству». Кто первый обратил на это внимание – вспомнить теперь уже невозможно. Я помню статьи Рафаила Нудельмана, главным образом, впрочем, не публиковавшиеся. Очень серьезные и глубокие тексты Олега Шестопалова, которые не были опубликованы нигде и никогда. (Олег, где Вы? Как Ваши дела?) Замечательную статью А. Лебедева по поводу «Улитки» («Новый мир», 1968 год)... «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», «Улитка на склоне», «Второе нашествие марсиан» – все эти вещи выбивались из тогдашних представлений о том, что такое фантастике, и это было сразу же замечено внимательными читателями.

4. Фантастика безусловно БЫВАЕТ научной. И в этом «поджанре» она достигает своих высот, иногда – впечатляющих. «Туманность Андромеды» И. Ефремова, «Непобедимый» С. Лема, «Штамм АНДРОМЕДА» М. Крайдома... Однако, НФ – это всегда столкновение человека с Природой, а художественная литература вообще – о коллизиях типа человек-человек, человек-общество... НФ рождена Второй научно-промышленной революцией, вскромлена и вспоена научно-техническим прогрессом и существует лишь постольку, поскольку люди сохраняют интерес к нему. Художественная же литература возникла вместе с Мифом и как Миф еще во времена пещер и костров и будет существовать, пока человек сохраняет интерес к себе и себе подобным. Здесь и проходит граница. НФ умерла сейчас, а может быть и не умерла, а просто – в обмороке (или впала в анабиоз). Роль ее – и вполне успешно – играют фэнтези, литература ужасов и аналогичные духовные наркотики, помогающие уйти от действительности в мир сладких грез и страшных, но абсолютно безвредных кошмаров.

5. Я думаю, тут вся беда в том, что средний и особенно – далекий от научной работы человек ощущает себя обманутым. Помните, как у Ильфа: «Все кричали: радио, радио! Будет радио и все станут счастливы. И вот: радио есть, а счастья – нет...» Наука обещала силу и богатство. И она, надо признаться, выполнила свое обещание: человечество стало сильнее и богаче. Но какое среднему человеку дело до человечества? И кроме того, выяснилось: чем человечество сильнее, тем больше оно нуждается в безопасности, а чем богаче, тем более не хватает ему справедливости.

6. Если судить по тиражам и по количеству изданий, – то «Трудно быть богом» и «Пикник...» Если по «цитируемости» – то «Понедельник...» Если по отзывам близких знакомых, то «Улитка...» и «За миллиард лет...» Сами же АБС дружно (с точностью до распределения по местам) называли «Улитку...», «Град обреченный», «За миллиард лет...» и «Второе нашествие...» Кроме того, они очень любили «Отягощенные злом» (и жалели, что не повезло этой повести у читателя).

7. Практически мы всегда исповедывали принцип: «Писать надо так, чтобы это нравилось нам и нашим друзьям». Никаких других критериев «хорошо-плохо» мы не нашли. Подозреваю, что их и нет в природе. А значит – каждому свое. Ценитель Томаса Манна и Генриха Гессе должен иметь возможность в любой момент приобрести томик любимого писателя. Точно такой же свободой маневра должен обладать и любитель сколь-угодно «желтого» бульварного чтива. Тем же, кто ужасается такому всеядному взгляду-подходу к столь важной проблеме, я рекомендовал бы обратить внимание на следующий многозначительный факт: огромное большинство квалифицированных читателей прошли путь от Беляева, через Хемингуэя к Достоевскому и Кафке, но я не знаю ни одного, кто прошел бы по этой «эволюционной лестнице» в обратном направлении.

8. Я слежу за русской фантастикой довольно внимательно. Во всяком случае, лучшее из публикуемого я обязательно прочитываю. Новая фантастика отличается в первую очередь свободой своей и раскованностью. Мое поколение было зажато внешней и внутренней цензурой и так писать не умело. Вот уже несколько лет я жду прорыва в новое «литературное пространство». Третье и Четвертое поколения наших фантастов успешно и вполне творчески освоили все без исключения художественные приемы, поджанры, темы, сюжеты и подходы своих предшественников. Вот-вот им (поколениям) должно надоесть писать по-старому, и тогда-то прорыв и состоится (как состоялся в начале 60-х прорыв в современную фантастику моего, Второго, поколения).

9. Я счастлив, что сумел начать его, и трижды, четырежды счастлив, что сумел закончить. И все. И не будем об этом больше.

10. Я не совсем понимаю, о какой «трансформации» (и о какой песне) идет речь, и поэтому замечу только, что шар земной мы нашим детям не отдадим – они возьмут его сами, когда придет их время. Наша главная задача: сделать так, чтобы дети наши были лучше нас. Но мы, к сожалению, этого сделать не умеем. Более того – мы даже не совсем ясно представляем себе, что это значит – «лучше».

11. Начав как фэны, «Людены» сделались сейчас самыми авторитетными знатоками творчества АБС в России (а значит, и в мире). Работа их давно уже вышла на вполне профессиональный литературоведческий уровень. Я читаю их тексты с почтением, удовольствием и даже с некоторым мистическим ужасом – далеко не всякому писателю дано ознакомиться с трудами Комиссии по своему творческому наследию.

12. Как известно, нет ничего труднее, как предсказывать близкое будущее. И чем оно ближе – тем труднее. Впрочем, сейчас каждому ясно, что Россия сегодня на развилке: либо мы пойдем торной дорогой мировой цивилизации (к постиндустриальному обществу достатка, высокого уровня потребления и социальной стабильности), либо нас снова занесет на «свой особый» путь, который, кстати, будет не таким уж «своим» и «особым» – латиноамериканский или африканский путь длительного экономического и социально-политического гниения (без доступа воздуха) под игом гнилой, насквозь коррумпированной диктатуры (этакое Гаити размером в одну седьмую суши). Интересно (для стороннего наблюдателя, разумеется), что путь наш должен определиться в ближайшие год-два и уж во всяком случае – на президентских выборах 96-го года.

13. Старая добрая заповедь АБС: о планах – никому и ничего.

14. Новому журналу нужно прежде всего свое, собственное, особое лицо. Это – самое необходимое, но и самое трудное. К сожалению, у меня нет для вас советов по этому поводу. Если бы я знал, что вам посоветовать, я, может быть, сам основал бы журнал.

15. Чем больше фестивалей, «конов», семинаров, и вообще разных профессиональных тусовок – тем лучше. Но сам я на них, увы, не ездок. Так что интересующая Вас вероятность пренебрежимо мала. Но я с радостью и удовольствием желаю вашей затее удачи и успеха.

6.11.1994 С.Петербург

Свобода каждого есть условие свободы всех остальных...: Интервью с Борисом Натановичем Стругацким (специально для журнала «Проза Сибири») / [Вопросы задавал Г.Прашкевич] // Проза Сибири (Новосибирск). – 1995. – № 2. – С. 3-6.

@темы: Публицистика, «Град обреченный», «За миллиард лет до конца света», Попытка к бегству, Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, Отягощенные злом, «Пикник на обочине», Б.Стругацкий, Второе нашествие марсиан, «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», Ссылки, Интервью

---

ОТВЕТЫ БОРИСА СТРУГАЦКОГО НА ВОПРОСЫ

[silent-gluk]

И еще интервью, 1992 года.

Отсюда: rusf.ru/abs/int/bns_urb2.htm

ОТВЕТЫ БОРИСА СТРУГАЦКОГО НА ВОПРОСЫ



ВОПРОС: ...Какую ставили задачу, затевая первую повесть?

На этот вопрос мне уже приходилось отвечать раз сто. Если коротко, то мы начали писать фантастику потому, что нам хотелось читать фантастику. А время на дворе было такое, что хорошую фантастику нельзя было достать ни за какие деньги. (Помню, дали мне на несколько дней почитать «Остров доктора Моро», так от великого отчаяния, что никогда больше не удастся мне перечитать эту замечательную книгу, я принялся переписывать ее от руки). Безраздельно царствовала так называемая Теория Ближнего Прицела, суть коей сводилась к тому, что фантастика должна быть поучительной, полезной и идейно-выдержанной, как учебник. То есть скучной. Но мы-то знали, что есть на свете и Уэллс, и Конан Дойл, и Александр Романович Беляев. Мы знали точно, КАК следует писать фантастику, чтобы ее было интересно читать. И в конце концов, мы решили попробовать. И у нас получилось.



ВОПРОС: ...В общей сложности, кажется, 300 изданий двадцати пяти ваших повестей. Сов. власть воспринимала это болезненно?

Напротив, с превеликим удовольствием! У нас забирали полностью всю причитающуюся нам валюту, выдавая взамен на 15-20 процентов этой суммы так называемые сертификаты, которые можно было при случае отоварить в «Березке».

ВОПРОС: Но вы, видимо, имели все-таки возможность как-то вкладывать деньги?

Что вкладывать? Какие деньги? Я, помню, прикидывал лет десять назад: хотя Стругацкие в те времена были чуть ли не самые публикуемые за рубежом советские авторы, государство зарабатывало на нас от силы 20-25 тысяч долларов в год. Мы получали примерно пятую часть этой суммы в виде сертификатов и делили по-братски пополам. На жизнь хватало, даже машину купить (без очереди) хватало, но вкладывать?..

ВОПРОС: Правда? А мне говорили, что Стругацкие всегда были миллионерами...

Я это тоже слышал, и неоднократно. В первый раз мне поведал об этом один мой знакомый писатель, я запомнил этот разговор потому, что именно в этот момент (середина семидесятых) мы находились в самом что ни на есть отчаянном положении: на сберкнижке сто рублей, и ни одного договора ни в столе, ни в перспективе. Помнится, мне тогда пришлось загнать свою любимую коллекцию марок, которую я собирал 25 лет, а Аркадий Натанович вынужден был снова поступить на работу, чтобы как-то перебиться в эти тяжелые времена. Ведь за десять лет с 1970 по 1980 нам не дали выпустить ни одной новой книги! Пара переизданий, две-три журнальные публикации и это все. Разумеется, мы никогда не голодали, даже в самое тяжелое время, но не помню такого года, чтобы нам не приходилось думать о заработке...

ВОПРОС: А сейчас?

Сейчас я, слава богу, человек не бедный, но и увы! не богатый. Есть такое довольно противное, но точное слово: ЗАЖИТОЧНЫЙ. В наше время это человек, у которого есть машина (купленная еще ДО ТОГО) и который может себе позволить на ней ездить, тратя примерно два рубля на каждый километр пути (бензин и амортизация).

ВОПРОС: Какая у вас машина?

ВАЗ-61.

ВОПРОС: Что бы вам хотелось иметь из предметов роскоши?

Что такое сегодня в нашей стране предмет роскоши? Дача? Хороший дом на природе? Хотел бы иметь. Старая мечта. Но, боюсь, время упущено. Сегодня это совершенно нереально при моих доходах.

ВОПРОС: Какое место деньги занимают в вашей жизни?

Деньги нужны человеку только для того и только в таком количестве, чтобы о них не надо было думать. Мы сформулировали это правило много лет назад, и я согласен с ним и сегодня.

ВОПРОС: А в жизни общества что такое деньги?

Удобное средство измерения и оценки человеческого труда. Они доказали право на существование, и было бы по меньшей мере глупо их отменять. Разумеется, когда у человека слишком много денег, это плохо. Избыток денег порождает вредные иллюзии. Но еще хуже, когда их мало. Это уж совсем никуда не годится. Впрочем, уже давно и точно сказано: «Денег не бывает много. Их либо не хватает, либо нет совсем». А один мой знакомый говорил еще лучше: «Деньги это грязь, но грязь, к сожалению, это не деньги.»

ВОПРОС: Бывали ли у вас в гостях западные писатели-фантасты?

Нет. Мы всегда вели достаточно замкнутый образ жизни. К нам в дом попасть не слишком-то легко. Поэтому у нас не то что западных, у нас и родных советских писателей не так уж и много знакомых. Правда, Аркадий Натанович был человек несколько более открытый... Что же касается зарубежных писателей, то мне приходилось с ними изредка встречаться, когда они приезжали в Союз и становились гостями Дома Писателей. Сами же мы за границу почти не ездили. Аркадий Натанович был пару раз за рубежом, и я тоже раза два, а в 1987 году мы вдвоем ездили в Англию, на международный съезд любителей фантастики... Однако, кое с кем из хороших писателей мы были знакомы и лично с Гарри Гаррисоном, с Кобо Абэ, с Джоном Браннеpом. Несколько раз я встречался с паном Станиславом Лемом. Было даже время, когда мы с ним переписывались. Впрочем, он человек нисколько не менее замкнутый, чем мы.

ВОПРОС: Не кажется ли вам парадоксальным...

Нет. Не кажется. Это просто свойство наших характеров.

ВОПРОС: Это вообще, на ваш взгляд, свойственно фантастам?

Отнюдь нет! Покойный Илья Иосифович Варшавский, к примеру, был на редкость открытый и общительный человек. У него было огромное количество друзей и знакомых. Я мог бы без труда назвать и еще дюжину писателей-фантастов, около которых народ так и клубится...

ВОПРОС: Когда я вспоминаю « За миллиард лет...» мне кажется, что действие происходило именно в этом доме. Вы привязаны к своему дому?

Да, очень. И очень не люблю покидать его надолго. Я хомо доместикус, человек домашний... А действие повести «За миллиард лет...» и в самом деле происходило именно в этой вот квартире в этой комнате, и там, на кухне, и на той лестнице, по которой вы поднимались...

ВОПРОС: Знаете ли вы ваших соседей?

Нет. Почти никого. Хотя живу в этом доме без малого тридцать лет. Я же сказал вам: я человек замкнутый.

ВОПРОС: Ходите ли вы выпивать в ресторан Дома писателей?

Последние годы нет. Но когда был помоложе, когда все были еще живы, веселы, и полны энергии, в те годы да, частенько собирались мы там потрепаться, обменяться информацией, поспорить насчет литературы, поругать начальство, но с оглядкой: ходили упорные слухи, что зал прослушивается. Никто в это не верил, разумеется, но языки, тем не менее, старались не распускать. Даже в подпитии.

ВОПРОС: Видели ли вы когда-нибудь НЛО...

Нет, летающих тарелок я никогда не видел и думаю, что никогда их и не увижу. Дело в том, что чудес в привычном понимании этого слова не бывает. К сожалению. В привычном понимании чудо – это что-то с одной стороны поразительное, потрясающее, необычайное, невозможное, а с другой общедоступное, всем понятное и именно поэтому такое увлекательное и занимательное. Чудо – это то, о чем интересно рассказать случайному знакомому. Пришельцы из Вселенной... Бермудский Треугольник... Снежный человек... Ничего этого нет. Мир скучен. С точки зрения среднего человека, так и оставшегося на всю жизнь учеником десятого класса, мир беспросветно скучен, и чудес в нем не происходит. Настоящие чудеса доступны только специалистам. Теорема Геделя О неполноте арифметики. Принцип неопределенности Гейзенберга. Расшифровка генетического кода. Ячеистая структура Метагалактики... Открытия, от которых профессионалы балдели, не в состоянии ни понять их, ни осознать открывающиеся перспективы. Вот это воистину чудеса! Открытия внезапные, невероятные, необъяснимые, потрясающие своей неожиданностью... Куда до них летающим тарелкам, о которых существует уже целая литература... Которых никто никогда не видел, но о которых все и все знают. Впрочем, мы отдали дань и примитивным чудесам: насколько я знаю, первый советский рассказ о телекинезе написали именно мы. Это было в 1958 году. Мы были молоды и вовсе не считали тогда, что мир скучен и беден простыми, ясными, общепонятными чудесами.

ВОПРОС: Вам приходилось менять взгляды?

Как и любому нормальному человеку, прожившему достаточно долго. Помните? Кто в молодости не был радикалом, тот бесчестен; кто к старости не стал консерватором, тот глуп. Та эволюция взглядов, через которую мы прошли, совершенно характерна для целого поколения советских людей. Начинали отчаянными комсомольцами и отпетыми сталинистами. Были искренне уверены, что коммунизм вот он, рядом, и не только в СССР, а и во всем мире... Современный молодой человек не в состоянии даже представить себе эту степень оглупленности и политизированности, эту страшненькую смесь энтузиазма и фанатизма, жертвенности и глупости, ненависти и жажды добра для всего прогрессивного человечества. Мы были стопроцентными жителями Оруэлловского мира. В конце пятидесятых этот мир дал трещину, а в начале шестидесятых мы ясно уже понимали, что нами правят враги культуры и безнадежные жлобы. Однако надежда на социализм с человеческим лицом не умирала в нас до самого 68-го. Только после вторжения в Чехословакию мы окончательно поняли, что будущее наше беспросветно и что идея коммунизма убита навсегда. Эта красивая абстрактная идея просто не выдержала столкновения с реальностью. Сейчас уже само слово коммунизм сделалось бранным. И очень жаль. Ведь по замыслу, коммунизм – это общество справедливости, мира и свободного выбора. Трудно представить себе порядочного человека, который отказался бы жить в таком обществе. Другой вопрос – достижимо ли оно?..

ВОПРОС: Вам бывает страшно?

Конечно. И очень часто. Мне бывает страшно за близких и любимых. За себя. За наше общее будущее. За всех наших людей, которых так легко обмануть. Мне страшно видеть лица тех, кто жадно слушает Жириновского или Невзорова, кто их повторяет, кто им поверил и уже заразился их ненавистью... Я боюсь пророков. И еще больше я боюсь лжепророков. Нет ничего страшнее лжепророков, они кричат о любви, о славе, о победах, а за душою у них нет ничего, кроме ненависти и жажды властвовать...

ВОПРОС: ...Это крах или рождение нового мира?

Я уверен, что мы сейчас присутствуем при рождении нового мира. А роды - это всегда боль, стоны, мучение. Мы расплачиваемся сегодня за насилие над историей, за деяния тех людей, которые вообразили, что дерево будет расти быстрее, если тащить его вверх за ветви. Сейчас идет возвращение на торную дорогу цивилизации, возврат к естественному ходу истории.

ВОПРОС: Вы не пытались искать спасения в религии?

Нет, никогда. В молодости, как и положено истинным большевикам, мы были воинствующими атеистами, то есть идеологическими Хамами. Потом это прошло. Но верующими мы не стали. Мы не смогли бы ими стать, даже если бы захотели. Не тот характер. При всем своем уважении к религии я и сейчас отношусь к ней, как к социальному наркотику. Человек слаб, беззащитен, ему страшно, одиноко, и вера в Бога приходит к нему как спасение от боли и страха. Идеологический транквилизатор. Я плохо верю в религиозность сильных. Религия достояние слабых и потерявших надежду. И благо ей, как и всякому лекарству, которое лечит.

ВОПРОС: ...Будете ли писать фантастику?

Не знаю. Не могу сказать вам сразу: нет. Но и да сказать не могу. Трудно начинать новую жизнь в шестьдесят лет. Я буду пытаться.

[Интервью взял Урбан в 1992 году]

@темы: Публицистика, «За миллиард лет до конца света», Б.Стругацкий, Ссылки, Интервью

---

ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ: БЕСЕДА С БОРИСОМ СТРУГАЦКИМ

[silent-gluk]

Посмотрим и на несколько интервью.

Отсюда: rusf.ru/abs/int/bns_pict.htm

Андрей СТОЛЯРОВ, Андрей РОДОССКИЙ

ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ: БЕСЕДА С БОРИСОМ СТРУГАЦКИМ

17 февраля 1994 г. на петербургском радио состоялась беседа с известным российским писателем Борисом Стругацким, посвященная положению дел в современной российской литературе. Поскольку эта беседа прозвучала в эфире не целиком и поскольку, вероятно, не все, кто был в этом заинтересован, услышали радиопередачу, то мы представляем нашим читателям полный текст состоявшегося разговора. (Автор передачи – писатель Андрей Столяров. Редактор – Андрей Родосский).


АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Борис Натанович! Ситуация в российской фантастике просто катастрофическая. Несколько лет назад мощный поток англо-американской литературы – в основном плохо изданной и еще хуже переведенной – смел буквально все. Все погребено, все, что было у нас, уничтожено. Читатель российской литературы не знает. Как вы полагаете, можно ли в такой ситуации говорить о каком-то существовании отечественной фантастики?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: За те 30 – 35 лет, которые прошли с тех пор, как я впервые вообще задумался над положением дел в тогдашней советской, а ныне российской фантастике, мне приходится отвечать на этот вопрос не в первый раз. Уже неоднократно говорилось и о кризисе нашей фантастики, и о катастрофе, которая с ней произошла, и о бесперспективности фантастики в целом. Я с этим и раньше не был согласен, не согласен я с этим и сейчас. Я всегда говорил: российская фантастика существует и имеет перспективу до тех пор, пока живут и здравствуют талантливые российские фантасты. Слава Богу, они всегда у нас были, слава Богу, они есть у нас и теперь. Поэтому ни о какой катастрофе в российской фантастике и речи быть не может. Тот процесс, который вы так красочно описали, действительно имеет место. И действительно российским фантастам сейчас очень трудно публиковаться. Когда писателям трудно писать – это естественно. Это грустно, но это естественно. А вот когда им трудно публиковаться – это уже не просто плохо, это неестественно. Должен вам сказать, что российские фантасты находились в таком положении всегда. Лет десять назад опубликовать по-настоящему талантливое произведение мешала цензура. Сегодня опубликовать талантливое произведение нам мешает рыночная ситуация, когда вопрос об издании решают по сути дела коммерческие структуры. Именно коммерческие структуры уверены в том, что они точно знают читательский спрос, именно они заявляют, что русскоязычную литературу покупать и читать сейчас никто не будет, именно поэтому вал названной вами англоязычной фантастики и захлестнул наши прилавки. Между прочим, то обстоятельство, что вал этот возник и обрушился, имеет отнюдь не только отрицательную сторону. Не забывайте, что благодаря именно решительному вторжению рынка в книгоиздательство наш читатель, наконец, познакомился с теми произведениями и с теми авторами, о которых он раньше знал только понаслышке и с которыми он встречался ранее только в самопальных, самиздатовских, зачастую бездарных «студенческих» переводах. А сейчас мы познакомились наконец с Орвеллом, мы прочитали полного Уиндема, мы знаем теперь неурезанного Шекли. Всего лишь десять лет назад ни о чем подобном и мечтать не приходилось. Но, разумеется, нет добра без худа – это общий закон природы, и поскольку, согласно Старджону, 90% всего на свете – дерьмо, то и 90% публикуемой у нас сейчас, издаваемой и продаваемой англоязычной фантастики – это явное барахло. Но зато и оставшиеся 10% читатель имеет возможность получить и – читает. Конечно, положение российского писателя сейчас не веселое. Однако же так было всегда. Надо потерпеть. У меня такое впечатление, что нынешний читатель иностранщиной уже объелся. У меня такое впечатление, что вот-вот должен наступить перелом, и книгоиздатели, наконец, поймут, что англоязычная проза, основную массу которой составляет явное барахло, уже надоела. И вот тогда наступит черед российских фантастов. Самое главное, чтобы были писатели и чтобы они не прекращали работу. До тех пор, пока они существуют, до тех пор, пока есть у нас Вячеслав Рыбаков и Андрей Столяров, пока пишут Виктор Пелевин, Борис Штерн, Михаил Веллер и еще многие-многие любимые мною, талантливые, сравнительно молодые наши писатели – до тех пор российская фантастика жива.



АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Хорошо. Предположим, что российские фантасты действительно существуют. Предположим, что они пишут новые книги. Однако, у англо-американской литературы есть громадное преимущество перед нами: они много лет сознательно и интуитивно вырабатывали способы написания таких произведений, которые нравятся массовому читателю. Написание таких произведений технически не очень трудно, их поэтому можно тиражировать в громадных количествах, лишь немного варьируя идеи, сюжет, антураж. Это – массовый, невообразимый поток. Российские же писатели никогда перед собой такую задачу не ставили. Смогут ли они в нынешней ситуации – вот то, что они делают, – конкурировать с американской фантастикой? Даже, если российских авторов начнут печатать. Не захотят ли читатели совершенно другого – именно того, чего хотят они во всем мире? Русскоязычные авторы предлагают то, чего нет у других. Однако, нужно ли это читателю?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Это интересный вопрос. Дело в том, что у российских писателей, в том числе у фантастов, традиции российской литературы. Грубо говоря, всякий русский писатель, работая за письменным столом, так сказать, сгорает, светя другим. Работая и создавая новую вещь, он отдает ей себя целиком – все свои чувства, все свои страхи, все свои радости, надежды и страсти он вкладывает в эту вещь. Для российского писателя характерно стремление создавать произведения, которые служат не просто и не только чтивом, не просто и не только средством уйти от жизненных проблем в обитель грез, не просто средством развеивания скуки, но в какой-то степени и учебником жизни, и возбудителем сопереживания читателя, и личной исповедью. Короче говоря, у российских писателей – я, разумеется, имею в виду серьезных российских писателей – всегда была, есть и, я надеюсь, всегда будет некая сверхзадача. У них нет той коммерческой ловкости, которая так прекрасно отработана даже у самых хороших иностранных авторов – в первую очередь фантастов и детективщиков. У меня впечатление, что когда западный автор работает над романом, он ставит перед собою, главным образом, одну задачу – прежде всего создать произведение коммерческое. Это и хорошо, и плохо, как это часто бывает в жизни. Это плохо, потому что сплошь и рядом в силу такой постановки задачи из-под пера автора выходят произведения легковесные и желтоватые. Это хорошо, потому очень многие из их произведений становятся достоянием самого широкого читательского внимания и, следовательно, получают преимущественное право на существование, ибо книга, которую никто не читает, права на существование не имеет вообще. И вот эту работу – создание произведений одновременно и серьезных, и увлекательных – западные авторы выполняют превосходно. Вы правы: перед российским писателем сейчас стоит задача завоевания, – а вернее, не завоевания, а отвоевания рынка. Эта задача может показаться кому-то низкой. Но это не так, потому что, повторяю, не тот писатель, кто пишет, а тот писатель, кого читают. Настоящий писатель должен все время идти по некоему лезвию: слева у него – пропасть бульварщины, низкопробщины, «желтого» вкуса, справа у него – пропасть элитарщины, пропасть ничуть не мельче и ничем не почетнее, пропасть, в которой гибнут зачастую самые лучшие замыслы и «начинанья, вознесшиеся мощно», – просто потому, что они оказываются невостребованными. Вот по этому лезвию и должны пройти наши авторы. Я уверен, во-первых, что этот путь, хоть и узкий, но существует, и, во-вторых, – очень-очень многие из наших писателей вполне способны пройти этот путь, не свалившись ни в пропасть бульварщины, не в бездну элитарщины. Так что я в этом плане, исполнен определенного оптимизма.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: То, что делали до сих пор и делают сейчас российские авторы, как мне кажется, и есть узкий путь, «путь бритвы». С одной стороны, они не скатываются в явно элитарную литературу, а с другой стороны, лидирующая группа российских фантастов не съезжает и к чисто коммерческому развлекательному ширпотребу. Но на фантастике, и у нас, и на Западе, изначально висит этикетка – «коммерческая литература». Не считаете ли вы, что то ценное – то, что, может быть, и является сутью российской фантастики – на проверку оказывается сложнее того, что ждет от нее рядовой читатель. Рядовой читатель ждет легкого развлекательного чтения, а ему предлагают сложную художественную литературу. Именно поэтому современный читатель может отшатнуться от российской фантастики. Если бы произведения наших фантастов шли под маркой «просто литература», то громадный пласт читателей, который еще остался и который читает литературу, но не читает фантастику, обратил бы внимание на наши книги. Однако, книги представлены именно как фантастика. То есть, мы отсекаем квалифицированного читателя, который мог бы такую литературу воспринимать, а читатель, которому она как бы жанрово адресована, воспринять ее просто не в состоянии. Это, видимо, одна из главных трудностей российской фантастики. Вячеслава Рыбакова не слишком легко воспринять. А тем более Лазарчука – Андрея Лазарчука, красноярского фантаста, который пишет гораздо сложнее любого из наших американских колег. Разве простой любитель фантастики его осилит? По-моему, нет.

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Вы знаете, Андрей, вы правы, и вы неправы. Ситуация, о которой вы говорите, во-первых, существовала у нас в России всегда, а во-вторых, надо сказать, что она существует и на Западе тоже. Там ведь не только Роджер Желязны и какой-нибудь Кристофер Прист, там существуют Курт Воннегут и Рэй Брэдбери, там же признан, между прочим, и пан Станислав Лем, то есть, авторы в высшей степени серьезные и значительные. Дело тут вот в чем. Существует литература, рассчитанная на миллионы, и существует литература, рассчитанная на тысячи читателей. Та литература, которую любим мы с вами, та литература, которую мы с вами пытаемся делать, та литература, которая только и заслуживает названия литературы – она, будем честны, расчитана в лучшем случае на сотни тысяч читателей, но уж никак не на миллионы. И аналогичное положение – в любом жанре, виде, типе литературы. К сожалению, я не могу привести примеры из нынешнего коммерческого потока, я за ним не слежу, но если обратиться к старым писателям, если взять Александра Беляева, Сергея Беляева, если взять какого-нибудь Зуева-Ордынца или, скажем, Обручева, то они работали именно на миллионы читателей. Они делали литературу, если можно так выразиться, облегченную. Именно они и создали еще в 20-е годы имидж фантастической литературы как литературы легкого чтения – для детей и подростков. Но одновременно ведь существовали и такие титаны, как, скажем, Уэллс, которого никак не назвать производителем легкого чтения. Или Чапек. Или Замятин. Это была серьезная литература. В конце концов, уже в наши дни существовал, скажем, Иван Ефремов, о чьем творчестве можно спорить и можно высказывать разные точки зрения, но ведь «Лезвие бритвы» не отнесешь к легкой, коммерческой литературе. И мне приходилось слышать еще в те времена весьма нелестные отзывы об этой огромной книге, созданной большим эрудитом, отзывы именно тех людей, которые ждали от нее легкого чтения, ждали фантастических приключений и вдруг встретились с громадой некоего философского, если угодно, творения. Мне кажется, что сама установка писать для миллионов, не может сочетаться с представлениями о высокой литературе. Высокая литература – это всегда литература для тысяч. Мы должны это отчетливо понимать. Это не хорошо, и это не плохо. Это – так. У вас никогда не будет десятимиллионных тиражей. Об этом забудьте! Бестселлеров в западном смысле этого слова ни Лазарчуку, ни Рыбакову, ни Столярову, ни Веллеру, ни Щеголеву не написать. ВЫ САМИ НЕ ЗАХОТИТЕ ИХ ПИСАТЬ. Максимальные ваши тиражи никогда не превысят ста тысяч. А если исходить из реальной ситуации в нынешнем книгоиздании, то, наверное, это будут десяти- пятидесятитысячные тиражи, и не более того. Повторяю: это и не хорошо, и не плохо. Настоящий писатель должен соревноваться с Воннегутом и с Брэдбери, но ни в коем случае не с десятками и десятками увлекательных, но легковесных авторов, поставляющих основную массу западной книгопродукции.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Но тогда получается, что отвоевание рынка у американских фантастов – Реконкиста – у нас не получится, потому что американцы, англоязычная фантастика вообще, будет держать 95% всего рынка, в том числе и российского. И литература, российская литература, никогда не составит серьезной конкуренции западной. Посмотрите, кто на Западе считается хорошим писателем. Вы назвали Воннегута. Воннегут не входит даже в первую десятку американских фантастов. И, я думаю, он не входит, даже в первую их тридцатку. Брэдбери – здесь я с вами согласен – Брэдбери очень известный фантаст. Но, по-моему, это тот единичный случай, когда явно талантливый человек обладает к тому же еще и способностью писать очень просто. Такое случается. Бывает – редчайшее совпадение обстоятельств. Но большая четверка англоязычных фантастов: Кларк, Азимов, Ван Вогт и еще кто-то, не помню, на мой взгляд, пишут гораздо хуже большой четверки российских фантастов. Вместе с тем, ориентация рынка пойдет по американским канонам. И здесь ничего не сделать. Этим способом мы читателя не отвоюем. Единственный путь, как мне кажется, дающий надежду, – это создать ситуацию, при которой фантастика – лучшая часть ее – будет признана литературой, художественной литературой, когда она получит того читателя, коий в принципе коммерческого чтива не употребляет. В России таких читателей много – это интеллигенция. Она, в общем, читает художественную литературу, она просто не читает фантастику – потому что на фантастике висит ярлычок: «второго сорта». Как вы думаете, может быть, этот путь более перспективен: путь художественной литературы, конкуренция не с американской фантастикой, а с серьезной российской прозой?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Безусловно, Андрей, я с вами абсолютно согласен и хочу лишь расставить некоторые акценты. Никогда высокая литература не победит в конкурентной борьбе литературу второго сорта. Эта формула годится для любых разновидностей литературы – будь она фантастическая или реалистическая, проза или драматургия... На рынке искусство всегда проигрывает ширпотребу. Мы должны это ясно понимать. И фантастика – я имею в виду настоящую литературу, то, что ваше поколение называет «турбо-реализмом», а наше – реалистической фантастикой или магическим реализмом – подлинная фантастика должна лишь отвоевать свою нишу в конкурентной борьбе с коммерческой литературой. И она имеет для этого все возможности. Потому что в России – сотни тысяч квалифицированных читателей, и они способны оценить, повторяю: Андрея Лазарчука, Вячеслава Рыбакова, Андрея Столярова, Михаила Успенского. И еще добрую дюжину современных российских фантастов. Вот как ставится сегодняшняя задача. Ворваться же, вклиниться в ряды реалистической литературы – это старинная мечта братьев Стругацких. Когда мы начинали работать лет 25 – 30 назад, мы ставили перед собой именно такую задачу: своими произведениями, своей публицистикой доказать, что фантастика способна подняться на уровень высококачественной, в каком-то смысле даже элитарной художественной литературы. Четверть века мы угрохали на решение этой задачи – продвинулись, признаюсь, очень мало, но все же продвинулись. И я думаю, что сейчас, когда не идеологические инстанции и не цензура определяют, чему быть на прилавках, когда это в конечном итоге решает читательский спрос, как бы трудно нам всем сейчас ни было, наступает именно наше время. И когда схлынет мутный вал коммерческой литературы, когда установится новая стабильность, тогда появятся книгопродавцы и книгоиздатели, понимающие, что квалифицированный читатель, исчисляемый не миллионами, а сотнями тысяч, – это самый стабильный и надежный источник дохода, вот тогда наше время наступит по-настоящему – ваше время, если выражаться точнее, время нынешнего поколения российских фантастов.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Писатель существует, как мне кажется, в двух ипостасях. Ипостась первая – для читателей, то есть как беллетрист. Ипостась вторая – писатель как явление литературы, то есть, то, что замечено, описано и включено в общий культурный поток. Если с первой частью – читаемостью – мы еще как-то справляемся, потому что это зависит от нас самих: здесь достаточно писать хорошо, чтоб читатель, в конце концов, обратил на твои книги внимание, то вот со второй ипостасью – включением российской фантастики в мировой литературный процесс – дело обстоит значительно хуже. Российских фантастов не замечают ни мировая, ни собственно российская литературы. Как явление в литературе мы просто отсутствуем. И когда я спрашиваю: существует российская фантастика, я имею в виду еще и это.

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Я вас понимаю. Речь по сути идет о наболевшем вопросе, который я задаю себе уже давно: почему наша критика в упор не видит фантастики? Откровенно говоря, на этот вопрос существует много ответов. Может быть, дело в традиции. Общий взгляд на фантастику как на литературу второго сорта сделался традиционным. Тогда наше положение безнадежно, потому что нет ничего более устойчивого, нет ничего более безнадежного, нежели традиция, в частности, литературоведческая. Сюда, конечно, нельзя не отнести и общее для нашего менталитета положение, когда «любить умеют только мертвых», когда с большим удовольствием и охотой, многословно и увлекательно разбирают, например, Замятина, но в упор не видят того же Вячеслава Рыбакова. Честно говоря, я не вижу сколько-нибудь простого выхода из этой ситуации. Сам я писал об этом неоднократно, и неоднократно говорил, и, дойдя до определенной ступени отчаяния, как вы, может быть, слышали, призывал к тому, чтобы писатели, работающие в жанре фантастики, воспитывали собственную литературоведческую элиту – какие-то успехи в этой области, согласитесь, есть: все-таки у нас появились очень серьезные, на мой взгляд, критики и литературоведы, – и Роман Арбитман, и Сергей Переслегин – но, конечно, их пока очень мало и, конечно, они не имеют такого веса в официальном литературоведении, какой нужен для того, чтобы фантастика получила заслуженное признание. Это один из самых больных вопросов нашей литературы. Честно говоря, я с годами смирился с таким положением дел, и сейчас мне порой кажется, что уже того лишь факта, что писатель, работающий в жанре фантастики, существует в глазах читателей, достаточно. И не так уж важно, в конце концов, существует ли он в глазах высокого литературоведения.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Борис Натанович! Предположим, что с завоеванием рынка мы справимся. Полагаю, что справимся...

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Я думаю, что мы просто отвоюем свою нишу. Мы не завоюем рынок. Российские фантасты никогда не составят 90% книжного рынка, точно так же, как французские не составят 90% книжного рынка во Франции, а немецкие 90% – в Германии. Массовая англоязычная фантастика победила во всемирном масштабе, и надеяться, что внутри России нам удастся поменяться с нею местами, не надо. Я считаю, что если нам удастся отвоевать 20 – 30% названий, это будет большой успех.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Я нисколько не сомневаюсь, что фантастика как жанр выживет. Ясно, что она выживет. Ясно, что в российской фантастике, безусловно выживет та ее часть, которую мы называем новой фантастикой, магическим реализмом – по-разному. То есть, та составляющая, которая является художественной литературой. Но вот выживет ли само поколение современных российских писателей? Ведь оно возникло на отрицании! Если вы вспомните книги, изданные уже сейчас, если вы вспомните рукописи, которые вы недавно читали, то вы, наверное, обратите внимание, что вся новая волна российской фантастики поднялась на отторжении советской реальности. Никакого позитива она предложить не может. Даже намека на позитив нет. Но ведь время отрицания кончилось. Это ощущается по политике, по экономике, по настроению общества. Тем не менее, фантастика занимается отрицанием. Есть ли здесь какая-либо надежда?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Знаете, Андрей, вы опять с одной стороны правы, а с другой стороны, мне просится на язык вопрос: а художественная литература высокого уровня вообще способна базироваться на чем-нибудь, кроме как на отрицании?

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Конечно!

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Например?

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Ну, если брать чисто формально...

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Да!

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: ...то большая литература время от времени предлагает некий позитив.

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: А именно?

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Как правило, это религия. Вспомните «Преступление и наказание» – Раскольников открывает Библию. Вспомните Левина из «Анны Карениной»...

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Я понимаю, что вы хотите сказать, но согласиться с вами я не могу...

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Я не говорю, что я разделяю эту точку зрения...

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Дело в том, что сила «Преступления и наказания» заключается вовсе не в том позитиве, который там содержится. Сила этой вещи состоит именно в отрицании той страшной, унижающей и убивающей человека реальности, которую мы в мире этого романа наблюдаем. И согласитесь, что пафос отрицания в этом романе вечен и всеобщ, в то время как пафос утверждения – Библия, нравственное исправление, – вечным назвать не получится, уже просто по той причине, что для очень и очень многих читателей этот положительный пафос выглядит некоей формальностью. Он как бы мертвенен. Особенно – сегодня. И если все Собрание сочинений, например, Льва Толстого зиждется на отрицании, сильно именно отрицанием, то ни в коем случае нельзя сбалансировать это отрицание тем томом, где содержатся сказки писателя, попытавшегося дать чистый нравственный позитив. У меня такое чувство, что отрицание есть плоть любого высокого художественного произведения. Позитивная же его часть есть дух – она представляет собой не что иное как отпечаток нравственности автора.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Честно говоря, я и раньше это подозревал, а вот сейчас, пожалуй, понял это достаточно ясно – что, оказывается, литература – вся, целиком – базируется на отрицании. Она не предлагает ничего позитивного. Она не предлагает программы. Позитивную программу дает только религия и, по-видимому, именно этим она принципиально отличается от литературы.

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Причем я хотел бы подчеркнуть ту часть вашей фразы, где вы говорите о всей литературе, в том числе и о фантастическом реализме, и о турбо-реализме новых фантастов. Это касается и их тоже. Литература – всегда отрицание. Это понятно, потому что мир наш – это мир зла. Жизнь наша – это борьба со злом. Всегда! Только та литература имеет право на существование, где эта борьба со злом происходит и находится в самом центре внимания. Причем, добро – заметьте! – как правило лишь подразумевается в тексте, повторяю: это нравственность автора, и в явном виде оно может и не появиться вовсе. Упоминания о добре может даже не быть. Добро присутствует незримо. Но только в том случае, когда ты видишь, что герой, сражающийся со злом, удовлетворяет определенным критериям нравственности, только тогда ты ощущаешь подлинное сопереживание этому герою, а в этом – СУТЬ чтения. Что же касается позитивной программы, то весь опыт литературы, я бы сказал, мировой, показывает, что как только автор ставит перед собою цель сделать свою книгу Библией – сводом нравственных правил, сводом, если угодно, образцовых поступков, «учебником жизни» прямого действия – одна лишь попытка такого рода книгу – уничтожает. Вот почему, между прочим, не могли существовать в литературе произведения в духе социалистического реализма, если автор стремился добросовестно следовать всем канонам этого идеологического учения. Потому что один из важнейших канонов был – непосредственная демонстрация добра. Добру недостаточно было присутствовать в подтексте, в духе произведения, – добро обязано было ходить по страницам книги во плоти, например, в виде секретаря обкома, носителя и произносителя окончательных исторических, социальных, политических и нравственных истин. Добро должно было присутствовать явно, грубо, зримо, и оно присутствовало, и – разрывало художественную ткань повествования, а само произведение превращало в месиво литературных отбросов. А вот, скажем, так называемый критический реализм – вот он – вечен. В этой манере пишут сейчас и будут писать всегда, потому что всегда жизнь человеческая – это борьба зла и добра. Причем зло – явно, конкретно, зримо, а добро – неосязаемо, неуловимо, САКРАЛЬНО, как сама нравственность, как душа, понимаете? Так, видимо, это и будет происходить всегда – и в жизни, и, следовательно, в литературе.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Значит, Библию написать нельзя?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Библию написать нельзя. Эта книга уже написана. Раз и навсегда. Но вот... Апокалипсис написать – можно!

@темы: Публицистика, Б.Стругацкий, Ссылки, Интервью

---

И еще цурэновский сонет

[silent-gluk]

Отсюда: stihoslov.ru/stihi/tsurenovskii-sonet-lyubov

Автор: Любовьъ

Цурэновский сонет
"Как лист увядший падает на душу",
Мотив сей мне изрядно надоел,
Ты волю дашь, – и он тебя задушит,
И будешь проклинать ты свой удел…

Закон природы – увяданье листьев,
И белый снег, и новая весна.
И солнце жаркое лучами вспыхнет.
Дождись его – душа твоя жива!

Коль лист увядший падает на душу, –
Скорей стряхни его и жди весны,
Пускай души твоей он не иссушит!

Ты будешь чист и ясен, и спокоен,
И видеть обольстительные сны…
Предугадать последний миг не волен…

@темы: Фанфикшн, Вторичное творчество, Сонет Цурэна, «Трудно быть богом», Ссылки

---

Еще сонет Цурэна

[silent-gluk]

Отсюда: stihidl.ru/poem/228909/

Автор -Chenlee

Один? Ответ? На все? Вопросы? (РазмышЛенкины)

Как лист увядший падает на душу?
Как падший ангел, изгнанный с небес?
А может снегом, порождённым стужей?
Иль пустотой бессмысленных словес?

Как? Лист увядший? Падает на душу?
Да разве можно падать в пустоту?
Не может небо падать в эти лужи!
Но словом можно вниз сорвать звезду.

Как? Лист? Увядший? Падает? На душу?
На лбу решений нет среди морщин.
Вопрос ребром, ответ же много глубже.
Он скрыт внутри и он всего один:

Не слушай тех, кто мнит себя пророком
И даже тех, кто признан мудрецом!
Когда придётся выбирать дорогу,
Послушай голос слева под ребром.

@темы: Фанфикшн, Вторичное творчество, Сонет Цурэна, «Трудно быть богом», Ссылки

---

Опять сонет Цурэна

[silent-gluk]

Отсюда: www.stihi.ru/2013/02/25/11770

Автор - Татьяна Федорова Голубева

Где Вы сейчас? Сонет Цурэна

*
"Как лист увядший падает на душу"
внезапно растревоженная боль!
Шуршат воспоминания - кликуши
под дождика невнятный си- бемоль.

Я Вас люблю! Нет-нет,я Вас любила,
ныряла в омут страсти с головой,
пока разлуки ветренная сила
не остудила пламень роковой.

Мне рассказали белые страницы,
змеясь отравой горького письма,
как Вы нежны с девчонкой белолицей,
какою раньше я была сама.

Шуршит в ночи увядший лист потерь.
Где Вы сейчас? С кем Вы теперь?

@темы: Фанфикшн, Вторичное творчество, Сонет Цурэна, «Трудно быть богом», Ссылки

---

Ну что, еще о прекрасном и загадочном?

[silent-gluk]

Вообще я не хотела говорить о переводах - ну разве только когда-нибудь, когда собственно издания АБС кончатся... Но народ пожелал.

Сначала я скажу о результатах переписки. В "ЯникО" сказали, что дело было давно и никто ничего не знает и не помнит. А в "Букос" сказали, что это издавало "ЯникО" и что кажется им, что обложка была беленькая. Ну, то есть такая, как помнится и мне. Но наблюдаю-то я обложку отнюдь не беленькую!..

А вот такую.



Обложка. Или была и суперобложка???






Форзац...




...и, кажется, нахзац - "задний форзац".




Авантитул.



Контртитул.




Титульный лист.




Оборот титульного листа.




Выходные данные.




Страница 5.




Страница 8.




Страница 13.




Страница 16-17.




Страница 22.




Страница 28-29.




Страница 35.




Страница 40.




Страницы 42-43.




Страница 51.




Страницы 52-53.




Страница 57.




Страница 62.




Страница 67.




Страница 79.




Страницы 86-87.




Страница 94.




Страница 101.




Страница 103.




Страница 113.




Страница 119.




Страницы 120-121.




Страница 124.




Страница 129.




Страница 139.




Страница 143.








Бонусом - статья о Д.Бисти.



И все это -

Акутагава Р. В стране водяных: Повесть / Пер. А.Стругацкого. - М.: ЯникО, 1995. - 159 с. - 130 экз. - ISBN 5-88369-027-0.

@темы: Картинки, А.Стругацкий, Переводы, Акутагава, Библиофильское, Библиография, Книги

---

Книги Стругацких: открывать или закрывать?

[silent-gluk]

И мы заканчиваем раскопки журнал "Фома". Вот здесь: - www.foma.ru/article/index.php?news=2555

Книги Стругацких: открывать или закрывать?

Протоиерей Николай АГАФОНОВ, член Союза писателей России

Шаг за дозволенные рамки

В годы моей юности хорошие книги были путеводителем к духовной жизни для всех жаждущих и алчущих ее. Фантастика здесь занимала не последнее место. Плоская материалистическая философия не устраивала пытливые умы и неспокойные сердца многих молодых людей того времени. Такая литературная форма, как фантастика, как нельзя лучше позволяла авторам высказывать свои философские суждения о смысле бытия, перешагивая за рамки дозволенного материалистической идеологией. Творчество Стругацких, по моему мнению, было на достойной высоте в этом плане. Их книги, бесспорно, уносили читателя не только в запредельные глубины космоса, но и, что очень важно, заставляли человека исследовать глубины своей собственной души.




Вот эта обращенность к антропологическим проблемам бытия, поданная в замечательной упаковке приключенческого жанра очень талантливо написанных книг, и определила их необычайный успех. Когда я с упоением читал фантастику Стругацких в свои юные годы, то, конечно, оценивал больше внешнюю сторону их произведений. Теперь же, когда можно спокойно анализировать годы своего юношеского богоискательства, я могу с уверенностью сказать: братья Стругацкие, пусть небольшую, но внесли-таки свою лепту в становление моего духовного пути. Сейчас перечитывать Стругацких для меня нет никакого смысла, для этого я слишком прагматичен: с точки зрения философской антропологии они для меня теперь – наивные утописты, а сюжеты их произведений я знаю.
Перечитывать просто для отдыха предпочитаю Пушкина и Чехова. Хотя это все очень индивидуально. Как-то раз я приехал в Семхоз к протоиерею Александру Меню. Меня восхищала работоспособность этого замечательного батюшки. В его кабинете кругом были книги, даже над диваном, где обычно принято было вешать ковер. Отец Александр как раз варил себе какую-то похлебку (в быту это был очень скромный и непритязательный человек). Я тоже прошел на кухню. Отец Александр одной рукой помешивал что-то в кастрюльке, одновременно читал, держа книгу в другой руке, и при этом умудрялся еще и со мной разговаривать. Я его спрашиваю: “Отец Александр, а вы когда-нибудь отдыхаете от своих трудов?”. Он рассмеялся и говорит: “Конечно, отдыхаю, но лучший отдых – это смена занятий. Для отдыха я читаю Александра Дюма или Стругацких”.

Сергей ЛУКЬЯНЕНКО, писатель-фантаст

Зачем Храм, если к нему не ведут дороги?

Мне кажется, что “закрывать” для себя того или иного автора – в любом случае неправильно. Можно переосмыслить чье-то творчество и свое к нему отношение, но “закрыть” – это уже процесс необратимый.
Что же касается Стругацких – то они всегда были авторами в первую очередь морально-этической прозы. За исключением раннего периода творчества, когда их действительно волновали, главным образом, романтика космических путешествий и научно-технический прогресс, Стругацкие внимательно изучали человеческий мир. Банальные и вечные вопросы: что есть добро, что есть зло, возможно ли создать лучшее общество, а если возможно, то как, – все это было краеугольным камнем их творчества.
Да, в книгах братьев Стругацких нет Бога, это книги, написанные атеистами, ну или как минимум – агностиками. Но быть может, тем интереснее читать их книги о Мире Полудня, своего рода Рае на Земле – благополучном, счастливом, притягательном. Ведь показав замечательный образ будущего, привлекательный, пожалуй, для подавляющего большинства читателей, Стругацкие так и не смогли ответить на вопрос – “как можно прийти к такому обществу”. Предложенные ими рецепты, увы, оказались неубедительными. В свое время попытки других авторов обосновать описанный Стругацкими Мир Полудня привели к единодушному выводу – этот мир невозможен без насилия над личностью, без принудительного “технического” или “химического” умиротворения человека и подавления свободы его воли. И это, мне кажется, крайне интересная параллель к вопросу, который любому верующему человеку приходилось неоднократно слышать: “Почему же в мире творится такое зло и несправедливость, если Бог есть и Он добрый?” Да, мир несовершенен именно потому, что человеку дана Свобода...
В популярном когда-то фильме ставился вопрос “Зачем нужна дорога, если она не ведет к Храму?” Книги Стругацких, повествующие о прекрасном мире и прекрасных людях, заставляют задать другой вопрос: “Зачем нужен Храм, если к нему не ведут дороги?”
И уже ради этого вопроса, который сами авторы, скорее всего, и в уме не держали, их книги стоит читать и перечитывать.

Всеволод Гаккель,
виолончелист группы “Аквариум” (1975-1990), основатель клуба “ТаМтАм”

Я закрыл их навсегда

В 70-80-е годы я запоем читал книги братьев Стругацких – на мой взгляд, это просто необходимо прочесть в юности. Но затем случилось так, что отношение мое к творчеству Стругацких радикально переменилось. В 1988 году мне в руки попал журнал “Юность”, где был опубликован их новый роман “Отягощенные злом, или сорок лет спустя”. Я, к тому времени уже пришедший к христианской вере, был в ужасе от чудовищного кощунства по отношению к Евангелию и всему тому, что свято для верующего человека. По-моему, это уже за гранью... У меня даже не хватило душевных сил дочитать до конца. Это отторжение тогда было скорее интуитивным, чем рационально-сознательным, но в результате я для себя Стругацких закрыл, и, похоже, навсегда.

Андрей ВАСИЛЕВСКИЙ,
главный редактор журнала “Новый мир”

А ответы – уже в Церкви

Я позволю себе высказать некую догадку. Видимо, те люди, которые прошли через Стругацких, а потом пришли к вере, столкнулись в их произведениях с такими проблемами, коллизиями, с постановкой таких этических, мировоззренческих вопросов, уйти от которых не могли. Но ответов на эти вопросы в мире Стругацких нет. Эти ответы они нашли уже в Церкви. Лично для меня Стругацкие – это период моей молодости. На тогдашнем фоне они очень выделялись, при том, что в отрочестве и в юности я читал очень много зарубежной фантастики. Тогда Стругацкие были для меня очень важны. Но сейчас они для меня – пройденный этап, и меня не тянет их перечитывать.

@темы: Критика, Отягощенные злом, Ссылки

---

Орган, которым верят

[silent-gluk]

Продолжаем изучать журнал "Фома". Вот здесь - www.foma.ru/article/index.php?news=2554 - мы найдем следующую статью:

Орган, которым верят
Разговор о "Сталкере"

...Звучащий в фильме голос жены Сталкера читает строки из Откровения Иоанна Богослова, повествующие о Дне Гнева Господня, когда Агнец снимает шестую печать (это место традиционно понимается как пророчество об экологических катастрофах в конце земной истории). Они вносят в ткань фильма ощущение уже произошедшей или происходящей “катастрофы на земном шаре”, когда остается последняя надежда на спасение.

Дети своей эпохи

– А что дурного в молитве? Это вы из гордости так говорите...
Согласитесь, эта реплика, прозвучавшая в фильме “Сталкер” в ответ на брезгливое “как это все срамно – унижаться, сопли распускать, молиться...”, воспринимается как знаковая, определяющая героя с христианским мировоззрением. И когда мы, говоря о христианских мотивах в художественной литературе и кино, подходим к “Сталкеру”… казалось бы, вот он – готовый материал для проповеди. Но вдруг оказывается, что не все так просто. Потому что сценарий для этого фильма написан братьями Стругацкими.




Роль творчества Стругацких в отечественной культуре ХХ века огромна. Однако масштабу дарования писателей должен соответствовать масштаб их духовной ответственности за печатное слово. То, каким образом в творчестве Стругацких затрагиваются священные для христиан имена и понятия, не может быть простой небрежностью авторов – это их четко выраженное отношение к христианству.
Начиналось это с повести “Понедельник начинается в субботу”: там эпизодического персонажа-мага зовут Саваоф (одно из ветхозаветных имен Бога) с отчеством и фамилией, для которых позаимствованы имена языческих божеств. А для христианина это откровенное богохульство. Но кульминация антихристианства Стругацких – роман “Отягощенные злом, или сорок лет спустя”, последнее крупное произведение, написанное братьями вместе (за несколько лет до смерти старшего, Аркадия Натановича). В романе есть такой персонаж – “Демиург”, который является одновременно Богом и сатаной, причем облик его самого и его “свиты” демонстративно (с рядом аллюзий и реминисценций) списан с булгаковского Воланда и иже с ним. Один из приближенных этого сатаны-демиурга отождествлен с апостолом любви Иоанном Богословом, почитаемым в христианстве за свою девственную чистоту; у Стругацких же этому герою приписаны такие сексуальные мерзости, которые язык не повернется пересказывать. Нет смысла оправдывать хулу тем, что она произносится авторами не от своего лица, а звучит в некоем виртуальном “художественном” мире: у того, кто хотя бы с малейшим уважением относится к христианским святыням, рука не поднялась бы создавать такой виртуальный мир.
Однако напрашивающийся из сюжета “Отягощенных злом” вывод о сатанизме авторов не будет верен: во всем остальном творчестве они отстаивают общечеловеческие ценности. На самом деле они всего лишь дети своей эпохи – материалисты.
...И вдруг мы дерзаем говорить о фильме, снятом Андреем Тарковском по сценарию братьев Стругацких, как о христианском произведении. Парадокс?

Справка: Священник Димитрий СТРУЕВ родился в 1975 году в городе Узловая Тульской области. Окончил филологический факультет Воронежского университета. Рукоположен в сан священника в 1998 году. Служил в Курской епархии, с 2004 года служит в Липецкой. В настоящее время – клирик Христо-Рождественского храма города Липецка, возглавляет Молодежный отдел Липецкой епархии, главный редактор журнала молодежного клуба “Экклезиаст” и сайта ekkl.ru. Женат, четверо детей.

Дорога чистых душ

Проще всего было бы объяснить этот парадокс тем, что Тарковский недопустимым образом исказил авторский замысел сценаристов. Такое обвинение популярно среди поклонников Стругацких. Но и тут все не так просто. Обвинители режиссера исходят из сравнения фильма с романом “Пикник на обочине”. И напрасно: “Пикник” и “Сталкер” – два разных произведения Стругацких. Один из вариантов того произведения, которое стало фильмом, опубликован в сборнике избранных сценариев братьев Стругацких “Пять ложек эликсира”. Да, и между этим “Сталкером” и фильмом Тарковского есть расхождения. Но опубликован вариант 1977 года, а работу над сценарием в соответствии с рекомендациями режиссера Аркадий Натанович и Борис Натанович продолжали летом 1978 г. Кстати, в статье о Тарковском “Каким я его знал” Аркадий Натанович приводит пример этих “рекомендаций”:
– ...и самое главное: Сталкер должен быть совсем другим.
– Каким же? – опешил я.
– Откуда мне знать. Но чтобы этого вашего бандита в сценарии не было.
Но из этого вовсе не следует делать вывода о противостоянии Тарковского и Стругацких: “И вообще еще до начала работы нам с братом стало ясно: если Андрей Тарковский даже ошибается, то и ошибки его гениальны и стоят дюжины правильных решений обычных режиссеров”, – пишет в той же статье Аркадий Натанович. А вот что об окончательной версии сценария Стругацких сказал Тарковский: “Первый раз в жизни у меня есть мой сценарий”.
Однако, хотя противостояния и не было, описанное Аркадием Натановичем единомыслие достигнуто было, видимо, не сразу. Предположения о первоначальных расхождениях авторов в видении “Сталкера” можно построить на основании различий между сценарием 1977 года и фильмом, съемки которого были закончены в 1979 году.
Сразу можно выделить самые заметные мотивы и знаки, делающие отсылку к христианскому контексту. Практически все они отсутствуют в сценарии 1977 года. Звучащие в фильме новозаветные тексты (Откр. 6.12-17 и Лк. 24.13-18); лик Христа под водой после прозвучавшего текста Откровения; кощунство Писателя, со словами “не обольщайтесь: я вас не прощу” надевшего на свою голову терновый венец, остановленное тревожным голосом Сталкера: “А вот этого не надо!”; процитированный мной выше диалог о молитве и еще ряд моментов, более или менее явно связанных с христианством. Если присмотреться к зданию, в котором находится цель героев – комната, где исполняются желания – можно увидеть явно неслучайную схожесть с православным храмом: четверик с пристройками – левая, повыше, но небольшая по площади – явно алтарная апсида, вправо уходит “трапезная” с крышей пониже. И когда путники из “мясорубки” – коридора смерти – переходят в это здание, им необходимо пройти через погружение в воду. Ассоциацию с крещением здесь можно даже не комментировать.
Однако неверным был бы вывод о том, что религиозные мотивы фильма полностью инспирированы Тарковским. В сценарии Сталкер дважды молится: в самом первом эпизоде он “одевается, затем становится на колени перед ванной и начинает молиться вполголоса”; потом, в Зоне, после отдыха во время пути, “он явно выбирает одного из двоих и не знает, на ком остановить выбор. На лице его появляется выражение растерянности. И тогда он начинает молиться, как давеча в ванной. Губы его шевелятся, но слов почти не слышно”. Но нет никакого намека на то, к кому обращена молитва Сталкера. Оба эти эпизода в фильме отсутствуют. Правда, Сталкер в фильме произносит текст, начало которого так же, как и имеющийся в сценарии текст молитвы в ванной, начинается со слова “пусть”, но этот текст читает голос за кадром, и неясно, обращается ли герой к Кому-то или просто размышляет: “Пусть исполнится то, что задумано. Пусть они поверят. И пусть посмеются над своими страстями. Ведь то, что они называют страстью, на самом деле не душевная энергия, а лишь трение между душой и внешним миром. А главное – пусть поверят в себя и станут беспомощными, как дети. Потому что слабость велика, а сила ничтожна”. Следующие фразы этого монолога Сталкера – известная цитата из Лао Цзы: “Когда человек родится, он слаб и гибок. Когда умирает, он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко. А когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила – спутники смерти. Гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит”.
То, что принято называть верой в себя, чаще является самоуверенностью, а в христианском понимании самоуверенность – одна из производных гордыни. А тут вдруг “пусть поверят в себя и станут беспомощными, как дети”. Парадоксальность этих слов не замечается при невнимательном восприятии фильма. Но те, кого они зацепили, может быть, вспомнят о том состоянии духовной беспомощности и жажды, о котором сказано “блаженны нищие духом”... И еще одна – более прямая – ассоциация: “истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное” (Мф. 18, 3).
Надо сказать, что и в тексте 1977 года есть эпизод, который вызывает ассоциацию с последней евангельской цитатой. Диалог в начале пешего пути по Зоне. Тарковский не включил его в фильм – может быть, потому, что для притчи он слишком прямолинеен:
Сталкер. Я всегда тут останавливаюсь. Это очень поучительно. Смотрите: оттуда (он показывает рукой за спину) сюда попасть можно. Например, тем путем, которым мы шли. Но вот оттуда (он показывает на терраску) сюда вы не попадете. Никто никогда на обратном пути сюда не возвращался. Это как время – оно всегда течет в одну сторону... Расстояние здесь, кажется, метров пятьдесят, но прямо пройти невозможно, надо идти далеко в обход. А прямо идет дорога чистых душ. Так называют ее сталкеры. [...]
Профессор. Вы хотите сказать, что физическое расстояние до терраски больше пятидесяти метров? [...] Если я брошу сейчас камешек, долетит он до терраски?
Сталкер. Вы не понимаете. Долетит отсюда камень в завтрашний день?
Профессор. Вы хотите сказать, что здесь нет пространства?
Сталкер (пожимает плечами). Откуда я знаю? Я знаю, что это – дорога чистых душ. Я знаю, что здесь ничего нельзя бросать... Я знаю, что нам с вами здесь не пройти. Физика здесь ни при чем. И геометрия здесь ни при чем... Здесь чудо!
Дальше Писатель, заявив, что у него душа “не грязнее, чем у прочих”, пытается пойти по прямой. То, что с ним происходит на “дороге чистых душ”, в сценарии описано так: “Писатель почти бегом идет по склону к терраске, потом шаги его замедляются, ноги начинают заплетаться, он хватается обеими руками за голову, описывает замысловатую кривую и, шатаясь, как пьяный, возвращается обратно и садится на обломок бетона”. В сценарии здесь он произносит монолог, который в фильме звучит по выходе из коридора, называемого “мясорубкой” – монолог, который он обращает к своим воображаемым собеседникам, заканчивающийся словами: “Я пытался переделать вас, а переделали-то вы меня – по своему образу и подобию...”.

Глаза их были удержаны

“Мы написали сценарий-притчу. В Зону за исполнением заветных своих желаний идут модный Писатель и значительный Ученый, а ведет их Апостол нового вероучения, своего рода идеолог”.
Так Аркадий Стругацкий фактически обозначает религиозный смысл этого произведения. Об отношении братьев Стругацких к христианству уже было сказано; но иным было мировоззрение Тарковского. Атеистом он не был никогда. Правда, в его “богоискательстве” не обошлось без оккультных издержек, но поиск его был искренним, и умер он через семь лет после съемок “Сталкера” христианином, причастившись перед концом. Православие было знакомо ему с детства: его отец, Арсений Александрович, был человеком верующим. Поэтому, кстати, вполне оправдан комментарий диакона Андрея Кураева к стихотворению Арсения Тарковского (“Вот и лето прошло...”), которое в фильме читает Сталкер: рефрен “только этого мало” – это о духовном голоде, о ненасыщаемости человеческого духа земными благами. Непостижимо, как работы Андрея Тарковского прорывались через худсоветы брежневской эпохи: в его фильмах звучат слова Нового Завета.
Там, где в сценарии 1977 года Сталкер молится, в фильме он произносит строчки Евангелия от Луки, но пропускает в евангельском тексте все имена и названия:
“В тот же день двое из них шли в селение, отстоящее стадий на шестьдесят от... (Иерусалима) называемое... (Еммаус). И Сам (Иисус), приблизившись, пошел с ними. Но глаза их были удержаны, так что они не узнали Его. Он же сказал им: о чем это вы, идя, рассуждаете между собою, и отчего вы печальны? Один же из них, именем...”
Путь втроем, о котором повествует Лука, Сталкер вспоминает явно не случайно. Неужели автор хотел, чтобы Сталкер в фильме ассоциировался с Самим Христом? Такое толкование на первый взгляд кажется естественно вытекающим из прозвучавшей цитаты, но, зная о мировоззрении Тарковского, трудно поверить, что таким был замысел режиссера. Почти цинизм Сталкера в отношении к приятельнице Писателя, которую тот попытался взять с собой в Зону; его слова о себе в то время, когда Профессор готовит бомбу: “Никто не может им помочь, а я – гнида – могу!”; его отчаяние в конце – эти детали противоречат такой ассоциации, но вполне согласуются со словами Сталкера из сценария 1977 года, не попавшими в фильм: “Я никакая не судьба, я только рука судьбы”. Сталкер – не Сам Христос, но тот, с кем Христос, через кого Христос может направлять других людей. Он, скорее, ассоциируется с христианским священником.
И зря Аркадий Натанович называет своего героя “апостолом нового вероучения”. Для христианина Сталкер не говорит ничего принципиально нового. Просто и об авторах сценария их герой мог бы сказать эти слова из Евангелия: “глаза их были удержаны”. И не о них ли звучит в последнем монологе Сталкера перефразированная цитата из бунинского очерка “Освобождение Толстого” – об “органе, которым верят”?

О´рган, которым верят

Главное отличие фильма от сценария 1977 года – другой, с совершенно иным смыслом, финал. И благодаря этому у фильма совершенно иная проблематика. В сценарии Профессор отказывается от своего решения уничтожить Зону после спора между Писателем и Сталкером, заканчивающегося отчаянными словами Сталкера: “Я всю жизнь положил здесь... У меня ведь больше ничего нет... Зачем я теперь буду жить?.. Я ведь не ради денег сюда приводил... и шли они сюда не ради денег... как в церковь... как к Богу...”.
И Профессор, разбирая, ломая мину, размышляет: “Наверное, сегодняшний человек действительно не умеет использовать Зону. Она попала к нам не вовремя, как и многое другое. [...] Все меняется. Все изменится.
И, может быть, через века люди дорастут до Зоны и научатся извлекать из нее счастье, как научились извлекать энергию из каменного угля. Или произойдет такое потрясение, такая катастрофа на земном шаре, что у нас не останется никаких надежд на спасение, кроме Зоны. Пусть мы еще не успеем пользоваться ею, но у нас будет надежда. Человек может обойтись без всего. Но надежда у него должна быть всегда”.
Звучащий в фильме голос жены Сталкера читает строки из Откровения Иоанна Богослова, повествующие о Дне Гнева Господня, когда Агнец снимает шестую печать (это место традиционно понимается как пророчество об экологических катастрофах в конце земной истории). Они вносят в ткань фильма ощущение уже произошедшей или происходящей “катастрофы на земном шаре”, когда остается последняя надежда на спасение. Причем в контексте Апокалипсиса само понятие спасения может звучать только как христианское, сотериологическое – а не в значении спасения человечества от бедствий в земной истории.
В фильме нет размышлений Профессора о необходимости надежды для будущего человечества. И бомбу он разбирает по совершенно другой причине.
Лейтмотивом фильма становится проблема веры. Еще в середине пути в уже приведенном мной монологе Сталкера звучат слова “пусть они поверят”. Другой монолог Сталкера, звучащий у самой Комнаты (которая является целью пути), есть и в сценарии 1977 года, и в фильме, но в фильме он больше на одну фразу: “А главное – верить...”. Профессору, собирающемуся заложить бомбу, Сталкер кричит: “Ведь вы же пришли! Зачем же вы убиваете веру?!” И дальше – кульминация духовной трагедии героев: на пороге Комнаты Писатель вдруг заявляет: “А потом... Кто вам сказал, что это чудо существует на самом деле?”
Именно после этих слов Профессор, задумавшись, со словами “ Тогда я вообще ничего не понимаю... Какой же вообще смысл сюда ходить?” – начинает разбирать свою бомбу. По единственной причине: никакого чуда здесь нет, и взрывать это место незачем...
А вот монолог Сталкера, которого нет в сценарии 1977 года. В своей квартире, лежа сначала на полу, потом в кровати, Сталкер разговаривает с женой:
Сталкер. А еще называют себя интеллигентами. Эти писатели, ученые! Они же не верят ни во что. У них же орган этот, которым верят, атрофировался! За ненадобностью. Боже мой, что за люди...
Жена. Успокойся, они же не виноваты. Их пожалеть надо, а ты сердишься.
Сталкер. Ты же видела, у них глаза пустые. Они же ведь каждую минуту думают о том, чтобы не продешевить. Чтобы продать себя подороже. Чтобы им все оплатили, каждое душевное движение. Они знают, что не зря родились, что они призваны. Ведь живут только раз. Разве такие могут во что-нибудь верить? Никто не верит, не только эти двое. Никто. Кого же мне водить туда? Господи... А самое страшное, что не нужно это никому. Никому не нужна эта Комната. И все мои усилия ни к чему.
Жена. Ну, хочешь, я пойду с тобой туда? Думаешь, мне не о чем будет попросить?
Сталкер. Нет. Это нельзя.
Жена. Почему?
Сталкер. Нет-нет. А вдруг у тебя тоже ничего не выйдет...
Слова об “органе, которым верят” обычно почему-то цитируются со ссылкой на Ивана Бунина. И эти слова действительно из бунинского очерка “Освобождение Толстого”, но только их автор – не сам Иван Алексеевич. В очерке приведены воспоминания писательницы Екатерины Михайловны Лопатиной, которая пересказывает слова своего брата Владимира (оба они были дружны с Львом Николаевичем): “Толстой переживает ужасную трагедию, которая заключается, прежде всего, в том, что в нем сидит сто человек, совсем разных, и нет только одного: того, кто может верить в Бога. В силу своего гения он хочет и должен верить, но органа, которым верят, ему не дано”.
Герой фильма говорит об отсутствии веры иначе. Ведь если бы просто “этот орган” не был дан кому-то свыше, на этом человеке не было бы вины, не было бы ответственности. На самом деле все страшнее. “У них орган, которым верят, атрофировался за ненадобностью”. В отчаянии Сталкер даже самого близкого для себя человека боится привести в Комнату: а вдруг и у нее не окажется веры... Когда ее голос читает строки Апокалипсиса о снятии шестой печати, после этих страшных слов звучат странные смешки. Что означает этот смех? Радость о приближающемся Втором Пришествии – или наоборот, усмешка неверия? Не знаю. Но после слов Сталкера о том, что никто не верит и некого больше водить в Комнату, становится понятно, какое значение в фильме имеют апокалиптические мотивы. “Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?..” (Лк. 18, 8).
Для работ Тарковского характерна символика чередования черно-белого и цветного изображения. Фильм “Андрей Рублев” черно-белый; и после этого черно-белого мира вдруг потрясают зрение насыщенные краски рублевских икон. Заканчиваются кадры с иконами, и снова появляется дождливый пейзаж реального мира – но теперь и он цветной. Это уже иное видение мира – зрением, очищенным через восприятие духовной реальности.
В обычном мире фильма “Сталкер” тоже нет цветов: все даже не черно-белое, а какое-то… безнадежно-бурое. А Зона цветная. Вот он – мир настоящий, подлинный. Но и в том мире, который вне Зоны, есть цветные кадры. Это кадры с дочерью Сталкера, Мартышкой. Она не может ходить: у всех сталкеров дети рождаются с врожденными физическими недостатками. И вот, в финале фильма, после отчаяния Сталкера, потерявшего веру в людей, после пронзительного монолога его страдающей и любящей жены (“Вы теперь, наверное, поняли – он же блаженный...”), Мартышка, дитя Зоны, сидит за столом и читает Тютчева. И двигает взглядом стаканы по столу.
Не стоит здесь рассуждать о нашем отношении к телекинезу в реальном мире: в художественном мире “Сталкера” проблема оккультизма не поставлена, здесь это просто проявление сверхъестественной силы, присущей девочке. Пока в окружающем мире атрофируются остатки веры, пока впадает в отчаяние сам Сталкер, сила Зоны начинает действовать через ребенка. И девочка-инвалид, беспомощное существо с чистой душой, спокойно постигает данную ей силу.
“Если не обратитесь и не будете как дети...”

В статье использованы кадры из фильма "Сталкер".

А. и Б. в киноформате

Критики часто обращают внимание на парадокс: чем меньше кино по книгам Стругацких походит на текст-первоисточник – тем лучше оно получается.
Классические примеры: два совершенно не похожих друг на друга фильма – музыкальная комедия-сказка “Чародеи” и философская притча “Сталкер”. Обе эти работы прекрасно известны зрителю, их помнят, любят и ценят, но они имеют лишь отдаленное сходство с книгами-первоисточниками.
С другой стороны, максимально приближенные к тексту “Трудно быть богом” и “Отель “У погибшего альпиниста” – прошли на экранах страны почти незамеченными.
Сегодня после паузы, возникшей в 90-е годы, режиссеры вновь обращаются к творчеству Стругацких. Так, Константин Лопушанский выпустил в 2006 году фильм “Гадкие Лебеди”, Алексей Герман готовит к выходу новую экранизацию “Трудно быть богом”, а Федор Бондарчук приступил к съемкам фильма по роману “Обитаемый остров”.
На сегодняшний день фильмография братьев Стругацких выглядит следующим образом:
“Сталкер”, 1979 год, Мосфильм, 163 минуты.
“Отель “У погибшего альпиниста””, 1979 год, Талинфильм, 84 минуты.
“Чародеи”, 1982 год, Одесская киностудия по заказу Гостелерадио, 147 минут.
“Письма мертвого человека”, 1986 год, Ленфильм, 88 минут. Борис Стругацкий выступил здесь исключительно как один из соавторов сценария, но именно этот фильм принес ему Государственную премию СССР.
“Дни затмения”, СССР, 1988 год, Ленфильм и киностудия “Троицкий мост”, 133 минуты. Вольная экранизация книги “За миллиард лет до конца света”.
“Трудно быть богом”, 1989, киностудия “Аллилуя” (ФРГ), киностудия им. А.Довженко (СССР), 135 минут.
“Искушение Б”, 1990, Киностудия “Латерна”, 84 минут. Экранизация повести “Пять ложек эликсира”.
“Гадкие лебеди”, 2006, “Proline-film”, “CDP FILMS” (Франция) при поддержке Роскультуры и участии Горбачев-фонда, телеканала “CNC”, Международного Зеленого Креста, 105 минут.

В этот список не включены две картины, снятые в 90‑е годы за рубежом, но так и не вышедших в широкий прокат. Речь идет о чешской экранизации книги “Малыш” и польском телеспектакле “Отель у погибшего Альпиниста”. Еще несколько картин по книгам Стругацких даже не были начаты, хотя к их съемкам активно готовились.

Автор: СТРУЕВ Димитрий, священник / просмотров 1933 / 01-01-2008

Вот почему-то рассуждения о христианской составляющей "Сталкера" смотрятся естественнее.

@темы: фильм, Чародеи, Тарковский, Фильмы, Критика, Понедельник начинается в субботу, «Малыш», Отягощенные злом, «Пикник на обочине», Дни затмения, Искушение Б., Пять ложек эликсира, Письма мертвого человека, «Отель "У погибшего альпиниста"», «Гадкие лебеди», «Трудно быть богом», «Обитаемый остров», Экранизации, Ссылки, Сталкер

---

Человек перед тайной

[silent-gluk]

Продолжаем раскопки в журнале "Фома". Сегодня мы роемся здесь - www.foma.ru/article/index.php?news=2557

Человек перед тайной

Мир братьев Стругацких – мир, неудобный для человека. Он никак не сводится к набору задач разной степени сложности, которые скроены по мерке человеческого разума и рано или поздно будут благополучно решены учеными и “прогрессорами”. Этот мир всегда содержит тайну, которая идет вразрез с человеческим мышлением и его законами, тайну, которая не может быть разгадана до конца, которая почти не поддается обычным методам исследования – наблюдению и эксперименту.

Справка: Яков Георгиевич Тестелец родился в 1958 году в Москве. В 1980 году окончил отделение структурной и прикладной лингвистики филологического факультета МГУ. Доктор филологических наук. Профессор Института лингвистики Российского государственного гуманитарного университета. Специализируется в области грамматической теории и кавказских языков.


Стругацкие пришли в литературу в 1960-е годы – в эпоху, когда торжествовало “научное мировоззрение”, когда, казалось, рукой подать до Луны и до коммунизма. Эйфория хрущевской оттепели не сменилась еще депрессией позднего застоя. И на этом фоне стали появляться книги, которые позднее критики назовут философской фантастикой. Фантастика, как сказка или миф, раздвигала границы возможного и создавала пространство для мысленных экспериментов и для сочинения философских притч.




Но к такой фантастике советский читатель 60-х годов, казалось бы, должен был остаться равнодушен. Мировоззрение советской интеллигенции, в первую очередь так называемых “технарей”, известно: в мире нет ничего принципиально непознаваемого, ничего чудесного или таинственного, любые загадки остаются загадками только до тех пор, пока их не удалось раскрыть методами позитивной науки. Этот догмат соединялся с верой в некоторые моральные ценности и в прогресс – несмотря на разочарование от краха коммунистической утопии и других жестоких уроков XX века. Для философии, как и для религии, в таком мире вроде и места нет. Вернее, примитивная философия сохраняется, по Марксу, как часть “научного” технологического проекта по изменению мира и на большее не претендует.
Однако, кроме осознанных философских, религиозных и политических взглядов, есть еще интуиция, которая ищет и находит выход в форме сказки, притчи или фантазии. Такие интуитивные прорывы к высшей реальности мы находим в лучших книгах Стругацких.
Когда заходит разговор об их творчестве, в первую очередь вспоминают социальную тематику – проблему справедливого общества, допустимость вмешательства в жизнь отсталых обществ, воспитание “нового человека”. Но Стругацкие касались и более глубоких пластов жизни.


Какая-то странная сила...

Мир братьев Стругацких – мир, неудобный для человека. Он никак не сводится к набору задач разной степени сложности, которые скроены по мерке человеческого разума и рано или поздно будут благополучно решены учеными и “прогрессорами”. Этот мир всегда содержит тайну, которая идет вразрез с человеческим мышлением и его законами, тайну, которая не может быть разгадана до конца, которая почти не поддается обычным методам исследования – наблюдению и эксперименту. Стругацкие никогда не раскрывают тайну до конца – наоборот, они стараются сказать о ней как можно меньше, только то, что необходимо для развития сюжета.
В большинстве их книг тайна, противостоящая героям, оказывается целенаправленной силой. И самое сложное – понять, что это за сила, чего она хочет, добрая она или злая, несет она спасение или гибель. Как и мыслящий Океан в “Солярисе” Лема, эта сила проявляет себя неожиданно и странно, вынуждая героев совершать определенный нравственный выбор, причем ложное решение может обойтись очень дорого.
Чаще всего тайну несут в себе сверхцивилизации, настолько же превосходящие земную, насколько земляне превосходят средневековый Арканар в романе “Трудно быть богом”. Героям Стругацких приходится признать неприятную реальность: во Вселенной есть существа, превосходящие их по разуму. Было бы скучно, если бы сверхцивилизации занимались тем же, чем занимается Земля по отношению к “отставшим в развитии”, то есть “подтягивали” бы ее до своего уровня из альтруистических соображений. Или, как марсиане у Уэллса, пытались бы ее завоевать. Стругацкие пытаются исследовать другие возможности.
Вообще надо заметить, что эти авторы не любят избитых сюжетных ходов. У них не найдешь, например, схемы, размноженной в американских фильмах: встреча с внеземной цивилизацией грозит гибелью, спасение приходит в последний момент от умного героя-одиночки, который противостоит тупой государственной машине, реагирующей неадекватно и губительно.
Ответ человека на брошенный вызов так же непредсказуем, как непредсказуема тайна, с которой он сталкивается. В повести “Жук в муравейнике”, второй части трилогии о Максиме Каммерере, представитель цивилизации Тагоры рассказывает специалисту по контактам Рудольфу Сикорски, как на их планете было обнаружено что-то вроде законсервированного инкубатора, в котором содержались личинки тагорян – устройство, с какими-то неизвестными целями заложенное загадочной сверхцивилизацией Странников, далеко обогнавшей в развитии и Землю, и Тагору. Вопрос землянина: “Что дальше случилось с этими двумя сотнями маленьких тагорян?” представляется его собеседнику диким: разумеется, личинки были немедленно уничтожены. Узнав, что люди нашли аналогичный инкубатор с оплодотворенными яйцеклетками и раздумывают (только раздумывают!), уничтожить ли его, цивилизация Тагоры немедленно обрывает все контакты с непредсказуемыми безумцами – ведь никто не знает, какая (может быть, грозящая гибелью!) программа заложена Странниками в “подкидышей”!
Но человеческий Комитет по контактам погружается в сомнения и дискуссии, и в конце концов “подкидышам” сохраняют жизнь – страшный риск признают оправданным. В его пользу говорят моральные соображения, познавательный интерес и, самое главное – вера в то, что цивилизация, достигшая такого развития, как цивилизация Странников, не может иметь злых целей.
Надежда на благость высшего начала подкрепляется наивной “общей теорией прогресса”; правда, даже ее сторонники признают, что эта теория может быть ошибочной. Но, как бы то ни было, из высших соображений человек способен пожертвовать покоем и безопасностью. По словам одного из персонажей трилогии, “мы движемся, и, следовательно, мы можем ошибиться в выборе направления”.
А что если для сверхцивилизаций мы вообще не представляем интереса? В “Пикнике на обочине”, Земля предположительно, оказывается на пути загадочных пришельцев, использовавших несколько ее мест, как люди используют придорожные поляны для пикника. Посещение оказалось для многих людей и для главного героя событием, переворачивающим жизнь, тем, что может спасти или погубить. Но для сверхцивилизации человечество – не заслуживающий внимания элемент путевого пейзажа, вроде воробьев или зарослей крапивы. Не только тепла и заботы, но даже элементарной заинтересованности оно не вызывает. От этого холода, напоминающего “потребительское” отношение к человеку языческих богов, становится не по себе.


Тоска по ответу

Стругацкие не дают окончательный ответ на главный вопрос – что представляет собой тайна, с которой столкнулись их герои, несет она в себе добро или зло. Мы так и не узнаем, ответит ли Золотой Шар, якобы исполняющий желания, на мольбу Шухарта, и если да, то как (“Пикник на обочине”). Мы так и не узнаем, с какой целью Странники заложили свой инкубатор и, соответственно, кто такой Сикорски, застреливший ни в чем не повинного “подкидыша” Льва Абалкина в тот момент, когда непонятная программа могла начать действовать, – спаситель человечества или убийца-параноик (“Жук в муравейнике”).
В “Улитке на склоне” тайна воплощается в стихии Леса, которому противостоит огромный и безличный бюрократический монстр – Управление, сатира на грандиозные “стройки коммунизма”. Разбухая в объеме, оно вхолостую растрачивает огромные ресурсы для подчинения и переделки Леса. Управление не отпускает от себя “на материк”, то есть на свободу, Переца, одного из двух главных героев повести, чья специальность – средневековая японская литература – абсурдно далека от его задач. Когда Управление в лице Коменданта посреди ночи выбрасывает Переца из общежития, он в отчаянии обращается к Лесу: “Погляди на меня хотя бы сейчас, когда мы одни, не беспокойся, они все спят. Неужели тебе никто из нас не нужен?.. Я не знаю, какой ты. Этого не знают даже те, кто совершенно уверен в том, что знают. Ты такой, как ты есть, но могу же я надеяться, что ты такой, каким я всю жизнь хотел тебя видеть... Может быть, я сам придумал те человеческие качества, которые должны нравиться тебе, но не тебе, какой ты есть, а тебе, каким я тебя придумал...”. Изнемогая в циничном и абсурдном мире Управления, герой полуосознанно ищет Собеседника, обладающего личностью, – таинственный Лес представляется ему полным жизни и смысла.

Бунт против Вселенной

Еще более остро проблема “человек и Тайна” поставлена в повести “За миллиард лет до конца света”. Здесь уже жажда ответа переплавляется в горечь. Несколько ученых, представителей самых разных областей знания, сталкиваются со странными и страшноватыми событиями, на первый взгляд, случайными – но чем дальше, тем больше за случайностями проглядывает закономерность. Все направлено на то, чтобы помешать людям заниматься своими исследованиями. Закручивается детективный сюжет, герои пытаются понять, что с ними происходит, кто им противостоит. И приходят к выводу, что им мешает... сама вселенная. Мироздание как таковое.
Стругацкие не дают ответа, относиться ли к теории Гомеостатического Мироздания, согласно которой некий мировой закон поддерживает равновесие между энтропией и развитием разума, как к шутке и пародии, или пытаться принять ее всерьез. Благодаря принципу Гомеостазиса, “нет и не может быть сверхцивилизаций”. Это некий космический защитный механизм против беспредельного развития разумной жизни, когда ее носители шаг за шагом превращаются в богов – вероятно, бессмертных и почти всемогущих. “Мы неизбежно должны наблюдать следы их деятельности, но мы этих следов не наблюдаем. Почему? Потому что сверхцивилизаций не бывает”. Человек, утверждает автор этой гипотезы математик Вечеровский, одинок до такой степени, что у него “и врага нет”. Это значит, что могущественная сила, осуществившая несколько тонко продуманных интриг с целью остановить развитие земной науки в потенциально опасных направлениях и воспрепятствовать превращению Земли в сверхцивилизацию, по мысли Вечеровского, есть сила безличная. Поэтому здесь нельзя даже в обычном смысле говорить о сопротивлении или покорности. В этой книге особым образом разработан мотив “чудесного посещения”, явно захвативший Стругацких после триумфальной публикации булгаковского “Мастера и Маргариты”.
Вечеровский заодно с булгаковским Берлиозом сразу отбрасывает идею внеприродного духовного начала как явную чушь (тут, кстати, нечему удивляться – любой советский интеллигент мог заткнуть за пояс и Платона, и Канта, не говоря уже о всевозможной “поповщине”): “Я ведь говорю: это у тебя в подсознании. И разве только у тебя? Это же очень, очень человеческое. От Бога отказались, но на своих собственных ногах, без опоры, без какого-нибудь мифа-костыля стоять еще не умеем. А придется!” – вот такая нечаянная пародия на неизвестных Стругацким богословов-”демифологизаторов” XX века, переводивших Библию с “языка мифа” на язык, приемлемый для “современного сознания”.
Перед нами как бы последняя линия обороны. Человеку трудно отказаться от мысли, что в истории человечества и в его собственной жизни действует некий не зависящий от его воли Замысел. Что это может быть?.. Идея Бога отвергнута раз и навсегда, Его, конечно же, не существует. Сверхцивилизаций тоже нет: мы бы их заметили. Оставшийся выбор небогат и способен даже вызвать сострадание: или объявить цепь необъяснимых фактов иллюзией и результатом гениального мошенничества (по этому пути идет, например, следствие ГПУ в “Мастере и Маргарите”), или приписать безличной неживой природе способность к целесообразному действию, к активному вмешательству в историю, к сочинению авантюрного сюжета с участием людей!.. Несуществующий противник, который вначале зорко наблюдает за деятельностью героев повести, а затем разрабатывает и проводит против каждого из них сложную операцию... Как замечает рассказчик, гипотеза Вечеровского ничего и не объясняет, потому что никакие факты ей не могут противоречить в принципе: “в нее укладывалось вообще все, что происходило, происходит и будет происходить во Вселенной”.
Перед героями повести альтернатива – почти безнадежный бунт или капитуляция, отказ от крамольной научной работы, покорность в обмен на отсутствие неприятностей и материальные блага. Вечеровский выбирает бунт: до конца света “можно много, очень много успеть за миллиард лет, если не сдаваться и понимать, понимать и не сдаваться”. Отвлечемся от прозрачного политического намека на безличную советскую бюрократическую машину, которая, как думали тогда многие, просуществует еще “миллиард лет”, – и посочувствуем герою, который бросает вызов “высшей силе”, предстающей в виде кафкианского кошмара. Его оружие – плоский рационализм и смутный страх перед нравственным саморазрушением – может показаться слабым, но другого в его распоряжении нет.
Можно сказать, что с христианской точки зрения бунт Вечеровского оправдан – человек и не должен подчиняться “стихиям мира сего”. Тем более когда злая сила мешает ему исполнить свое предназначение. А горечь, с которой написаны последние страницы повести, напоминает о полном одиночестве героя.

***

Без сомнения, братья Стругацкие в своих произведениях вовсе не предполагали свидетельствовать о Боге. Но талантливый писатель часто идет дальше своих сознательных убеждений. В какой-то степени их книги все же можно назвать свидетельством “от противного”. Волнующая тайна, которая присутствует в созданных ими мирах, заставляет героев и читателей задуматься о том, что реальность сложнее любых схем.
Размышляя над книгами Стругац-ких, мы покидаем мир, в котором все понятно и никакой тайны нет. Не удовлетворит нас и мир, в котором тайна есть, но тайна безличная, мертвая. Следующий шаг ведет уже туда, где мы встречаем тайну живую, где перед нами предстает не “что-то”, а Кто-то.

Автор: ТЕСТЕЛЕЦ Яков / просмотров 966 / 01-01-2008

@темы: «Жук в муравейнике», «За миллиард лет до конца света», Улитка на склоне, Критика, «Пикник на обочине», «Трудно быть богом», Ссылки

---

Книги Стругацких глазами христиан

[silent-gluk]

Вообще говоря, эту статью - www.foma.ru/article/index.php?news=2558 - следовало бы опубликовать вчера. А сегодня уже про "Апокалипсис...". Но что и когда глюк делал в нужном порядке?..

КНИГИ СТРУГАЦКИХ ГЛАЗАМИ ХРИСТИАН

Это может показаться парадоксом: в православном журнале “Фома” тема номера – творчество братьев Стругацких. Кто-то из наших сомневающихся читателей обязательно насторожится – уж не собираемся ли мы доказывать, будто братья Стругацкие были в глубине души христианами, будто в их книгах присутствует христианская проповедь?

Конечно, нет. Никакими христианами Стругацкие не были и к религиозной тематике относились так же, как и большинство людей их поколения – “шестидесятников”. Мы начинаем разговор об их творчестве не для того, чтобы причислить их к “своим”. И уж подавно не за тем, чтобы заклеймить как идейных врагов. Цель у нас совсем другая.
Нет нужды говорить, насколько в 60-80-е годы Стругацкие влияли на думающих людей. Каждая их новая книга становилась событием, причем событием не только литературным, но и общественным. Их произведения перепечатывались на пишущих машинках, распространялись в самиздате. В речь интеллигенции входили почерпнутые из их книг выражения – “а почему бы благородному дону не...”, “в таком вот аксепте”, “массаракш” и так далее. Мышление людей, волнующие их вопросы, попытки ответов, способы воспринимать действительность – все это формировалось не без влияния книг Стругацких. И духовный поиск для многих людей, впоследствии пришедших в Церковь, начался именно с чтения Стругацких, с размышлений над поднятыми в их книгах вопросами.
Стругацкие начинали свой литературный путь, будучи вполне советскими людьми – с верой в грядущий коммунизм, с материалистическим мировоззрением, с пренебрежительным отношением к религии. Но при том (редкий случай!) они были внутренне совершенно свободны, их мыслям и фантазии было тесно в рамках дозволенного. И отталкиваясь от вполне традиционных в те годы тем фантастики – коммунистического будущего Земли, пафоса научного поиска, космической экспансии человечества, – они во всем этом открывали совершенно неожиданные грани. Привычные представления выворачивались наизнанку, поднимались такие глубокие вопросы, о каких многие ранее и помыслить не могли. Иными словами, своим творчеством Стругацкие поставили интереснейший Эксперимент. Именно так, с большой буквы. Что, если коммунистическую утопию (и более того, само коммунистическое мировоззрение) рассмотреть всерьез? Без каких-либо скидок и экивоков? Предельно честно?
Со смертью в 1991 году одного из братьев Стругацких, Аркадия Натановича, писателя “А. и Б. Стругацкие” не стало. Но эксперимент этот продолжается, потому что книги их по-прежнему читают – уже в иных политических и культурных реалиях. Оказывается, некогда полузапретный плод не утратил своего вкуса. Более того, при взгляде поверх прежних идеологических схем в творчестве Стругацких обнаруживаются новые, не менее интересные грани. И православным людям тоже есть, что сказать о произведениях Стругацких – они находят в них такие стороны, такие ракурсы, которые, быть может, незаметны для тех, кто далек от религии.
Редакция

СПРАВКА:
Аркадий Стругацкий родился 28 июня 1925 года.
В начале войны вместе с братом и родителями застал блокаду, но уже в 1942-м был эвакуирован по “Дороге жизни”, а в 1943-м призван в армию, из которой был откомандирован в Военный институт иностранных языков в Москве. Окончил его в 1949 году по специальности японский и английский языки. Служил на Дальнем Востоке, преподавал в школе военных переводчиков.
После демобилизации в 1955 году работал в Москве в Институте научно-технической информации, затем редактором в издательствах “Детгиз” и “Госполитиздат”, занимался переводами.
Скончался в Москве 12 октября 1991 года.

Борис Стругацкий родился 15 апреля 1933 года. Пережил блокаду. В 1955 году окончил математико-механический факультет Ленинградского государственного университета. До 1960 года работал астрономом в Пулковской обсерватории. Далее профессионально занимался писательским творчеством.
Ныне Борис Натанович проживает в Санкт-Петербурге, ведет семинар для молодых фантастов. Начиная
с 1998 года, ежедневно отвечает на вопросы по Интернету. К середине февраля 2007 года его он-лайн интервью насчитывало 6600 ответов.

@темы: Критика, Ссылки

---

Апокалипсис начинается в полдень

[silent-gluk]

Сегодняшнюю статью мы тащим отсюда: www.foma.ru/article/index.php?news=2559

Апокалипсис начинается в полдень
Братья Стругацкие и парадокс прогрессоров

Хорошая литература всегда ставит перед читателем вопросы, а плохая – навязывает ему готовые ответы. Фантастика братьев Стругацких – настоящее, большое явление в русской литературе, серьезнейших вопросов там – пожалуй, не меньше, чем у Достоевского.

Справка: Александр ТКАЧЕНКО родился в 1967 году в городе Переяслав-Хмельницкий Киевской области. В 1992 году окончил Калужский областной колледж культуры и искусства. Женат, отец четверых детей. Живет в городе Жиздра Калужской области. Постоянный автор журнала “Фома”.

Идеальная мишень

В произведениях Стругацких всегда есть какая-то недосказанность, отсутствие ясно выраженного отношения самих авторов к событиям, которые они описывают. Каждый раз, прочитав на одном дыхании очередной их роман, я чувствовал, что хитрые авторы меня опять обманули. Загадав кучу загадок, поставив массу вопросов, подняв множество проблем, они в финале никогда не дают готового решения своих ребусов. Наоборот – неожиданная развязка лишь добавляет загадочности, весь сюжет предстает совсем под другим углом зрения, но проблема все равно остается проблемой, а тайна – тайной. Вздохнуть с облегчением и сказать себе: “Ну вот, наконец-то все стало понятно!” – читатель Стругацких не сможет никогда, поскольку каждый их ответ порождает множество новых вопросов.




Наверное, по этой самой причине Стругацкие всегда были желанной мишенью для критиков самого разного толка. В советские времена литературоведы упрекали их в недостаточном соответствии Мира Полудня (цикл романов и повестей о жизни человечества в XXII веке – ред.) коммунистической идеологии. И это отчасти было верно, поскольку в Мире Полудня действительно нет горкомов партии и всепланетных Ленинских субботников.
А в наше время мне не раз приходилось читать статьи авторов-христиан, которые технично, со знанием дела обличают Мир Полудня за его абсолютную безрелигиозность. И это тоже – правда. В мире Стругацких религия присутствует лишь на отсталых планетах, да и то – в карикатурных формах, вроде культа “святого Мики” в Арканаре. Земляне-коммунары не только не верят в Бога, но даже малейшей потребности в такой вере не испытывают. Для верующих людей такой вариант “светлого будущего человечества”, безусловно, неприемлем, поскольку христианское понимание счастливого будущего подразумевает отношения Бога и человека с точностью до наоборот: “…Будет Бог все во всем” (1 Кор. 15, 28). Все бедствия людей во все времена имеют, по христианскому вероучению, одну причину – отпадение сотворенного человека от своего Творца. Построить рай, в котором нет Бога, человечество не сможет никогда по одной простой причине: ведь Рай – это, собственно, и есть присутствие Божие, где Бог – там и Рай. По-другому не получится.
И с этой позиции творчество Стругацких – идеальная мишень для верующего критика, который захочет попрактиковаться в доказательстве несостоятельности безбожного рая на Земле. Поводов к этому в цикле о Мире Полудня более чем достаточно.
Все это так. Но мне такой подход к творчеству Стругацких кажется столь же однобоким и ущербным, как и былая критика их творчества со стороны коммунистических идеологов. Потому что при таком подходе выпадает один очень важный момент. Дело в том, что все аргументы и факты, все этические и социальные противоречия Мира Полудня, которыми оперируют критики, взяты ими не откуда-нибудь, а из произведений братьев Стругацких... И рассыпаны эти противоречия по Миру Полудня щедрой авторской рукой. Так неужели же такие умные люди, как Стругацкие, не видели в своих работах нестыковок, очевидных для любого внимательного читателя? Сильно в этом сомневаюсь.


Главное открытие Стругацких

Нет, я, конечно, не собираюсь утверждать, будто Стругацкие – тайные христиане. Канонизировать их сквозного героя Леонида Горбовского (выражающего этические принципы самих писателей) было бы так же нелепо, как принимать Максима Каммерера в комсомол.
По-моему, Мир Полудня – не утопия, и уж тем более не замаскированная антиутопия. Это, скорее, некий мысленный эксперимент, результаты которого оказались неожиданными для самих авторов. Стругацкие, по собственному их признанию, попытались описать мир, в котором им самим хотелось бы жить. Но на пути к этой романтической цели, по мере углубления в описание подробностей, они столкнулись с совсем неромантическими обстоятельствами. Изобразить сам мир оказалось не так уж сложно. Тем более что социальное устройство и технические достижения человечества Стругацкие всегда показывают походя, вторым планом. Мир своей мечты авторы изображали не через описание “Всемирного совета” или различных “умных” железок – стреляющих, летающих, превращающих опилки в золото. Все это фон, нечто само собой разумеющееся. Главным же содержанием творчества Стругацких стали люди будущего, точнее – внутренний мир этих людей.
Стругацкие задались вопросом: какие цели может поставить перед собой человечество после того, как решит все свои насущные проблемы? Ведь здоровые потребности человека удовлетворить не так уж и сложно. Допустим, все люди сыты, одеты-обуты, обеспечены жильем и работой по душе, войн нет и не предвидится, все человечество – одна семья... Что дальше? Неужели этот комфортабельный быт и есть – счастье? Такое мещанское благополучие “шестидесятников” Стругацких, конечно, не устраивало. И они придумали своему сытому, невоюющему человечеству новый вектор развития. Движущими силами в Мире Полудня стали два устремления, не дающие людям закиснуть в условиях полного материального благополучия. Первое – неуемная жажда получения новых знаний, пусть даже с риском для жизни. Второе – подтягивание всех гуманоидных цивилизаций (застигнутых людьми Полудня на феодальном или империалистическом этапе их развития) до своего, коммунистического уровня.
Вот здесь Стругацкие и совершили свое главное творческое открытие, сделавшее их произведения живыми, увлекательными и любимыми для нескольких поколений читателей, и в то же время разрушившее все надежды авторов на то, что Мир Полудня может рассматриваться как идеальный. Стругацкие изобрели Прогрессоров.
Сразу оговорюсь – из их текстов вовсе не следует, что большинство или хотя бы значительная часть людей Мира Полудня занималась прогрессорством. Более того – Прогрессоров там сравнительно немного, и отношение к ним далеко не всегда восторженное. А 99 процентов населения занимается наукой, освоением космоса, воспитанием детей... И тем не менее, именно прогрессорство – смысловой центр подавляющего большинства произведений о XXII веке. Не звездолеты и научные открытия (как, к примеру, у Ефремова), а именно Прогрессоры интереснее всего и читателям, и, очевидно, самим Стругацким.


Парадокс Прогрессоров

Прогрессоры – передовой отряд специального назначения, который человечество Полудня кидает в котел феодальных разборок и империалистических войн. Прогрессор – диверсант наоборот. Внедряясь в общество “отсталой” планеты под личиной местного жителя, он так называемыми “микровоздействиями” незаметно интенсифицирует ход исторического процесса. Причем действует он исключительно ради блага местного населения. Никакой практической пользы для Земли и землян прогрессорская деятельность не имеет. Казалось бы – что может быть благородней? Альтруизм в чистом виде.
Но вот парадокс: все прогрессорские проекты, описанные Стругацкими, оканчиваются неудачей. Невероятно, но – факт: любимое детище авторов, могучие, умные и бесстрашные Прогрессоры ни разу не смогли выполнить свою работу должным образом.
Предтеча Прогрессоров, сотрудник Института экспериментальной истории дон Румата, одержимый жаждой мести после убийства любимой женщины, заваливает Арканарскую столицу трупами, и его приходится спешно эвакуировать на Землю, предварительно усыпив (а то бы и своим досталось).
Максим Каммерер устраивает на планете Саракш самую настоящую диверсию, безо всяких “наоборот”: он взрывает гипноцентр, через который осуществлялась вся система государственного управления страной, и совсем не задумывается о последствиях своих действий. Правда, Максим на тот момент настоящим Прогрессором еще не стал, он действовал спонтанно, в силу сложившихся обстоятельств. Его концепция изменения жизни к лучшему предельно проста – взорвать и сжечь то, что, на его взгляд, не должно существовать, убить тех, кто, по его мнению, во всем виноват, а дальше... А дальше – все будет хорошо! Наверное... И прогрессор-суперпрофессионал Рудольф Сикорски растерянно молчит, выслушав эту программу-минимум. Молчит, потому что сказать ему нечего. Если могущественная спецслужба Прогрессоров оказалась не в состоянии переиграть одного-единственного дилетанта, то как можно говорить об эффективности этой спецслужбы? В состоянии ли она справиться со своими грандиозными планами?
А уж чего “напрогрессировали” земляне на Гиганде – даже представить страшно. Корней Яшмаа, глава штаба Прогрессоров, считает, что прекратить империалистическую войну в Алайском герцогстве – безусловное благо. И прекращает. Силами вверенного ему контингента. И почему-то доволен тем, что натворил. А ведь по своим последствиям для местных жителей это – катастрофа, в сравнении с которой террористические упражнения Каммерера на Саракше – детские игры в войнушку... Разоружив воюющие армии, Прогрессоры фактически передали брошенное оружие в руки населения. А уж как им распорядятся “дикобразы”, не сдерживаемые больше требованиями армейской дисциплины – легко представить. Стараниями Корнея империалистическая война перешла в гражданскую. Вместо воюющих армий алайцы получили стаю разрозненных бандформирований, терроризирующих население по всей территории бывшего герцогства. Государственная инфраструктура разрушена, в стране бушуют эпидемии... Если это называется “микровоздействие”, то что же тогда “макро”?.. Неудивительно, что Корней отговаривает Гага от возвращения в этот “улучшенный” Прогрессорами мир.
В общем, ничего у Прогрессоров толком не выходит. Хотят как лучше, а получается – полный массаракш! Ни одной успешной операции. В нескольких произведениях подряд. Случайным поворотом сюжета такое не объяснишь, тут видна авторская концепция. Почему же, придя улучшать чужие миры, люди Полудня в этих самых мирах стремительно ухудшаются сами?
На мой взгляд, дело в том, что, окунув своих Прогрессоров в “сумерки морали”, Стругацкие вовсе не собирались показывать читателям результаты их работы. А вот что происходит с человеком Полудня, оказавшимся за пределами взрастившей его социальной среды, авторы показали блестяще.


Зеркало Мира Полудня

Стругацкие создали в своих романах новый, лучший мир. Но создать нового человека у них не получилось. Весь блеск гуманизма, все нравственное совершенство коммунаров оказались не более чем красивой оберткой, тоненьким культурным слоем, покрывшим их души в тепличных условиях Мира Полудня. И как только авторы погрузили их в нравственно-агрессивную среду отсталых планет, – эта культурная оболочка тут же начала с них сползать. Оказалось, люди Полудня чувствуют себя в “сумерках морали” как рыба в воде. Причем как хищная рыба, поскольку лучше туземцев подготовлены интеллектуально и физически. Прогрессоры легко адаптируются в феодальном и империалистическом мире, но при этом стремительно меняются и теряют светлые черты “человека будущего”. До такой степени, что на Земле их начинают бояться даже самые близкие и любящие люди. В земляничном соке на руках Руматы его друзьям мерещится кровь. И самое грустное, что дело тут не в личности Руматы, Каммерера или Сикорски.
Прогрессоры – небольшая часть человечества Полудня, с которой авторы смыли грим коммунарского благополучия. Но они – плоть от плоти этого человечества, они типичные, а в чем-то даже лучшие его представители. В них, словно в волшебном зеркале, люди Полудня вдруг увидели себя, увидели, что любой из них, окажись он на месте того же Руматы, наломал бы таких же дров.
Прогрессоры вроде бы несут людям других планет добро. Но чем они руководствуются при этом, что ими движет, любят ли они тех, кого собираются облагодетельствовать? Вот что думает о них Румата: “... протоплазма, жрущая, размножающаяся протоплазма”, “... жертвы, бесполезные жертвы”,
“...А ведь мне уже ничто не поможет, подумал он с ужасом. Ведь я их по-настоящему ненавижу и презираю... Не жалею, нет – ненавижу и презираю”.
Румата, открывший в себе такие чувства к жителям Арканара, потрясен и растерян. А вот Макс Каммерер уже совершенно уверен в том, что: “…существуют на свете носители разума, которые гораздо, значительно хуже тебя, каким бы ты ни был”.
Разумеется, не ко всем местным жителям относятся эти жуткие определения. Есть среди них и те (их, правда, гораздо меньше), кого Прогрессоры любят и уважают. Но уже само это разделение людей на “своих” и “чужих” выглядит страшновато, поскольку ясно, что к чужим у того, кому “трудно быть богом”, ни любви, ни даже жалости нет и в помине. Ну, разве только чуть-чуть, самую малость, как у Каммерера, когда он заживо сжег вместе с прочими сотрудниками гипноцентра горничную, приносившую ему когда-то еду. Стругацкие не показали в своих романах победы таких “благодетелей”, потому что их победа выглядела бы страшнее, чем их неудача.
Откуда взялась мораль?

В основе христианской этики лежит простая и очевидная истина – Бог не сотворил зла. Все, что сотворил Бог – “добро зело”. Следовательно, все, что соответствует замыслу Бога о мире и человеке, является добром. А зло появилось как результат уклонения разумных и свободных в своем нравственном выборе существ от этого замысла.
Но в Мире Полудня люди не верят в Бога. Стругацким нужно было придумать какие-то иные этические принципы, и они их уже совсем было придумали. Только оказалось, что даже в пространстве художественного произведения эти принципы почему-то не работают. И авторы не скрывают этого от читателя. Прямого определения добра Стругацкие, правда, не дают, а косвенно добром в Мире Полудня названо – развитие разума. Вот этическая система от дона Руматы: “...человек есть объективный носитель разума, все, что мешает человеку развивать разум, – зло, и зло это надлежит устранять”. Но разум для человека – всего лишь инструмент. Безнравственный человек может натворить тем больше бед, чем сильнее он развил свои умственные способности. Умный мерзавец страшнее злого дурака. Тот же дон Рэба, главный злодей в Арканаре, – далеко не глупец, ведь сумел же он расшифровать Румату-Штирлица и переиграть его, несмотря на все могущество готовившей его земной цивилизации. А уж Колдун с Саракша будет поумнее многих землян, но вряд ли по этой причине можно назвать его добрым.
Впрямую добрым человеком Стругацкие называют, пожалуй, одного лишь Леонида Горбовского. Но именно на этом, столь любимом авторами герое они сами и разбивают предложенную ими этическую схему “добро = разум”. По словам Стругацких, Горбовский “...был как из сказки: всегда добр и поэтому всегда прав”.
Такая была его эпоха, что доброта всегда побеждала. “Из всех возможных решений выбирай самое доброе”. Не самое обещающее, не самое рациональное, не самое прогрессивное и уж, конечно, не самое эффективное – самое доброе! Здесь авторы открытым текстом ставят мораль выше разума. Так что, если уж искать где-то источники моральных принципов человечества Полудня, то, конечно же, не у Руматы, а у дедушки Горбовского.
И тут Стругацкие устами своего любимца произносят удивительные слова: “...наука моральные проблемы не решает, а мораль – сама по себе, внутри себя – не имеет логики, она нам задана до нас, как мода на брюки, и не отвечает на вопрос: почему так, а не иначе”. Вот здесь Стругацкие и задали между строк задачку, которую, по своему обыкновению, оставили без решения: а кем же могла быть задана мораль до нас? Другими людьми? Так у них тоже была мораль, такая же нерациональная, не имеющая внутри себя логики, у них-то она откуда появилась?
Есть только два подхода к такой головоломке – либо все-таки признать, что мораль имеет в своей основе религию, либо оставить вопрос открытым. Стругацкие выбрали второе. Но в правильно поставленном вопросе – три четверти ответа. А вопрос авторы поставили, как всегда, с исключительной точностью.

Золотое правило

Сторонники “внерелигиозной” морали, скорее всего, тут же возразят, напомнив о золотом правиле этики: не делай другим того, чего не желаешь себе. Эта формула, казалось бы, должна работать и в абсолютно безрелигиозном пространстве Мира Полудня. Но в том-то и дело, что – не работает. Даже такому простому и понятному правилу этика коммунаров будущего не соответствует, и сами Стругацкие снова выявляют это несоответствие. Человечество будущего “прогрессирует” отсталые народы на других планетах тайно, не ставя в известность их жителей о своих благих намерениях, и уж тем более – не спрашивая их мнения о целесообразности прогрессорских “микро” или “макро” воздействий. Но как только людям Полудня показалось, что на них самих пытаются воздействовать загадочные Странники, начался переполох, переходящий в панику. Оказалось, что люди Полудня смертельно боятся, что некая сверхцивилизация из тех же благих побуждений “отпрогрессирует” их самих. Боятся настолько, что Сикорски с перепугу убивает несчастного Льва Абалкина. Был ли Абалкин “автоматом Странников” или нет – непонятно. Но вот КОМКОН-2, состоящий из бывших Прогрессоров, в этой ситуации и в самом деле действовал как “банда идиотов, обезумевших от страха”. Причем острее всего боятся такого воздействия извне сами Прогрессоры. Оно и понятно: им ли не знать, каково оно на вкус – добро, насильно данное! Сами всю жизнь кормили им других, им объяснять ничего не надо.
“Никто не считает, будто Странники стремятся причинить землянам зло. Это действительно чрезвычайно маловероятно. Другого мы боимся, другого! Мы боимся, что они начнут творить здесь добро, как ОНИ его понимают!
– Добро всегда добро! – сказала Ася с напором.
– Ты прекрасно знаешь, что это не так. Или, может быть, на самом деле не знаешь? Но ведь я объяснял тебе. Я был Прогрессором всего три года, я нес добро, только добро, ничего, кроме добра, и, господи, как же они ненавидели меня, эти люди! И они были в своем праве. Потому что боги пришли, не спрашивая разрешения. Никто их не звал, а они вперлись и принялись творить добро. То самое добро, которое всегда добро. И делали они это тайно, потому что заведомо знали, что смертные их целей не поймут, а если поймут, то не примут...”. В этом отчаянном крике Тойво Глумова – еще одно объяснение прогрессорских неудач. Стругацкие придумали новых героев – Прогрессоров, придумали им занятие – историческое микровоздействие, но так и не смогли сочинить для них морально-этического кодекса, который бы удовлетворял тому самому золотому правилу этики – не делай другим того, чего не желаешь себе. И здесь Стругацкие делают просто гениальный ход: если золотое правило не работает, значит, в действие вступает другой закон, гласящий: за что боролись, на то и напоролись. Тойво Глумов охотился за Странниками, а нашел Люденов-нелюдей, более того – стал одним из них.


Людены

Даже в самом авторском названии этих существ слышится какая-то гадливость. А ведь это всего-навсего бывшие люди, которые обнаружили и развили в себе третью импульсную систему, и, по собственному их признанию, перестали быть людьми. Людены – продукт развития земной цивилизации, сверхлюди, которые очень своеобразно относятся к породившему их человечеству: “Наиболее типичная модель отношения людена к человеку – это отношение многоопытного и очень занятого взрослого к симпатичному, но донельзя докучному малышу. Вот и представьте себе отношения в парах: люден и его отец, люден и его закадычный друг, люден и его учитель...” О вариантах сотрудничества с людьми люден Логвиненко высказывается предельно категорично: «Боюсь, что вы нам полезны быть не можете. Что же касается нас... Знаете, есть старая шутка. В наших обстоятельствах она звучит довольно жестоко, но я ее приведу. “Медведя можно научить ездить на велосипеде, но будет ли медведю от этого польза и удовольствие?”».

Человечество Полудня в своем стремлении к ничем не ограниченному познанию пришло у Стругацких к весьма невеселому результату. Часть его превратилась в нелюдей, хотя и со сверхвозможностями, оставшиеся же людьми вынуждены испытать беспримерное унижение, сознавая собственную неполноценность.
Людены отсортировывают человеческий материал, пригодный для инициации “импульса Логвиненко”, тайно, по-прогрессорски. И не случайно именно тот самый Тойво Глумов, который так боялся чужого добра, оказался в конце концов завербованным Логвиненко и сам превратился в нелюдя. “Логвиненко был очень убедителен. Суть: все не так просто, как мы это себе представляем... период стационарного развития человечества заканчивается, близится эпоха потрясений (биосоциальных и психосоциальных), главная задача люденов в отношении человечества, оказывается, стоять на страже (так сказать, “над пропастью во ржи”)”. Тойво Глумов стал люденом, чтобы “стоять над пропастью во ржи” – то есть, по сути, снова контролировать ход истории, теперь уже человеческой. Прогрессор победил в нем и любящего мужа, и просто – человека. И не исключено, что Тойво, Логвиненко и им подобные все же научат медведя ездить на велосипеде, невзирая на самые горячие его медвежьи протесты, потому что нести добро силой для Глумова – профессиональная обязанность и привычка.
Так Стругацкие замкнули круг в теме Прогрессоров. И я сильно сомневаюсь, чтобы им самим хотелось бы жить в мире, который они описали в романе “Волны гасят ветер”. Слишком рельефно они выявили этические проблемы мира Полудня, чтобы туда стремиться.
Впрочем, отношение авторов к созданному ими миру – их личное дело. Меня гораздо больше интересует другой вопрос: есть ли в христианской традиции картина будущего земной цивилизации, которой бы мир, созданный творческой интуицией братьев Стругацких, соответствовал, а не противоречил?


Вопрос важнее ответа

Оказалось – есть. И угадать, где – совсем не сложно. Стругацкие изобразили мир, в котором люди безнадежно забыли о Воплощении и Крестной жертве Спасителя, в котором нигде не видно Церкви, в котором мерилом всего стал человек. Этот мир не знает войн и голода, но стоит на грани великих потрясений и катастроф. И спасать человечество от грядущих бедствий берется некий супермен-люден, выходец из человеческой среды, но уже не человек.
Тем, кто знаком со Священным Писанием, наверное, уже все понятно. Христианское вероучение именно так описывает состояние человечества перед концом света, когда “Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на Земле?” (Лк. 18, 8),
«...когда будут говорить: “мир и безопасность”, тогда внезапно настигнет их пагуба» (1 Фес. 5, 3). Это будет время, когда Церковь уйдет в пустыню, и Господь будет питать ее там до Своего Второго пришествия. А над объединенным после “психосоциальных” и прочих потрясений человечеством встанет, как “над пропастью во ржи”, сверхчеловек, которого вполне можно назвать – люден. Или – нелюдь, поскольку он появится на свет в результате какого-то генетического эксперимента и человеком в полной мере уже не будет. Церковь называет его зверем, или – антихристом.
Поэтому в Мире Полудня у Стругацких нет ничего, что сделало бы его неприемлемым для христианского сознания. Напротив, Христос прямо сказал своим ученикам: “Когда же начнет это сбываться, тогда восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше” (Лк. 21, 28).
И не так уж важно – предполагали ли сами Стругацкие такой вариант прочтения их книг. Хорошая литература отличается от плохой не жанром и не партийной или религиозной принадлежностью. У современника Стругацких Владимира Высоцкого есть такие стихи:

...Но гениальный всплеск
похож на бред,
В рожденье – смерть
заглядывает косо.
А мы все ставим
каверзный ответ
И не находим
нужного вопроса...
Хорошая литература всегда ставит перед читателем вопросы, а плохая – навязывает ему готовые ответы. Фантастика братьев Стругацких – настоящее, большое явление в русской литературе, серьезнейших вопросов там – пожалуй, не меньше, чем у Достоевского. А уж захочет ли читатель жить в Мире Полудня или расценит его как наступающий конец света – его дело. Во всяком случае, Стругацкие не связывают своих читателей собственной трактовкой. И христианский ответ на поставленные ими вопросы вполне возможен.

Иллюстрация: Художник Владимир Любаров Собрание сочинений. — М.: Текст, 1991-1993

Кстати, вполне подходит к докладу, который поедет на Зилант.

А что до "христианского ответа"... Вполне возможно решать задачи, данные в учебнике математики, исходя из того, что числа там не в десятичной системе, а, скажем, в шестидесятиричной. Но надо ли?

@темы: «Волны гасят ветер», Критика, Ссылки

---

Эффект Германа

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера borisakunin в Эффект Германа

     Недавно я был на предпремьерном показе фильма Алексея Германа «Трудно быть богом». В этой картине во всех отвратительных подробностях изображается жизнь средневекового города – такой, какой она, вероятно, была на самом деле (хотя действие, вы знаете, происходит на другой планете): грязь и уродство, невежество и грубость, скотство и срам, обыденная жестокость, бесстыдство власти и рабская покорность толпы.

http://filmpro.ru

     Сначала я смотрел на все эти мерзости с приятным чувством. Прогресс существует и все муки истории не напрасны, думал я. Как далеко ушла цивилизация со времен средневековья, насколько презентабельнее и лучше стали люди. Ну и так далее. Примерно, как в старом анекдоте про врача, который осматривает пациента и приговаривает: «Как хорошо! Ой, как прекрасно! Просто замечательно! …Что у меня всего этого нет».  (Сомневаюсь, что режиссер рассчитывал на такую зрительскую реакцию, но оголтелого позитивиста вроде меня, видимо, лишь могила исправит).
     А потом мне полезли в голову другие мысли. В сущности, тоже позитивистского настроя, но менее отрадные.
     Если всё у нас пойдет хорошо, если человечество себя не угробит и сумеет построить на земле лет этак через триста разумную и достойную жизнь,  то из этого прекрасного далека на наш 2013 год будут смотреть примерно так же, как мы на будни Арканара.
     И я попытался увидеть нашу с вами жизнь глазами человека будущего – то есть нормальными глазами.
     Посмотрел – и содрогнулся. Ну и в дикую же эпоху мы с вами живем, господа!

     Самая передовая наша наука и львиная часть наших доходов используются для изобретения и производства орудий убийства.
     Мы усердно гробим природу планеты, на которой живем.
     Мы беспрестанно мучаем и унижаем себе подобных.
     Мы черт-те как воспитываем наших детей.
     Мы толком не знаем, как функционирует наше тело, а уж наш мозг – вообще тайна за семью печатями.
     Цена человеческой жизни даже в развитых странах мала, а в неразвитых ничтожна.
     У нас целые социальные слои и даже народы живут в позорной нищете.
     Странами, как правило, управляют далеко не лучшие представители населения  – такую уж мы разработали систему отрицательного естественного отбора.
     Планета кишит преступниками, которых сажают в специальные загоны, где эти плохие люди становятся еще хуже.
     Мы невежественны, жестоки, и 99 процентов проживают жизнь на манер животного: едим, хлопаем глазами, производим потомство и потом умираем.
     Кстати о животных. Для них у нас повсюду устроены «лагеря смерти». Мы выращиваем наших «меньших братьев», чтобы убивать и пожирать, а из их кожи шьем себе обувь и сумки.
     В общем, абсолютное средневековье.

     Любуйтесь: Земля. XXI век.

Несколько фотографий

nasvaytuse.blogspot.com

www.wswnet.cn

www.kansascity.com

     Если правда, что за нами наблюдают инопланетяне, то вполне понятно, почему они не вступают с нами в контакт. Рановато. Мы еще слишком дикие.
     Может быть, какие-нибудь доны Руматы осторожненько, чтобы не вмешиваться в процесс эволюции, иногда чуть-чуть подправляют нашу историю. Ну, там шмякнут яблоком Ньютону по башке. Покажут Менделееву во сне периодическую таблицу.
     Хотя скорее всего нет никаких Румат, а если и есть, то они ни во что не вмешиваются. А значит, их всё равно что нет. И человечеству еще бог знает сколько поколений пыхтеть и корячиться, прежде чем оно выкарабкается из темных веков. Самому, без посторонней помощи. А никуда не денешься, другого способа не существует.
     И когда, на третьем часу картины, мои мысли доползли до этого места, я вдруг сообразил, что режиссер, кажется, все-таки добился от меня именно того эффекта, на который рассчитывал.


 

Вот, кстати говоря, то фундаментальное отличие "тогда" от "сейчас", о котором я уже как-то говорила. Раньше "мы" были _и_ Мир Полудня, _и_ Арканар. А теперь "мы" - _только_ Арканар. И не в расчете на помощь Руматы тут дело.

@темы: фильм, Фильмы, «Трудно быть богом», Экранизации, Герман, Перепост, Ссылки