"А слушать стоя будешь!"

[silent-gluk]

Сабж - строчка из известного анекдота - диалога между С.Михалковым и кем-то еще (говорят, М.Светловым). Последней репликой Михалкова, собственно, сабж и был.

Это я к чему?.. К тому, что как бы мы носами ни крутили, "официальное продолжение" "Пикника на обочине" (от Д.Силлова) таки вышло. И - слаб человек и любопытен - хотелось бы знать: вдруг произошло чудо, и продолжение не только можно, но и нужно читать?.. Ну вдруг???

Но я всего-навсего мелкая нервная глюкушка, и все мои невеликие силы уходят на моральную подготовку к просмотру "Трудно быть богом". Поэтому у меня вопрос: не хочет ли кто пожертвовать собой ради науки, прочитать эту книгу (Д.Силлов. Пикник на обочине. Счастье для всех. М.: АСТ, 2013) и поделиться впечатлениями?..

@темы: Фанфикшн, «Пикник на обочине», Вторичное творчество

---

Умберто ЭКО: «…Именно о нас, о том, что с нами может случиться»

[silent-gluk]

Ну что, премьера состоялась, и я начинаю - в лучших сорочьих традициях - таскать отзывы.

Сегодняшний текст, правда, был опубликован еще до премьеры, это перевод того самого знаменитого эссе Эко.

Умберто ЭКО: «…Именно о нас, о том, что с нами может случиться»


Умберто ЭКО стал одним из первых зрителей завершенного фильма Алексея Германа «Трудно быть богом» — и написал о нем для «Новой газеты». Публикуем эссе живого классика европейской литературы в канун мировой премьеры фильма на Римском кинофестивале.



Трудно быть богом, но трудно и быть зрителем — в случае этого лютого фильма Германа.

Я всегда полагал и писал, что любой текст (литературный, театральный, киношный и любой вообще) адресован некоему «образцовому читателю». Читатель первого уровня хочет только узнать, что происходит и чем кончится история. Читатель второго уровня, пройдя первый, перечитывает текст и разбирается, как текст устроен и какие повествовательные и стилистические средства заворожили его в первом чтении.




Кадр из фильма «Трудно быть богом»


Обычно второе прочтение — оно именно второе. Если не считать случаев, когда цель — холодный формальный анализ, чем занимаются филологи, а не настоящие читатели. То есть я хочу сказать: разбирать операторскую, монтажную и прочую работу и почему «Дилижанс» — великий фильм может тот, кто сначала испереживался на первом уровне, волнуясь, удастся ли Седьмому кавалерийскому полку выручить из беды дилижанс и останется ли в живых «малыш» Ринго, вышедший на поединок.

Насчет фильма Германа скажу, что выше первого уровня подняться очень трудно. Как только вы попадаете в это Босхово полотно, остается брести по закоулкам, даже по таким, которых на настоящем полотне-то и не видно. Вы бредете под гипнозом ужаса. Нужна немалая сила духа, чтобы восстановить дистанцию, необходимую для перехода с первого уровня восприятия на второй.

Автор, бесспорно, размещает в своем тексте закладки, скажу даже — зацепки, приглашая нас перейти на этот самый второй уровень. Я имею в виду обильное использование длинных кадров, создающих у нас чувство, будто смотрим из отдаления (и даже как будто бы из другого пространства, и нас-то изображаемое не касается). Что-то вроде брехтовского приема Verfremdung, который сформировался у Брехта под влиянием московских известий о «приеме остранения» Шкловского.

Но как можно отстраниться от того, что рассказывает режиссер Герман?

Данте, конечно, выпростался из адской воронки (хотя вряд ли бы у него это получилось без Вергилия), но перед этим прошел все круги, и, в частности, не как свидетель, а как участник, периодически захваченный происходящим, подчас донельзя перепуганный.

В этом же примерно состоянии я проследовал по аду фильма Германа, и меня захватывал кошмар, и вовсе не получалось отстраниться. В этом аду, созданном из нетерпимости и изуверств, из омерзительных проявлений жестокости, нельзя существовать отдельно, как будто не о тебе там речь, не о тебе fabula narratur. Нет, фильм именно о нас, о том, что с нами может случиться, или даже случается, хотя и послабее. Менее жутко в физическом отношении.

Но я представляю себе, как это должны были воспринимать те люди, кому фильм предназначался, — в брежневские времена, еще советские и недалеко ушедшие от сталинских. Именно в той обстановке фильм становился аллегорией чего-то, что от нас, конечно, ускользает. Наверное, тем зрителям еще труднее было оторваться от восприятия, затребованного первым уровнем.

Если же все-таки удается высвобо-диться из этой завороженности жутью, открываются аспекты, которые бессознательно мы выявили уже на втором уровне постижения. Это разнообразные кинематографические цитаты и кое-какие монтажные приемы, использованные в фильме.

Но необходимо действительно крепкое здоровье и умение следить за логикой аллегории, как умели это делать средневековые читатели, знавшие, что одно называется, а совсем другое подразумевается (aliud dicitur et aliud demonstratur).

В общем, что ни говори. Приятного вам путешествия в ад. В сравнении с Германом фильмы Квентина Тарантино — это Уолт Дисней.

Перевод Елены КОСТЮКОВИЧ



Постоянный адрес страницы: www.novayagazeta.ru/arts/60879.html

Как-то у меня сомнения, что авторов радует переход именно на _такой_ второй уровень... Я понимаю - там, задуматься, что хотел сказать автор той или иной сценой. Но именно разбор приемов?..

@темы: фильм, Вторичное творчество, «История Арканарской резни», «Трудно быть богом», Экранизации, Герман, Ссылки

---

Кресло Тоца-воителя

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера falcrum в Кресло Тоца-воителя

Во всяком случае, читая «Трудно быть богом», я примерно так его себе и представлял (внимание, по клику - большое фото!):



Мечта йога. Или Рахметова...

@темы: Фотографии и картинки, «Трудно быть богом», Ссылки

---

Гм?..

[silent-gluk]

Я привожу здесь эту картинку (фото отчета/рекламы игр от Мастерских Самарского региона) для того, чтобы процитировать написанное на ней.

"Арканар. Предвестники ночи 2013 г. (Фогель, Griffin, Naamah)
Игра создана по мотивам повести братьев Стругацких "Трудно быть богом"
Группа события vk.com/club48908890
"Арканар: предвестники ночи" - снова игра о Выборе как таковом. Все знают Арканар, описанный братьями Стругацкими, но каким он был за пару лет до этого? Еще не определена судьба книгочеев, еще не запрещены веселые песни и романтические стихи, еще не наполнились страданием и криками подвалы Веселой Башни, а придворные привычно взыскуют все новых и новых развлечений.
Но уже утонула в Питанских болотах армия Пица VI, уже создано министерство Охраны Короны, и осторожной пока походкой по улицам пошли первые Серые роты. История творится каждый миг, именно ты можешь оказаться тем, кто заставит ее свернуть с накатанного привычного пути, изменить, и направить так и только так, как хочется именно тебе. Врут люди, говорящие, что история не знает сослагательного наклонения: новое и неизведанное стоит за каждым поворотом, и тебе выбирать, договоришься ли ты с ним, подчинишь себе, или оно выскочит на тебя из-за угла с ножом убийцы.
Так кто и о чем договорится с будущим?

Но эта игра уже состоялась. А вот анонс продолжения...

Анонс 2014: Возвращение в Арканар
Весной 2014 г. наша группа проводит павильонную игру-бал под рабочим названием "Возвращение в Арканар" в рамках Самкона, как прямое продолжение полигонной игры. С момента конца событий прошлой игры прошло не так уж много времени, персонажи остались теми же, но поменялась политическая ситуация, и жизнь вновь требует от благородных донов принятия важных и судьбоносных для Отечества решений.
Река времен прокладывает новое русло, но смирятся ли проигравшие со своим поражением и сумеют ли победители удержать победу в руках?..
Группа события - vk.com/club48908890
МГ: Ева Стрельцова (Naamah), Александр Фогель

Гм. Нет, вряд ли. Во-первых, что шестилапому глюку делать на балу? Во-вторых, игра-продолжение... "Они там все родственники!".

@темы: Фотографии и картинки, Ролевые игры, «Трудно быть богом», Игры, Ссылки

---

СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990. Часть 3.

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/sem_fan.htm

Окончание.

СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990

А.НИКОЛАЕВ: Существует множество любительских общественно-политических и литературно-художественных журналов. Есть каталоги независимых библиотек, где более тысячи названий...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Хорошо. Мне кажется, что очень многие проблемы фэнзинов это именно проблемы ФЭНзинов, ФЭН, понимаете, в чем дело? И читают эти вещи, даже исполненные полиграфически очень плохо, прежде всего потому, что именно у фантастики есть преданные и, извините меня, зачастую очень, в силу этой преданности, неразборчивые читатели. Поэтому всякое фэнзинство – это палка о двух концах. Это вещь с одной стороны очень хорошая, добрая и нужная, а с другой стороны, очень опасная, потому что она легко способствует распространению дурного вкуса. Но это другой вопрос. Андрей Михайлович Столяров, пожалуйста.


А.СТОЛЯРОВ: Андрей Измайлов высказал совершенно верную мысль: между фэнзином и прозином нет разницы. Для меня ее абсолютно нет. Любой фэнзин будет стремиться стать профессиональным журналом. Фэнзин – это просто недотянутый прозин. Теперь я хочу сказать о трех моментах. Момент первый: будут ли выживать фэнзины и прозины? (Я буду говорить «фэнзины», покрывая этим термином сразу оба вида журналов). Где-то я слышал, будто в Финляндии, где четыре миллиона населения, по-моему, или пять, как у нас в Ленинграде, издается восемь журналов фантастики. Вот у нас такого не будет сейчас. Потому что где-то к лету денег ни у кого уже не станет и даже самый ярый фэн сможет выписать не больше двух, от силы трех журналов. Причем выбирать будет лучшие – то есть ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ журналы. Фэнзины, как мне кажется, будут возникать каждую неделю и через неделю гибнуть. Вот выживет ли в таких условиях тот журнал, который делает Андрей Николаев?

Мне кажется, что «Измерение Ф» с самого начала (когда этот журнал еще был «Измерением Ф») пошел по гибельному пути. Он стал печатать то, что остается от хороших журналов. Существует, а точнее не существует, такой журнал как «МИФ». Он не существует, но уже выгреб довольно большую часть хороших рукописей. Существуют издательства, которые функционируют – они также довольно быстро выгребают хорошие рукописи. Фэнзинам ничего не остается – они вынуждены печатать второсортные материалы. И вот именно этим они обрекаются на заведомую гибель – второсортные материалы скоро никто читать не будет. Но одновременно с этой гибельной тенденцией, которая наблюдается и в журнале «СИЗИФ», как наследство от «Измерения Ф», у Андрея Николаева в «СИЗИФе» (термином «Андрей Николаев» я покрываю сразу всю редколлегию) наблюдается другая достаточно интересная тенденция, которая поможет ему выжить. А именно: он нашел такую часть материала, которую не может давать никто, кроме него. Имеется в виду ленинградский Семинар. Когда он начал печатать стенограммы обсуждений, я лично думал: а зачем это нужно, вообще говоря. Ничего интересного мы здесь не говорим. Но когда я стал читать, я увидел, что это далеко не так. Потому что даже мне, действительному члену Семинара, который все это слышит, и то интересно читать, потому что половину я пропускаю почему-то. Этот материал чрезвычайно интересен. Другое дело, что его надо, конечно, сильно редактировать и сокращать, выделяя у каждого выступающего отдельную мысль. Вообще, околофантастическая среда, окололитературная среда представляет чрезвычайный интерес для читателя – это я знаю по себе еще с тех времен, когда я был не писателем, а читателем. Всегда интересно: как создается произведение, как к нему относятся другие писатели – именно как писатели относятся. Что они по этому поводу говорят, каким образом произведения, которые еще не вышли, оцениваются в кругах более-менее профессиональных. И особенно интересно читателю, который уже прочел опубликованное произведение, узнать, что об этом произведении когда-то говорилось. Весь этот материал сейчас Андрей более-менее целенаправленно дает в своем «СИЗИФе». Такого фэнзина, в общем-то, пока еще нет, и этот материал, как мне кажется, и гарантирует некоторые шансы на выживание «СИЗИФу». Мне кажется, здесь следует подумать о других возможных направлениях. Чистую литературу отберут литературные журналы, критику фантастики, видимо, отберет «Оверсан». А вот эта ниша, которая осталась, очень интересная ниша, ее может заполнить фэнзин.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Андрей, одну минуточку. Может быть польза для нас, профи, от фэнзинов? Нам?

А.СТОЛЯРОВ: Вообще понятие пользы...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Понял. Пожалуйста.

Б.ГУРЕВИЧ: То, что я скажу, касается тех журналов, которые не собираются становиться профессиональными, и тех, которые собираются печатать только лишь художественную литературу. Я не буду сейчас иметь в виду конкретного издателя и конкретный журнал. Это будет некий редактор «Х» и некий журнал «Y». Вот этот редактор «Х», он стоит передо мной и заявляет, что он издает любительский журнал фантастики и, раз он издает любительский журнал фантастики, то по этой причине он может позволить себе напечатать в своем журнале то, что никогда не позволит себе напечатать профессиональный редактор профессионального журнала. Мне кажется, что в этом вот подчеркиваемом любительстве заложена та самая мина, которая взорвет любой фэнзин.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Любой?!

Б.ГУРЕВИЧ: Любой, который издает только художественную литературу и который не собирается становиться профессиональным изданием. Потому что в конечном счете подчеркнутое любительство угробит журнал. Оно приведет к тому, что круг читателей будет постоянно сокращаться и в конечном счете... Человек не может постоянно издавать журнал, тратить на это время, тратить на это деньги, не получая ничего взамен.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Но, Боря, ведь вопрос упирается совсем не в это. Есть у вашего редактора «Х» вкус литературный? Потому, что если у него есть литературный вкус, и он будет говорить то, что вы ему приписали: я буду это печатать, потому что мне это нравится, и плевал я на то, что это не печатают прозины... Если это человек со вкусом, то его журнал не пропадет. Б.ГУРЕВИЧ: Понимаете, тут опять привязка к территории. «СИЗИФ» имеет то, что он имеет только благодаря территориальной близости к Семинару. Если бы «СИЗИФ» издавался, например, в городе Урюпинске, ничего подобного бы не было.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Не было бы материала. Или в чем дело?

Б.ГУРЕВИЧ: Люди, издающие свои журналы на периферии, заявляют именно так. Это главная причина, впрочем, одна из многих...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Боря, Вы высказали свою идею? Спасибо. Миловидов, пожалуйста.

Б.МИЛОВИДОВ: Делать «СИЗИФ» профессиональным изданием по меньшей мере глупо. Это издание рассчитано на любителей, но при этом под любителями подразумеваются знатоки и специалисты в фантастике, профессионалы. Да, вот жалкие триста экземпляров, и то с трудом, а вот говорить о литературе, которая печатается в «СИЗИФе», что берутся отходы производства... Пожалуйста – Славина повесть не отходы производства! Но у нас она появилась раньше, чем где-то еще.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Это потому, что у нас нет профессионального журнала. Б.МИЛОВИДОВ: Правильно. И пока их не будет, всегда будет возможность публиковать в «СИЗИФе» или в другом фэнзине раньше, чем официально. Пускай первая обкатка – причем, вещи же хорошие. Дальше. Говорить об уровне переводов – по крайней мере за качеством переводов мы стараемся следить. В самиздат лезет что угодно, но «СИЗИФ» самиздатом не пользуется, за этим тоже следим. Потом дальше. Зачем все журналы делать профессиональными? Если на Западе, например, тот же Орсон Скотт Кард выпускает свой журнал и именно фэнзин, где он подбирает новых авторов, делает им апробацию и так далее, ну почему обязательно должны быть лишь профессиональные журналы? Лишь бы журнал был профессионально издан, и была бы профессиональная редакция. Вы спрашивайте с Николаева не за уровень издания, не за полиграфию, а за уровень подхода к журналу. Понимаете?

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Вы так это говорите, будто кто-нибудь здесь ругал Николаева.

Б.МИЛОВИДОВ: Да дело в том, что никто его не ругал, но никто об этом ничего не сказал. Не надо его хвалить, надо говорить о деле.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Вы совершенно не отвечаете на вопрос, который мне кажется принципиальным: должен стремиться Андрей Николаев со своей редколлегией к тому, чтобы превратить «СИЗИФ» в прозин? Или не должен?

Б.МИЛОВИДОВ: Нет.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Это замечательная точка зрения. А тогда скажите мне, чем вот этот вот журнал, третий номер «СИЗИФа», посвященный творчеству Рыбакова, если отвлечься от полиграфического исполнения, отличается от профи? Чем?

Б.МИЛОВИДОВ: Ничем.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Вот, по-моему, тоже.

С.ЛОГИНОВ: Принципиально отличается. Он предназначен для узких специалистов.

Б.МИЛОВИДОВ: Подходом. Потому что здесь позволено то, что ни один профи себе не позволит. Здесь позволена игра. Ни один профи себе этого не позволит никогда!

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Хороший профи позволит.

Б.МИЛОВИДОВ: А где вы найдете хороших профи в нашей стране?

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Где я ВООБЩЕ найду профессионалов? ГДЕ? [смех в зале]

С.ПЕРЕСЛЕГИН: Я хотел бы обратить внимание аудитории на одну деталь, которую по-моему, и фэны, авторы фэнзинов, и писатели упустили из виду. Дело в том, что очень многие фэнзины представляют собой, и, видимо, почти все фэнзины начинались как игра. И вот этот момент, по-моему, абсолютно здесь игнорируется.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Почему, вот Миловидов сказал об этом. Правильно сказал.

С.ПЕРЕСЛЕГИН: Ведь на самом деле это чрезвычайно интересное дело. То есть люди просто собираются и превращают игру в подражание. Ну, сперва было подражание тем, кого не было, то есть реальным взрослым редакторам того журнала, о котором все мы давно мечтаем. Вот все ждут, ждут, а мы возьмем напишем, раз сделаем, напечатаем на машинке четыре экземпляра, готов фэнзин. Такой фэнзин даже наш клуб выпускал году этак в 84. А потом получилось вполне естественное дело. То есть для некоторых игра так и осталась игрой, а для кого стала серьезным делом. Соответственно встает вопрос: почему делаются фэнзины? Да просто потому, что в 99 случаях из каждых ста это жутко нравится их редакторам и авторам. Им просто хочется этим заниматься. Их меньше всего интересует вопрос: будет ли этот журнал окупаться или не будет. Они это делают для собственного удовольствия. Должен ли такой фэнзин становиться прозином? Ответ: разумеется, каждая игра может дойти до той стадии, на которой она становится чем-то очень и очень серьезным. Обязательно ли это? Конечно, нет. Соответственно, я думаю, что фэнзины будут существовать очень и очень долгое время. Не потому даже, что у них есть масса читателей, а потому что у них есть масса авторов.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Спасибо. Так, Чертков.

А.ЧЕРТКОВ: Я хотел бы возразить очень многим здесь выступавшим, потому что как-то странно, но не прозвучало в полной мере о тех, кто делает эти журналы – фэнзины и прозины. А именно о личности редактора. Любой журнал – это прежде всего главный редактор либо группа единомышленников, которые вместе делают материал, обрабатывают его и подают так, как они считают нужным. И вопрос о том, хотят ли журналы перейти из фэнзинов в прозины, опять-таки упирается в личность главного редактора. Если для него это было, есть и остается игрой, то он останется фэнзином. Если у него есть какие-то амбиции личные, если есть стремление как-то повлиять на фантастику и на литературную жизнь, он станет профессионалом. В данном случае, я считаю, что в лице Андрея Николаева мы имеем одну из ярчайших звезд нарождающейся советской НФ-журналистики, которой у нас не было. Мы можем пока назвать от силы всего лишь несколько имен редакторов отделов фантастики научно-популярных журналов, скажем, Бугрова, ныне покойного Подольного – это были личности, которые по сути сформировали всю нашу фантастику, работая в журналах неспециализированных. Это были личности и они очень многое сделали. В конце концов, для нас для всех: и для фэнов, и для профессионалов. Но пришло новое время, и настал период, когда старые редакторы, которые сложились в те годы и нашли точку приложения своих сил в жизни, эти редакторы либо уходят из жизни, либо уже немножко отстают от жизни – по разному бывает. Был период, когда не появлялось новых редакторов, толковых, сильных, интересных. Ну какой, например, Пухов редактор отдела фантастики? Для меня он не является редактором. Он не имеет элементарного литературного вкуса. Но вот именно эта волна появляющихся фэнзинов и прозинов параллельных, а порой и переходящих друг в друга, для меня означает очень важную вещь: появление нового сообщества в НФ, в которое у нас почему-то входят только писатели, а на Западе входят и литагенты и художники и, в конце концов, редакторы. Мы называем американскую фантастику 50-х годов золотым веком и эрой не какого-то фантаста, типа Азимова, Бестера или Ван Вогта, а эрой Кэмпбелла почему-то. Эрой редактора, который сделал эту волну. Я считаю, что у нас такие волны просто на подходе сейчас. Потому что, как бы ни было тяжело у нас в стране и с продуктам и со всем, но тем не менее будут выходить – пусть тиражи будут невысоки – журналы фантастики. Это вполне очевидно, мы к этому приходим. Тем не менее, найдутся люди, которые будут покупать наши журналы – и фэнзины и прозины, и которые будут выбирать именно по критерию отношения к редактору. Лицо журнала – это прежде всего лицо редактора. Андрей Николаев как звезда НФ-редакторской работы возник отчасти стихийно и до сих пор во многом является еще стихийной звездой, то есть ему во многом не хватает образования, во многом не хватает неких знаний, но который своим трудом, своим горбом доходит до вещей, до которых многие профессионалы многих профессиональных изданий не могут дойти до сих пор. Понимаете, – не понимают они этого! Андрей Николаев это уже понял, несмотря на свою позу, что, мол, я издаю фэнзин, и остальное меня не волнует, – я думаю, что это все поза. Я думаю, что в скором времени мы будем иметь одного из редчайших в Союзе редакторов профессионального журнала фантастики – Андрея Николаева. Заметьте, что авторов сейчас много, а редакторов хороших – гораздо меньше.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Спасибо. Борис Владимирович, пожалуйста.

Б.РОМАНОВСКИЙ: Мне кажется, здесь упускают один немаловажный вопрос: вопрос фатализма, неизбежности. Мне кажется, что те любительские журналы, которые сейчас есть и которые работают, неизбежно станут профессионалами. Просто неизбежно. Это происходит по двум причинам: во-первых, потому что нет профессиональных журналов. Нет их – кто-то этот вакуум займет. Кроме того, те два номера «СИЗИФа», что я прочитал [# 2, 3 – ред.], они уже сейчас практически профессиональные. То есть чего, собственно, ожидать? Ожидать возможности появления бумаги, больше ничего им не надо. Бумаги и возможности печатать – он уже на выходе, он уже вылупляется из яйца как профессиональный журнал. И спорить, остаться ему фэнзином или не остаться – он даже если и захочет, то не сможет остаться любительским. Потому что сам редактор и редакция растут, улучшается их вкус, они не в вакууме, находятся близко к Семинару, который, в свою очередь, естественно, оказывает на них очень воспитывающее влияние. Вот этот номер, где повесть Саши Щеголева и Марианны Алферовой... я не знаю, как редакция будет дальше выдерживать взятый уровень – но этот номер, я считаю, сделан на очень высоком уровне. Ну, на очень высоком! Я не знаю сборников, которые бы имели такой подбор, как в этом журнале. Поэтому не стоит даже обсуждать: остаться любительским, не остаться. «СИЗИФ» совершенно естественным путем придет в профессионалы. И это не удержать. И это не один журнал, а несколько. Это просто поступательный ход истории, и все.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Спасибо. Пожалуйста...

С.БЕРЕЖНОЙ: Я хотел бы постараться ответить на вопрос, заданный Борисом Натановичем, о влиянии фэнзинов на собственно писателей и влиянии писателей на фэнзины. То есть, что они смогут сделать друг для друга.

Фэнзин, который начал в 26 году издавать Хьюго Гернсбек, выходил, по-моему, тиражом менее пяти тысяч – он не мог выходить большим тиражом в тех условиях, – этот фэнзин имел последствия, которые не могли быть предусмотрены ни самим Гернсбеком, ни кем-либо еще. Во всяком случае, развитие фантастики в Америке, начало которому положил именно фэнзин Гернсбека, имело колоссальные последствия, в частности, быстрое научно-техническое развитие Америки. Это вариант прогрессивного влияния.

Есть пример регрессивного влияния фэнзинов. В пятидесятые годы, когда нарастало недовольство молодых американских и английских фантастов существующими рамками жанра и когда зрела новая волна в англо-американской фантастике, фэнзины играли роль регрессивную. Редакторы существовавших тогда журналов – я опираюсь на воспоминания Харлана Эллисона – они очень во многом ориентировались на вкус именно фэн-критиков и фэнзинов. А взгляды эти были ортодоксальны до невозможности, любые жанровые границы воспринимались, как аксиома, и слом их карался жесточайше. Так, выход романа Фармера «Любовники», если не ошибаюсь в 53 году, получил колоссально разгромную прессу именно в фэнзинах, после чего тема секса в Нф погибла практически до середины 60-х годов, а роман Фармера не переиздавался массовым тиражом до конца 70-х. И прогрессивную роль здесь сыграло именно умение Майкла Муркока как редактора фантастического журнала отказаться от прислушивания к этим фэн-критикам. То есть он игнорировал эти массовые протесты и публиковал то, что было нужно ему. Это к вопросу о роли редактора и так далее. Вот пожалуйста, собственно, два примера влияния фэнзинов на литературный процесс.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Но не у нас.

С.БЕРЕЖНОЙ: К сожалению, наших примеров нет – на данный момент. Пока что, к сожалению, реальных результатов, профессиональных, я не видел от фэнзинов, за исключением, может быть, того, что растут редакторы.

Что касается Андрея Николаева и «СИЗИФа», я хотел бы сказать именно конкретные мои претензии к его редакторской манере. Я ему неоднократно говорил, это для него откровением не будет. Собственно, на мой взгляд, значительным недостатком его редакторской манеры является то, что материалы в журнале он ставит без достаточной смазки, я бы так сказал. Ярче всего это проявилось в номере, посвященном творчеству Вячеслава Михайловича Рыбакова. Вступление. Небольшая статья Романа Арбитмана, написанная достаточно демократично. Сразу после этого идет статья Рыбакова «Этика всегда и фантастика сегодня», написанная на очень высоком интеллектуальном уровне, о который читатель бьется лбом как об стену. Собственно, я полагаю, что это производит на многих читателей ошарашивающее впечатление и, честно говоря, эта вот неоднородность материала, она порождает неудовольствие. Может быть, внутреннее, может быть, неосознанное, но неудовольствие. То же самое касается дальнейших материалов этого номера – вот эти вот скачки, ступеньки то вверх, то вниз, они производят достаточно плохое впечатление. Этим отличается редакторская манера Андрея Николаева, кстати, и в предыдущих номерах. Это индивидуальная манера, он имеет полное право на редактирование таким образом, каким ему это нравится, но на мой взгляд, это недостаток. Потому что это ограничивает круг читателей. Все-таки при более мягкой манере редактирования, когда материалы сглаживаются, между ними вставляются связующие фрагменты редакторские, которые облегчают переход к следующему материалу, это делает журнал менее трудным для восприятия. Это все, что я хотел сказать. Спасибо.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Спасибо. Пожалуйста.

М.ШАВШИН: Я хотел бы поддержать Андрея Черткова, напомнить мысль, проскользнувшую в докладе у Логинова, и напомнить уважаемой аудитории доклад Шелухина на первом семинаре по фэн-прессе, когда он делал доклад о фэнзинах на примере американских журналов. В Америке достаточно высокая полиграфия для того, чтобы уничтожить фэнзины как класс. Но дело в том, что тот же Шелухин сказал, что фэнзины выполняют очень важную задачу, что вся пресса в США делится на два класса: малая пресса и большая пресса. Так вот, прежде чем попасть в большую прессу, любой автор должен пройти школу фэнзина, чтобы стать профессионалом.

Андрей Николаев мне сказал, что несмотря на то, что он собирается делать профессиональный журнал, он хочет сохранить за собой и фэнзин – что вполне логично. Потому что профессиональный редактор Николаев никогда не напечатает (существует, наверное, определенный редакторский уровень) то, что он мог бы напечатать в фэнзине. Кстати, у Бориса Натановича на прошлом заседании Семинара прозвучала историческая фраза: «Это для фэнзина годится».

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Это не историческая фраза, это просто характеристика какого-то конкретного произведения.

М.ШАВШИН: И уровня, наверное.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: И среднего уровня современных фэнзинов, скажем так. Может быть, в николаевский фэнзин это и не годится уже. Может быть, Николаев скажет: «Вы знаете, у меня таких рукописей два чемодана».

М.ШАВШИН: Редакторы фэнзинов взваливают на свои плечи довольно благородную задачу: воспитывать как-то и отбирать тех авторов, у которых есть потенции.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Да, конечно. Понятно.

С.ЛОГИНОВ: Заключительное слово, как докладчик. Дело в том, что во всех разговорах о том, что куда, мол, «СИЗИФ» денется – он станет профессиональным журналом, наверное, не заметили самого главного момента. Дело в том, что Андрей Николаев – ответственный секретарь журнала «Магистр». То есть, если бумага будет, то Андрей будет издавать профессиональный журнал. Мало того, многие материалы в «Магистре» идут прямиком из «СИЗИФа». Будет в первом номере повесть Марианны Алферовой. И даже обсуждение этой повести на Семинаре. Будет повесть Тюрина во втором номере. Обсуждения на Семинаре не будет. Если фэнзин может себе позволить давать обсуждения сколько хочешь, то прозин себе этого позволить не может. Вот почему фэнзин будет существовать. Простите пожалуйста, Слава Рыбаков никогда бы не отдал ранних своих рассказов в профессиональный журнал. Сюда он их дает, а для фэнов это НУЖНО. Понимаете? Это им полезно, в конце концов, им это ИНТЕРЕСНО. Это еще одно оправдание для существования именно фэнзина наряду с прозинами. А лучшие материалы из фэнзинов в прозинах будут, куда ж они денутся.

А.ЩЕГОЛЕВ: Можно вопрос, как к редактору журнала «Магистр»? Будет ли ссылка на журнал «СИЗИФ» и буквочка «с» в кружочке?

С.ЛОГИНОВ: [смеется] В «СИЗИФе» не напечатано, что ссылка обязательна. Но поскольку редакции двух журналов перекрываются на 90%, то я думаю, что споров между редакциями не будет.

С.СОЛОВЬЕВ: Я в значительной мере скептик. Мне кажется, что будет интересно встретиться по поводу «СИЗИФа» и фэнзинов ровно через год и посмотреть, что из всего этого выйдет.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Ну что ж, хорошее предложение. Давайте закругляться. Я, во-первых, хочу поблагодарить Святослава Логинова за очень обстоятельное сообщение. Я услышал очень много нового, хотя мне регулярно присылают со всех сторон журналы, но вот систематического впечатления у меня до сих пор не было. Теперь оно у меня есть, спасибо, Слава. Я благодарен всем, здесь выступавшим. Было высказано достаточно много ценных мыслей, хотя эти мысли иногда и противостояли друг другу, – это неудивительно. У меня такое впечатление, что мы, здесь присутствующие, даже все вместе еще не знаем истины. Я бы, например, не взялся бы сейчас подвести такое... резюме, в котором были бы расставлены все акценты, были бы сформулированы теоремы, более не требующие доказательств – я сам этого не знаю. Я знаю только, что во всех цивилизованных странах параллельно существуют и прекрасные, весьма популярные прозины, и прекрасные, не менее популярные по-своему фэнзины. То есть с появлением возможности книгопечатанья потребность в фэнзинах не исчезает, вот что замечательно. Это такая форма жизни – если угодно – в литературе, которая нужна, видимо, и читателям, и начинающим писателям, и просто вот этим странным существам, которые носят общее собирательное название «фэны». Я-то ставил вопрос по-другому: должен ли фэнзин стремиться стать прозином – вот как ставил я вопрос. Должны ли мы все рассматривать прозин как некое идеальное существование, конечное и загробное, так сказать, существование фэнзина? Или мы должны относиться к каждому фэнзину совершенно спокойно, принимая его таким, каким он является в данный момент? И ничего нового, никакого прогресса от него не требовать? Вот какой вопрос я ставил. Ответы были самые разные, и я не знаю, какой ответ правильный. Я думаю, что даже когда у нас станет легче печатать красивые журналы в пестрых глянцевых обложках, у нас фэнзинов просто станет больше, но они никуда не исчезнут. Они будут красивые, они будут пестрые, но они будут набиты той литературой, которую мы, профессионалы, считаем литературой второго и даже третьего сорта. Потому что в этом есть, видимо, потребность. И у самопальных издателей и у достаточно широкого круга читателей. И ничего дурного на самом деле в этом нет – это хорошо. Я не получил, конечно, ответа на вопрос, кто кому чем может быть полезен. Я плохо представляю себе это по-прежнему, хотя всей душой готов помогать фэнзинам всем, что от меня зависит. Я представляю себе, что фэнзины действительно могут быть школой начинающего литератора. Начальной школой: первые три класса можно, вероятно, пройти в фэнзине. Хотя, по-моему, человек, который пристроится в фэнзине, рискует перестать расти.

Я повторяю: фэнзин при всей своей демократичности обладает все-таки безусловной способностью консервировать невысокий вкус. И если человек, начинающий писатель, окажется при «СИЗИФе», его дело обстоит недурно – у него сохраняется шанс на рост. Потому что Андрей в какой-то момент перестанет принимать у него рукописи, сказав ему естественную фразу: «Голубчик, вот эти последние рассказы, что ты принес, я это все у тебя уже читал. Мы уже опубликовали такой твой рассказ, пиши что-то новое». То есть, иначе говоря – расти над собой, как выражался остроумно наш дорогой докладчик. И начинающий автор будет вынужден либо расти над собой, чтобы печататься у Николаева, либо должен будет перейти в распоряжение другого фэнзина. Но вот большинство фэнзинов, как мне кажется, все-таки призваны удовлетворять достаточно низкий литературный вкус и достаточно низкие эстетические потребности. С одной стороны, это хорошо, потому что всем сестрам должно быть выдано по серьгам – литература, как и любое другое проявление общественной жизни, должна быть демократичной. Но с другой стороны, опасность консервации, торможения остается.

Если говорить конкретно о «СИЗИФе», то на мой взгляд, есть несколько журналов, которые называются сейчас фэнзинами, но содержание коих, на мой взгляд, ничем не уступает профессиональному журналу фантастики. Одним из таких журналов, несомненно, является «СИЗИФ». Причем я бы сказал, что «СИЗИФ» является единственным из тех журналов, что я имею в виду, который печатает не только литературную критику, но и собственно литературу. Разговор о том, что публикующиеся здесь материалы – не все, но некоторые – якобы могут представлять интерес только для узкого круга читателей, мне кажутся неубедительными, потому что любой профессиональный журнал фантастики, хотим мы этого или не хотим, все-таки будет предназначаться для сравнительно узкого круга читателей. И уж во всяком случае не для всех читателей, ибо, как мы прекрасно знаем из статистических исследований, добрая половина читателей вообще не переносит фантастику на дух. Так что ограничение, некоторое сужение интересов неизбежно не только для фэнзинов, но и для прозинов. С другой стороны, высказанные здесь соображения о том, что материалы расположены в «СИЗИФе», как было сказано, «без смазки», недостаточно гладко, и читатель якобы легко преодолев один материал в следующий материал упирается, как в каменную стену, потому что этот материал, так сказать, элитарный, – эти рассуждения кажутся мне с одной стороны совершенно справедливыми, а с другой стороны совершенно неубедительными. Это, как справедливо было отмечено, есть стиль данного главного редактора. Вот Андрей Николаев. Он видит свой журнал именно таким. И именно такие чувства должен испытывать читатель его журнала: вот тут он легко проскочил, а здесь уперся, и надо работать головой. Николаеву это нравится. Потому что ведь есть нечто общее между редактором журнала и писателем. И тот и другой должен искать этакий путь между Сциллой и Харибдой. Сциллой всеядности и Харибдой высокой элитарности. У одних людей этот путь выглядит так, а у других этак. Если идти по предложенному Сергеем Бережным пути, то тогда все писатели должны были бы норовить писать полегче, позабойнее, не отвлекаясь на рассуждения, не думая о человеческих взаимоотношениях. Да, такая литература существует, и существуют писатели, которые считают, что писать надо именно так. Но существуют и писатели, которые пишут иначе. Скажем, Рыбаков относится к тем людям, которые вовсе не боятся пропустить одну главу романа, так сказать, по легкой смазке какого-то полубоевика, а потом столкнуть читателя с проблемой человеческой или с интеллектуальной. Это манера Рыбакова. И когда человек со вкусом, редактор Николаев, создает номер по Рыбакову, я не знаю, сознательно или подсознательно, он именно эту рыбаковскую манеру и передает в конструкции самого журнала. Так что тут все это не случайно. Это не есть эстетический просчет Николаева, это ни в коем случае нельзя назвать его недостатком понимания, чего хочет читатель. Николаев создает журнал о Рыбакове – и это именно рыбаковский журнал. А когда он создаст материал о каком-либо другом писателе, там будет, вероятно, другая расстановка материала, другой подход. Тут кто-то сказал, что Николаев – редактор божьей милостью. Я, прочитав три номера «СИЗИФа», начинаю убеждаться, что так оно и есть. Я думаю, что путь «СИЗИФа» в прозины – это путь неотвратимый. Он уже стал прозином, отличаясь от прозина исключительно оформлением. Больше он ничем не отличается.

ГОЛОС: А гонорары? [смех в зале].

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Ну, тут одно с другим связано. Я вообще-то должен вам сказать, что меня удивляет, что в нашу эпоху вольного книгопечатания все-таки ни одного фантастического журнала, обратите внимания, так и не появилось. Уже вышли десятки сборников, таких полусамопальных, фантастики. Уже вышли журналы, скажем авантюрно-приключенческого плана, а вот журнала фантастики до сих пор нет. И даже мощнейший концерн Бабенко под названием «Текст», который выпустил, уже, по-моему, тридцать книжек, все-таки на журнал он так и не решился, не сумел его выпустить. Я уж не говорю о нашем, замученном, так сказать, еще до рождения, альманахе «МИФ», первый номер которого должен был выйти в марте этого года, но который не выйдет, вероятно, вообще в этом году. Хотя вольное книгопечатание и наступило, но что-то с журналом не получается. Вот и у Логинова тоже ничего не выходит. Так что, в общем, еще неизвестно, кто первым выпустит прозин в СССР, может даже и Николаев, кто знает. Во всяком случае, я желаю ему всех и всяческих успехов, благодарю его за титанический труд, и его, конечно, и всю редколлегию. По-прежнему я готов помочь этому, в частности, журналу всем, что находится в сфере моих возможностей, ну и на этом мы, наверное, закончим сегодня.

@темы: Публицистика, Б.Стругацкий, Ссылки

---

Еще раз о книгах

[silent-gluk]

Сегодня мы будем говорить об издании польском.



Это вот обложка.





Авантитул.




Титульный лист.




Оборот титульного листа.



Strugacki A. Poniedzialek zaczyna sie w sobote / Strugacki A., Strugacki B.; Przel. I.Piotrowska. - Warszawa: Iskry, 1970. - 312 s. - 40.257 egz. - Пол. яз. - Загл. ориг.: Понедельник начинается в субботу.

@темы: Фотографии и картинки, Картинки, Переводы, Понедельник начинается в субботу, Библиофильское, Библиография, Книги

---

СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990. Часть 2.

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/sem_fan.htm

Продолжение

СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990


С.БЕРЕЖНОЙ: Предваряя жаркую схватку, я хотел бы поблагодарить Святослава Владимировича за интересный доклад и дополнить его одним моментом, который он упустил. Он анализировал фэнзины с точки зрения читателя. У меня существует несколько иной взгляд на эту тему, и я хотел бы сказать, что фэнзин с точки зрения редактора может восприниматься и как произведение редакторского искусства, как любое периодическое издание, как любая книга. Таким образом, фэнзинерство следует рассматривать, как некий вид искусства.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Естественно. Да, конечно. Такая точка зрения не только возможна, она просто должна иметь место, потому что все-таки занимаются этим люди С ЛЮБОВЬЮ, а раз они занимаются этим с любовью, следовательно, они творят произведение искусства по определению. Я вот что хотел сказать, буквально два слова, предваряя дискуссию. Я надеюсь, что сейчас выступят и представители писателей разной степени зрелости, и представители издателей, фэн-издатели, так сказать, и даже представители собственно фэнов. Я попросил бы, чтобы они, ведя дискуссию, попытались одновременно как-то ответить на следующие вопросы: Пусть люди, связанные с фэнством, попытаются сказать, чего они ждут от профессионалов-писателей, какой помощи – ну кроме, конечно, совершенно очевидных вещей, кроме рукописей – нужно ли что-нибудь им от нас? Можем ли мы чем-то помочь? Представить это со стороны довольно трудно. И наоборот, когда и если будут выступать писатели, пусть они попытаются ответить кто как сможет, на вопрос: есть ли им какая-нибудь польза от фэнства вообще и от фэнзинов в частности? Этот вопрос на самом деле не такой простой, потому что я легко представляю себе такую элитарную точку зрения, которая, в общем-то, сводится к брезгливой гримасе и к брезгливому вопросу: а при чем здесь литература? Такая точка зрения возможна. Так вот, при чем здесь литература? Этот вопрос тоже, мне кажется, следует как-то зацепить при возможном обсуждении. Ну а теперь прошу. Слава, может, Вам сразу дать слово, Рыбаков?


В.РЫБАКОВ: Знаете, Борис Натанович, доклад был настолько исчерпывающим, что я просто даже в некоторой растерянности пребываю...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Ну, у вас есть какая-то собственная позиция?

В.РЫБАКОВ: Я читал, собственно говоря, только «СИЗИФ». Это не оттого, что я брезглив, просто все эти вещи мне в руки не попадают и, действительно, времени читать нет. Вот сейчас на праздниках, когда у меня было свободное время, я прочитал все три «СИЗИФа» и несколько «Измерений Ф», которые были, и те «Измерения Ф», которые сейчас. Я просто с большим удовольствием поностальгировал. Честное слово. И я считаю, что это было для меня довольно плодотворным веянием. Если бы праздники длились еще неделю, я может быть даже и написал бы что-нибудь в этом стиле, который уже давно мною утерян, забыт, и как бы даже сейчас кажется при углублении в большую литературу, что это не очень нужно. А оказывается – нужно. И это до сих пор можно делать неплохо. Поэтому вот это было какое-то свежее дуновение, знаете, – ветер из семидесятых – не в том смысле, что это даже ретро, или – пусть не поймут меня, будто я считаю, что эти произведения устарели, как таковые – наоборот, вот они новые и в то же время это классическая фантастика, которую мы сейчас очень давно уже не нюхаем. Я говорю также не только и не столько о русскоязычной фантастике, сколько о переводах, которые я тоже прочитал с большим удовольствием и, кстати, констатирую, хотя я не читал, естественно, оригиналов по-английски, но я вижу, что переводы сделаны более-менее прилично, их приятно читать, они отшлифованы и интересны. Интересны и биографические статьи о западных авторах. Вообще говоря, вот этого я раньше не читал, а оказывается так еще можно делать. К сожалению, я не имею того статистического материала, который имел Слава Логинов при подготовке своей блестящей и отнюдь не затянутой речи. Он отработал свой хлеб честно, добросовестно и очень интересно, на мой взгляд.

Что же касается, например, сравнения «СИЗИФа» и нового прозина «Измерение Ф», то как ни странно, последний мне показался более фэнзином, несмотря на его государственную полиграфию. Потому что фэнзин «СИЗИФ», на мой взгляд, а я естественно, тоже смотрю изнутри, более интересен широкому читателю и читателю просто литературы, нежели это самое «Измерение», которое стало полиграфически прозином, а еще по шею, по плечи, ну по подмышки по крайней мере, сидит в фэнзинстве. И опять-таки, здесь я повторю тезис Логинова, журнал «СИЗИФ» показался мне более профессиональным, нежели «Измерение Ф» Хотя этот журнал тоже интересен, но мне он показался интересным для менее широкого круга лиц, хотя я могу и ошибаться, потому что я этого круга лиц не знаю и очень слабо его представляю. Во всяком случае, видимо, когда фэнзины будут переходить в прозины, или когда прозины будут стараться сделаться журналами свободно конвертируемыми – следуя Вашей, Борис Натанович, формулировке – им нужно все время помнить, что они должны публиковать более литературу и менее возню вокруг фантастический литературы. Потому что возня вокруг априори интересна менее широкому кругу читателей, нежели литература более или менее хорошо сделанная. Вот пока, собственно, все, что я хотел сказать.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Слава, вот у меня вопрос к Вам, который я буду многим задавать, пусть все имеют в виду. А как Вы считаете, Слава, вот Вы лично: должен ли, вообще говоря, хороший фэнзин стремиться стать прозином?

В.РЫБАКОВ: Это зависит только от желания его команды.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: То есть, короче говоря, вы легко себе представляете фэнзин, который сознательно и на всю свою жизнь остается фэнзином? Да?

В.РЫБАКОВ: Я не знаю, насколько это действительно относится ко всей жизни, но я прекрасно себе представляю команду, которая на обозримое будущее хочет оставаться фэнзином. И, в общем, в этом есть какая-то глубокая и сермяжная правда, потому что зачем идти навстречу широкой литературе, повинуясь неким совершенно незыблемым законам превращения любительского журнала в профессиональный, если есть желание оставаться журналом для строго определенного коллектива. Потому что этот строго определенный коллектив не самый плохой в стране, он достаточно интеллектуален и обслуживать его потребности – задача, возможно, даже более благородная, хотя, возможно, и более трудная, нежели попытка сделать ни то – ни се, которая заведомо, вероятно, обречена на неудачу.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Я понял вас, спасибо, Слава.

С.БЕРЕЖНОЙ: Я хотел бы возразить уважаемому Вячеславу Михайловичу в пункте окололитературных материалов. Здесь вопрос заключается в том, опять же, какую задачу ставит перед собой редактор фэнзина. Дело в том, что среди многих задач, которые я ставлю перед «Фэнзором», я хотел бы в некоторой степени заниматься позитивной реморализацией Фэндома. И в этом смысле для меня просто благодатнейшую почву имеют именно окололитературные бои, так как они имеют во многих случаях нравственный подтекст. Не использовать такой материал я себе позволить не могу. Конечно, использовать это необходимо с должным тактом, с должным умением, без некорректности. Но я свободен в том, чтобы делать нравственно-этический вывод из какой-то ситуации, из чьих-то высказываний, письменных либо устных, из чьих-то поступков, в конце концов. Так что я полагаю, что именно данная тема тоже не является для фэнзинов закрытой или не является какой-то непредпочтительной.

В.РЫБАКОВ: Я позволю себе два слова уточнения...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Два слова.

В.РЫБАКОВ: Видимо, я недостаточно корректно высказался. Я считаю, что материалы, посвященные окололитературной борьбе, схваткам внутри фантастики, очень интересны, и они могут быть вообще материалом для самостоятельного журнала, который даже не будет публиковать художественных текстов. Я хотел сказать только то, что журнал, который будет стараться стать профессиональным, будет, видимо, вынужден отдавать большее количество своего объема литературе, то есть слою первому. А слой второй – борьба по поводу тех или иных произведений, опубликованных когда-то или публикующихся сейчас, будет отходить на второй план неизбежно, потому что эта борьба интересна заведомо гораздо менее широкому кругу читателей, нежели литература как таковая.

Б.Н.Стругацкий: Ну, Славочка, это понятно, Вы напрасно взяли слово для разъяснений, и так ясно. Так, я вижу руку Измайлова, пожалуйста.

А.ИЗМАЙЛОВ: Я не очень согласен, как это ни странно, с Рыбаковым, хотя мы с ним обычно находим более чем достаточно точек соприкосновения. Я считаю, что плох тот фэнзин, который не мечтает стать прозином и не становится им. Теперь по тем вопросам, которые поставил Борис Натанович. Нет у меня такой легкой брезгливости, мол: а-а, ерунда, не литература. По-моему, и «СИЗИФ» в частности, постепенно, не сразу, но становится и станет литературой для широкого круга читателей. Я не считаю, что окололитературная борьба менее интересна, чем сама литература. Потому что, как известно, люди с большим удовольствием читают мемуары о великих писателях – в частности, «у Пушкина было шесть сыновей и все идиоты», если вспомнить Хармса – и это не менее интересно, чем «Капитанская дочка» Пушкина, на мой взгляд, но я могу ошибаться.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Есть класс читателей, которые думают именно так.

А.ИЗМАЙЛОВ: Большой класс читателей. Конечно, «он не так гадок, и не так мерзок», но им все равно интересно.

Что касается того, почему это считается фэнзином. Потому что это, пока, не отпечатано типографским способом, не смакетировано профессионалом, и нет... скажем так, очень профессионального редактора, который не вздрагивал бы от того, что эту фразу сказал сам... ну там... [смех в зале] кто-нибудь из даже действительных членов, а твердой бы рукой вычеркивал лишнее с его точки зрения, потому что, он, редактор, имеет право на свое мнение. А те, кого он вычеркивает, могут иметь противоположное мнение, но ни в коем случае оно не должно колебать мнение редактора. То есть, фэнзин безусловно станет прозином, безусловно, это интересно для самого широкого круга читателей, а не только тем, кто увлекается фантастикой. Я просто напомню Борису Натановичу и сообщу вероятно с согласия Бориса Натановича то, что он не раз нам говорил, когда мы – ну мы скажем так: Рыбаков, Столяров, Измайлов – приносили ему «бамажки», которые со строгой точки зрения не являются, казалось бы, литературой, и Борис Натанович читал и говорил: «А ведь это надо печатать». То есть, съездили там значит три ... да... действительных члена в Бармалеевку, потом сели и нашмаляли такой вот веселый дневник, и тот при пристальном рассмотрении, особенно если отбежать на шесть лет, вполне является литературой, во всяком случае, литературой не с точки зрения «О-о!», не тем гипсовым кубом (Бальзак, Горький, Манн), который призывал разбивать Набоков, что сам с удовольствием и делал. То есть является литературой для тех людей, которые с удовольствием это читают, находят там не просто новую информацию, а получают, с позволения сказать, кайф от самого чтения, а там этот кайф есть, во всяком случае авторы, которые это писали, испытывали кайф при написании – а это уже гарантия того, что найдется категория читателей, которая...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Это, конечно, не гарантия...

А.ИЗМАЙЛОВ: Не стопроцентная гарантия. Просто велика вероятность того, что масса читателей ее именно так воспримет. И необязательно совсем, что эта масса читателей должна быть предана фантастике. То есть считается, что фэнзины издают люди чокнутые на фантастике, которым главное, чтобы там была голова профессора Доуэля или что-нибудь стругацкое... Неважно. Важно, что это написано хорошо, это написано интересно, это принадлежит литературе потому, что интересно не только тем, кто написал, и не только узкому кругу, о котором говорил Рыбаков, но еще и широкому кругу, который вообще понятия не имеет, что существует вообще такая фантастика, но с удовольствием это читает. Следовательно, это литература, следовательно, она имеет право на существование, следовательно она выходит в «СИЗИФе», следовательно, если «СИЗИФ» в конце концов обретет полиграфическую базу, хорошую крышу в лице либо совместного предприятия, либо просто какого-то кооператива и выйдет на рельсы чисто профессиональные, он будет пользоваться большим спросом. Я думаю, что вот эта замечательная книжка, которую делает большой коллектив авторов и большой коллектив редакционной коллегии, расходится столь малым тиражом исключительно потому, что выходит столь малым тиражом. Выпусти его стотысячным тиражом, я уверен, что найдутся сто тысяч читателей. Во всяком случае, я могу сказать одно: то, что переписано от руки, сейчас читается с трудом, согласитесь. Уже прошли те времена, когда мы читали ксерокопии и даже машинопись, не будем упоминать всяких Солженицыных, мы будем говорить о тех же известных нам авторах, которых мы нежно любим, уважаем – и за дело... братьев... Печатали ведь от руки и читали, и считали литературой, хотя это был, по большому, счету фэнзин...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Не-ет, это был самиздат, это было другое дело...

А.ИЗМАЙЛОВ:Борис Натанович, я сознательно чуть-чуть передергиваю. Сознательно.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Основательно передергиваете. Это немножко другое.

А.ИЗМАЙЛОВ: У нас просто разные масштабы. Я к чему хочу подвести? К тому что, сейчас литература, напечатанная на машинке или даже набранная на компьютере, не очень читается – потому что и так все есть. И если читают напечатанное на машинке или, как обещал один из многочисленных членов редколлегии, следующий экземпляр, отпечатанный на компьютере, и его все равно читают, то простите... мне очень трудно представить даже великого ныне Солженицына, отпечатанного на машинке, которого бы сейчас читали. Даже в журналах не читают – ну книжка сейчас появится, чего уж там. Простите, я по себе знаю.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Есть резон, есть.

А.ИЗМАЙЛОВ: И если это читают, значит, это литература. Если это литература, значит, она имеет право на существование, если она имеет право на существование, значит, она хор-рошая литература, значит, мы ее всячески приветствуем. И проводить какую-то грань между фэнзином и прозином, и говорить, что вот это для одних, а вот это для других, по-моему, не имеет смысла, потому что уже является...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Ясно. Спасибо. Я думаю, что Вы не правы, но тем не менее спасибо...

А.ИЗМАЙЛОВ: Конечно. Ну, разумеется, я не прав. [смех в зале]

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Вы очень хороший пример привели, что Солженицына в машинописи сейчас никто не станет читать. Это верно. Мне пришло в голову: а существуют ли не фэнзины, а так сказать приключенцзины...

ИЗ ЗАЛА: Нет!

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: И вообще какие-нибудь ЗИНЫ? Кроме сексзинов.

Окончание следует.

@темы: Публицистика, Б.Стругацкий, Ссылки

---

СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990. Часть 1.

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/sem_fan.htm

СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ СЕМИНАРА Б.Н.СТРУГАЦКОГО ОТ 24 НОЯБРЯ 1990


Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Всех выступающих я прошу говорить четко, ясно, не растекаться мысью по древу, чтобы мы как можно меньше тратили время на предметы необязательные. Основной докладчик по фэнзинам у нас Святослав Логинов, но кроме того, я думаю, найдутся желающие поговорить на эту тему и среди людей, профессионально занимающихся фэнзинами. У нас тема была поставлена таким образом: «СИЗИФ» и фэнзины – вот так. Главный разговор сегодняшнего вечера – это разговор о «СИЗИФе». Но при этом все размышления по поводу прочих фэнзинов тоже будут встречены благосклонно, я надеюсь, нашим собранием, если это будут какие-то достаточно свежие соображения.




С.ЛОГИНОВ: Получился у нас сегодня этакий «микрокон», поэтому я даже в затруднении, поскольку предполагал говорить на аудиторию людей пишущих, но не имеющих отношения к Фэндому, и поэтому все-таки начну – раз уж приготовился – свой доклад с вещей, которые для многих здесь собравшихся являются азбукой, неким дважды два, со своеобразного тезауруса.

Итак, тезаурус – несколько слов и объяснения к ним. Не для фэнов, а для пишущей братии. Термины. ПРОЗИН – это журнал, издаваемый в расчете на широкий круг читателей. В том числе на случайного читателя, который покупает этот журнал и не должен остаться в недоумении: «и чего это мне такое скормили?» Обязательная примета прозина – профессиональная полиграфия. Вторая обязательная примета: прозин обязан приносить прибыль, потому что он выпускается ради этого. Ну а дальше прозины могут быть самыми разнообразными: научно-популярные, общественно-политические, литературно-публицистические и прочее, прочее, прочее...

Второй термин: СПЕЦИАЛЬНЫЙ ЖУРНАЛ. Это журнал, издаваемый узкими специалистами в расчете на узких же специалистов. Потому что никто для собственного удовольствия не станет читать «Реферативный журнал Химия», например. Полиграфия у специального журнала может быть абсолютно любой, вплоть до рукописного журнала. Его обязательный признак: специальный журнал планово-убыточный и, следовательно, требует спонсора.

Третий термин: ФЭН. Это человек, посвящающий свое времяпровождение преимущественно фантастике, причем далеко не всегда это читатель фантастики. Он может быть, скажем, киноманом, собирателем значков и даже не читающим собирателем книг. Главное, что все свое свободное время он структурирует посредством какого-либо отношения к фантастике.

ФЭНДОМ – это неформальное, хотя в последнее время очень активно формализующееся, объединение фэнов. Как известно, структурировать время в одиночку – чрезвычайно трудное и неблагодарное занятие, следовательно, фэны должны каким-то образом объединяться. Поскольку фэн – зверь достаточно редкий, то они объединяются внутри больших городов в клубы, а клубы уже по стране объединяются в некую систему и называемую Фэндомом. Кстати, в Фэндом, помимо клубов могут входить и отдельные фэны. В последнее время формализация Фэндома привела к профессионализации фэновский элиты. То есть появились профессиональные фэны, то есть профессиональные любители. Это те люди, для которых любовь к фантастике является средством к существованию.

И наконец, объект нашего разбирательства. ФЭНЗИН – это непрофессиональный журнал, издаваемый фэнами для фэнов. Таким образом мы получаем, что фэнзин является специальным журналом. Следовательно, он может иметь любую полиграфию, но обязан быть планово-убыточным. Следовательно, ему необходим спонсор. Спонсоры могут быть различными. Это может быть сам издатель, который издает фэнзин себе в убыток, выкладывая определенные суммы из собственного кармана. Спонсором может выступать читатель, который за фэнзин выкладывает непропорционально большую цену. В конце концов, если выйти на площадь торговать таким хорошо оформленным фэнзином, как «СИЗИФ», или таким, как «Оверсан-информ» – а это тоже хорошо оформленный фэнзин, то обычные люди покупать не станут. А фэны расхватывают, как горячие пирожки, выступая таким образом, спонсорами издания. Возможно – мне такие случаи не известны, – в виде спонсоров могут выступать и какие-то организации. Это был бы оптимальный вариант.

Ну и наконец ФЭН-ПРЕССА – это весь объем печатной продукции издаваемой и циркулирующей в фэндоме. Главной основной и направляющей силой фэн-прессы являются фэнзины, хотя могут быть и всевозможные плакаты, листочки, бог знает что еще. То есть фэн-пресса не ограничивается фэнзинами.

Понятие вроде бы ввели, теперь рассматриваем само явление.

Вообще уродливая издательская политика нашего государства в течении всех предыдущих лет привела к появлению такого уродливого явления, как самиздат. Что это такое? Это противозаконное тиражирование и распространение печатной информации. Поскольку противозаконное, то в нашем правовом государстве самиздат должен быть уничтожен. И как мне не далее как сегодня сообщили, самиздат в нашей стране таки действительно практически уничтожен. Чтобы уничтожить самиздат, необходимо и достаточно легализовать издания такого рода и открыть (это правда еще не сделано официально) доступ достаточно широкий к возможностям тиражирования. Поскольку теперь официально можно не регистрировать издание тиражом до одной тысячи экземпляров, делать такое издание не будет незаконным. Следовательно, самиздата больше нет. Однако, тем не менее, подавляющее большинство фэнзинов носит на себе признаки самиздата: «Издавать это опасно, могут «ай-яй-яй» сказать, а могут «ай-яй-яй» сказать с лишением прав и конфискацией имущества...» И следовательно, сам факт издания самиздата есть акт гражданского мужества и это уже извиняет всё полностью. Извиняет все недостатки издания, так далее и так далее. Поэтому среди любого самиздата – фэнзины не являются исключением – огромное количество жутко непрофессионального барахла. Раз фэнзины вышли из самиздата, вышли в те времена, когда это все было преступно, то возникает вопрос: почему же эти самиздатовские вещи издавались? Причины для этого могут быть финансовые, психологические и социальные.

О финансовых причинах говорить в издании фэнзинов не приходится, ибо они заведомо планово-убыточные. Кстати, самиздат имеет финансовые моменты, об этом я буду говорить, когда пойдет речь о системных переводах – это был в те времена, по-моему, большой бизнес маленьких людей.

Социальные причины. Первая – острая нехватка научно-фантастической литературы, критики и публицистики и, самое главное, обычной информации о фантастике. А именно потребностью в новой непрерывной информации отличается фэн от простого любителя фантастики, поскольку структурировать свое свободное время можно только с помощью вновь поступающей информации. Одну и ту же мысль, одну и ту же книжку перечитывать непрерывно невозможно. Вторая социальная причина: принудительная концентрация издательских и интеллектуальных мощностей в нескольких очень узких регионах: Москва, Ленинград, еще что-то. Отсутствие местных издательств или запреты им издавать фантастику (вспомним печально известное письмо 84 года) провоцирует появление фэнзинов именно на периферии. Правда не совсем уж в какой-нибудь маленькой деревеньке – там не наберется достаточного количества фэнов, скажем так, но в центрах. Где издаются фэнзины? Сыктывкар, Севастополь, Николаев и так далее. Уж, кажется, Москва может издавать черт знает сколько фэнзинов, а их там всего две штуки. Ленинград – то же самое, один! И, кстати, эти фэнзины выпадают из общего потока этого явления.

Далее. Психологические причины. Провинциальный фэн (как я уже сказал, фэнзины – это в основном провинциальная литература), оторванный от мира писателей – писатели все-таки концентрируются в больших городах, – оторванный от изданий, начинает рассматривать писательство и издательскую работу, как некий досуг небожителей, что ли... А в рай хочется всем. Он говорит: я тоже могу! И начинает делать такого рода произведение. Второе. Для полупрофессионалов – а большинство начинающих авторов проходит через этот период – является очень большой трудностью непрерывно писать в стол, пока тебя признают. И публикации в самодельных журналах греют их сердце и создают иллюзию признания. Это важная причина того, что очень и очень многие авторы, впоследствии становящиеся профессиональными, проходят через период вот такой вот самиздатовской политики, самиздатовских игр. В зависимости от возможностей издателя, фэнзины могут быть машинописные, могут быть отпечатанные в достаточно большом количестве экземпляров на компьютерах, размноженные на ксероксах и так далее. Этот наш всеобщий родной бардак сказывается и на изданиях фэнзинов также. В зависимости от того какие, причины преобладают при издании фэнзина, появляются фэнзины различных типов.

Типы фэнзинов. Во-первых, это литературные журналы. Для меня литературный фэнзин представляет собой какого-то двойного монстра. Социальные причины их издания – нехватка научно-фантастической литературы, психологические – это «в рай хочется всем» и «я тоже умею писать». Самая яркая разновидность этого рода, конечно, знаменитый в кругах фэнов журнал «Гея». Товарищам из Краснодара попала в руки толстая папка малеевцев, они добавили туда собственные произведения, добавили взятые из системы переводы и стали радостные и довольные печатать этот самый журнал, размножать его на ксероксе. Большим достоинством этого журнала являются прекраснейшие, очень профессионально сделанные иллюстрации С.Красулевского. Вообще говоря, профессионально написанные вещи, которые каким-то образом попали к ним, в нормальных условиях должны были пройти через профессиональные журналы, достичь широкого читателя и жить нормальной литературной жизнью. Самодельные произведения должны каким-то образом мучаться (если автор растет, то он потом будет с ностальгией смотреть на них), возможно, попадать в такого рода фэнзинчики, но никак не в соседство с профессиональными произведениями. То есть, это дитя нашего уродливого положения вещей. Но... кончаются попавшие в руки профессиональные рукописи, кончается и журнал – по-моему, он давно уже не выходит, я имею в виду «Гею». Потенциально более долговечны литературные журналы, ориентированные лишь на местные силы. Это такие издания как «Фантом» (Иваново), «Флюс» (Ростов-на-Дону), «Ветер времени» (Волгоград), собранный в 82, изданный в 89 году, и так далее. Эти журналы отличает большая или меньшая степень провинциализма. Можно сейчас начать жестоко критиковать любой из этих журналов, но вряд ли стоит – люди старались, люди делали, люди получали моральное удовлетворение, кто-то читает и им тоже хорошо. Поэтому ругать я их не буду. Поскольку авторы находят себе соответствующее самовыражение в издании этих вещей. Однако, если автор пишет регулярно плохо, у него не хватит сил издавать этот журнал – он остынет, устанет, ему надоест. Если автор растет над собой, то он бросает это занятие. Такого рода фэнзин может существовать, если появится некий не пишущий издатель и большой патриот своей маленькой родины – именно своей крошечной провинции. Тогда он будет находить все новых, и новых, и новых начинающих авторов, и в конце концов этот журнал будет очень даже известен, как журнал, через который прошли такой-то, такой-то и такой-то великие авторы. Ныне великие.

Особняком в области чисто литературных журналов – ну почти чисто литературных – стоит такой прелестный журнал, как «Иноземье» (Свердловск). Это издание печатается от системы. Что такое система? Для тех кто не знает: ее появление как раз и обусловлено финансовыми причинами самиздата. Фэны занимаются не только литературной и окололитературной деятельностью, но и переводческой. Делается масса самопальных переводов, рукописи вращаются в Фэндоме, и это вот вращающееся облако и называется, насколько я понимаю, системой. Ясно, что там циркулирует огромнейшее количество серости, бездарности, причем, не авторской, ибо авторы там писали в своей родной инострании, а переводческой серости, переводческой бездарности. Вред системы в данном случае переоценить трудно. Люди, фэны, которые по преимуществу питаются и структурируют свое время изделиями системы, в конце концов разучаются читать, разучаются писать и даже разучаются говорить по-русски. Журнал «Иноземье» и представляет как раз образчик всего этого. Я прочитал всего один номер, мне сказали, что второй вышедший номер такой же и даже еще хуже. Переводы, которые там помещены, чудовищны как по форме, так и по содержанию. Время от времени непонятно, где в предложениях подлежащее, где сказуемое, где кто что сказал и вообще зачем все это написано. Таким же точно стилем написаны и критические статьи, и вводная статья издателей, и так далее, и так далее, и так далее. То есть мы видим явную деградацию человека, который значительную часть своей сознательной жизни потреблял некачественный продукт. Журнал этот, кстати, мог бы взять на себя благородные функции отделения зерен от плевел: в системе циркулируют и неплохие переводы. Пока что системные переводы лезут на профессиональный рынок, причем очень часто без какой бы то ни было редактуры: вот вышедшая в «Васильевском острове» книжка Желязны «Роза для Эклезиаста» весьма печальный тому пример. Вроде бы Роджер Желязны, целый сборник – но читать это весьма и весьма страшно. Я не знаю, как пишет Желязны по-английски, но если его стиль таков же, как эти дубовые пассажи, имеющиеся здесь почти на каждой странице, то не верится что этот автор действительно получал и «Небьюлу», и «Хьюго».

Далее. Общественно-политические фэнзины. Очень любопытная вещь. Это, как правило, информационные листки типа «Оверсан-информа» или «Вестника совета КЛФ». Эти листочки честно выполняют свои функции, они поставляют информацию, на большее они не претендуют, и хорошо, что они есть. Будут они оставаться и в дальнейшем, какая бы оголтелая свобода печати ни пришла. Они не смогут перейти на профессиональные рельсы просто потому, что ориентированы на очень узкий круг, даже не на всех фэнов. Они так существуют, они так будут существовать – это замечательно.

Очень любопытное явление представляет собой «Страж-птица»(Омск). Очевидно, в противовес унылым общественно-политическим журналам официальным все эти листочки стараются держать этакий развязный тон, пишут в стиле «стеба», и «Страж-птица» занимает здесь, безусловно, первое место. На ней написано, что это «желтый бульварный листок». И это действительно желтый бульварный листок, который в полном соответствии со своим предназначением собирает и распространяет сплетни, за что я ему благодарен – этакий милый, маленький, острозубый, но довольно безопасный хищник. Его эмблема – летящая ощипанная курица с железным клювом. И этот журнал прекрасно выполняет свои функции в Фэндоме. Попасть на клюв «Страж-птицы» является своеобразной формой официального признания в неофициальных кругах. Люди нашли свое место, они существуют.

Кроме того, общественно-политические журналы могут издавать – и такие попытки делались – клубы любителей фантастики, очень узко направленные на какую-то определенную проблему и очень активно над ней работающие. Так, например, сыктывкарский КЛФ «Цивилизация Гейм» издает журнал «Хабар», который можно, хотя и не строго, отнести к общественно-политическим фэнзинам – у них достаточно много материалов посвящено конструированию миров и тем ролевым играм, которые проводят члены клуба.

Литературно-критические и критико-публицистические журналы – их, конечно, большинство и, строго говоря, «Иноземье» и «Хабар» можно отнести сюда – дело в процентном соотношении материалов. Здесь есть откровенно слабые фэнзины (я, например, отношу к ним «Фен-о-мен» (Винница)). Чрезмерно специализированные, но тем не менее литературно-критические и критико-публицистические. Такие как «Окула» (Иваново), «Лаборатория ЛЭФ» (Хабаровск). И журналы, которые ярко и активно претендуют на профессионализацию. Это «Оверсан», это «Фэнзор» (Севастополь), отчасти «Mad Lab» (Николаев), ну и конечно же, в первую очередь, сегодняшний именинник «СИЗИФ».

Сперва, чтобы не возвращаться, несколько слов об узкоспециализированных фэнзинах. Во-первых, «Окула». Это почти беспрецедентная – у нас во всяком случае – вещь: фэнзин одного автора – некоего Валерия Окулова из Иванова... Там публикуется довольно слабая проза В.Окулова, слабая поэзия Валерия Окулова, довольно любопытные критические статьи В.О. и статьи о зарубежной научной фантастике все того же автора. По поводу статей о зарубежной фантастике: они мне, честно говоря, очень понравились, хотя дошли до меня сведения, что Окулов, мол, запустил в Фэндом большое количество ложной информации. (Я лично углядел одно ложное сведение – он написал, что Борис Виан переводил американскую фантастику, а он ее на самом деле не переводил – Фрэнк Сэливан, американский фантаст, переведенный Борисом Вианом на французский язык, как известно, единоутробный племянник небезызвестного Джима Доллара. То есть эти романы написаны самим же Вианом во второй половине сороковых годов). А все вместе, тем не менее, создает очень приятное впечатление. Надолго ли хватит автора – неизвестно. Кстати, здесь чисто психологический пассаж – автор, наверное, единственный прямиком сказал причину издания своего журнала: «Я посылаю туда – меня не печатают, я посылаю сюда – меня не печатают, а вот я возьму и САМ напечатаю!» И напечатал.

Особое место в фэн-прессе занимает «АБС-панорама». С одной стороны, это обычный критико-публицистический журнал, с другой – журнал узкоспециализированный, так как он посвящен творчеству одного писателя – братьев Стругацких. Оправданием для существования такого фэнзина служит то, что Стругацкие, будучи на две головы выше всех остальных фантастов, достойны отдельного издания. Специализированный журнал «стругацкианы» нужен, но нужен только фэнам и является идеальным фэнзином. Мне остается лишь отметить высокий уровень критических материалов «АБС-панорамы».

Дальше. Сразу три журнала. «Лаборатория ЛЭФ» и «Mad Lab». ЛЭФ – это означает «любители эротической фантастики», а «Mad Lab» – «безумная лаборатория». Третий журнал – «Бойцовый кот» (Москва). Первый журнал посвящен эротической фантастике – узкоспециальный журнал; второй – фантастике ужасов. Эти журналы опять же направлены даже не на весь Фэндом. Человек вне Фэндома это читать попросту не станет, обычный фэн это прочитает, как случайный читатель прозина. «Бойцовый кот» посвящен военной тематике и обсуждению тоталитарных режимов в фантастических произведениях – тоже, кстати, фэнзин одного автора. И та, и другая, и третья фантастика у нас в зачаточном состоянии и, соответственно, в эмбриональном состоянии находятся и журналы. Издаются они с большим трудом и будут ли иметь продолжение, в настоящий момент неизвестно. Хотя «Mad Lab» после первого номера отчаянно пытается стать профессиональным журналом. Очевидно за счет переводов, потому что в жанре «хоррор» у нас практически никто из советских авторов не пишет. Так что я думаю, этим журналам не хватит качественных материалов.

«Оверсан». Этот фэнзин делался группой очень талантливых людей, большинство из которых является профессионалами. Так, полемика, предположим, Казакова с журналами «Новый мир» и «Знамя» не выглядит тявканьем Моськи на слона. Эти статьи вполне могли бы быть и в нормальных условиях должны быть опубликованы в профессиональной печати. Они представляют интерес НЕ ТОЛЬКО для оголтелого фэна, но и для любого грамотного, культурного человека, чуть-чуть разбирающегося в положении дел в фантастике. Поэтому неудивительно, что после выхода уже нескольких номеров «Оверсан» предпринял попытки стать профессиональным журналом. Насколько я понимаю, вопрос у него упирается все в ту же самую бумагу. Будет бумага – будет «Оверсан». Так? Или не так, Андрей?

А.ЧЕРТКОВ: Все вопросы к Ютанову. Вон он сидит.

С.ЛОГИНОВ: Все вопросы к Ютанову. Ну, Ютанов потом ответит. [Смех в зале]

Ну что ж, «Оверсан» на это был нацелен с самого начала. На смену «Оверсану», насколько я понимаю, выходит «Фэнзор» – вышло два номера. Это с виду более стандартный фэнзин – «Оверсан» не публиковал фантастики, только критические и публицистические статьи. В «Фэнзоре» присутствуют художественные произведения и переводы. Опять же, следует обратить внимание, что эти переводы достаточно доброкачественные – то есть они лучше того, что ходит по системе, но рассчитаны они опять же на фэнов, потому что простому любителю фантастики не очень интересно сравнивать полный и неполный тексты рассказа Альфреда Бестера «Убийцы Магомета». Для этого надо быть ужасно увлеченным. Я перечитал этот рассказ еще раз, получил удовольствие, но избави бог, я не полез снимать с полки «Пески веков», хотя они у меня на полке стоят, чтобы посмотреть: а в чем же здесь тонкая разница. Это, наверное, делают только фэны. Даются в этом журнале и некоторые специальные материалы. Например, рецензия Казанцева на сборник Лукиных. Слухи об этой рецензии долго ходили по Фэндому и, конечно, этот материал, абсолютно неинтересный всем простым людям, абсолютно ненужный случайному читателю, остро необходим фэну. Фэн за это ухватится, как за самую нужную ему пирожную. И в этом плане уже сейчас видно, что «Фэнзор» рассчитывает оставаться фэнзином, то есть быть нацеленным на фэна, в условиях свободы, гласности и возможности для любого коллектива попытаться делать профессиональный журнал. То же самое в дальнейшем будем говорить и о «СИЗИФе».

И, наконец, «СИЗИФ». Я считаю, что это лучший из всех существующих у нас фэнзинов – да не обидятся на меня остальные издатели. Начинался он еще в 88 году под названием «Измерение Ф», теперь имеет место прозин «Измерение Ф» (прошу, когда буду сравнивать прозин «Измерение Ф» и «СИЗИФ», то не надо их путать). В ту пору это был довольно стандартный фэнзин, отличающийся лишь большим объемом – он, по-моему, раза в три или четыре больше любого другого фэнзина, хотя он, в общем-то, не толстый, но у него очень жесткая и мелкая печать – 12-17 авторских листов каждый номер. И регулярностью выхода. Фэны – люди, конечно, увлеченные, но трудности перед ними стоят немалые, и далеко не все постулированные журналы выходят регулярно. «Измерение Ф» в течение двух лет выходило из квартала в квартал, то есть каждый год четыре раза. Это, конечно, великая заслуга Андрея Анатольича, его упорства, его трудоспособности, и все остальные расшаркивания.

Выходит «Измерение Ф», а теперь «СИЗИФ» в Ленинграде. Следовательно, информационный голод у людей, издающих его, не был столь велик. Эти люди могли общаться с профессиональными авторами, с полупрофессиональными авторами, имел место не один клуб, а целая сеть клубов любителей фантастики и т. д. Следовательно, этот фэнзин должен, обязан ставить иные задачи, чем любой другой провинциальный фэнзин. Ну что ж, первоначальной задачей «Измерения Ф» было стать профессиональным журналом. Как он решал эту задачу? Во-первых, все более и более строго отбирая рукописи. Провинциальному фэнзину отбирать рукописи практически невозможно – что написали два-три друга издателя и сам издатель, то и публикуется. Здесь, среди десятков авторов, можно выбирать. Первые материалы в «Измерении Ф» были весьма слабые, постепенно уровень публикуемых материалов повышался. Во-вторых, привлечением к сотрудничеству профессиональных писателей (что в Ленинграде не так уж и трудно), а также редакторской работой над компоновкой материалов. По сути дела, каждый номер и «Измерения Ф», и теперь «СИЗИФа» является экспериментальным номером. И редакторский коллектив, который в настоящий момент в общем-то состоит из одного человека, нарабатывает профессионализм. И если бы не чисто материальные трудности, то этот журнал давно бы стал профессиональным, и во всяком случае, если будет – я надеюсь все-таки будет выходить прозин «Магистр» – то сразу, как его главный редактор говорю, что он во многом является идейным дитем именно фэнзина «Измерение Ф» и очень многие материалы, которые у нас будут публиковаться, апробированы на страницах «Измерения Ф» либо «СИЗИФа».

При переходе к «СИЗИФу» были изменены и задачи. Если выйдет «Магистр», то это будет полным завершением для «Измерения Ф» задачи стать профессиональным журналом. Название изменено потому, что газета «Измерение Ф», издававшаяся в Ленинграде, нечувствительным образом преобразовалась в прозин и, соответственно, драться из-за названия, наверное, не стоило. «СИЗИФ» является, так же как и «Фэнзор», фэнзином нового типа, рассчитанного оставаться фэнзином в условиях свободы и при этом конкурировать, и успешно конкурировать, с прозином. Но если «Фэнзор» избрал проторенную дорожку – пошел по стопам американского «Локуса» и других уважаемых журналов, то есть он не публикует – почти не публикует – литературные произведения, а дает только критику-публицистику, то «СИЗИФ» остается литературно-художественным журналом. И, следовательно, должен выполнять какие-то уж совершенно невероятные функции, какие только и могут на себя взваливать дважды монстры.

Как «СИЗИФ» с этим справляется? Во-первых, он этого добивается публикацией достаточно хорошо написанных, но тем не менее непрофессиональных произведений. Тезис мне кажется достаточно сомнительным – побейте меня, я с большим удовольствием подставляюсь, – к таким произведениям относится опубликованное еще в «Измерение Ф» «Путешествие на Черную Ухуру» Старцева и Дидейкина, повесть «Вторжение» Леонида Кудрявцева и повесть «Вокруг Гекубы» Рыбошлыкова и вашего покорного слуги в соавторстве написанную. Это могут быть произведения, которые просто пока не публикуются из-за того, что их не могут опубликовать из-за сохранившегося внутреннего цензора у издателя. Скажем, в «Путешествии на Черную Ухуру» уж больно много секса для 88 года – ну как же так? как же так?

А.СТОЛЯРОВ: Где она опубликована?

С.ЛОГИНОВ: В «Измерении Ф». [Смех в зале]

Ну, мне лично эта повесть не нравится, она мне кажется неряшливо написанной. В ряде случаев после апробации на страницах такого рода фэнзинов эти произведения могут тем не менее, поскольку преодолен некий эмоциональный барьер, выйти на страницы широкой печати, быть опубликованными в профессиональном издании и, как правило, при этом принимаются лучше, легче и т. д. В ряде случаев публикация в фэнзине служит обкаткой.

Вторая задача «СИЗИФа» – это своеобразная форма литературной учебы. Например, в следующем номере «СИЗИФа» будут опубликованы два произведения – получено сейчас разрешение – Бориса Штерна. Фактически это один и тот же рассказ: черновик был написан в 74 году, потом этот рассказ был утерян, потом Штерн начал – я не знаю, начал ли он уже писать, – но во всяком случае думать, работать над этой рукописью вновь, потом вынырнула рукопись 74 года. И вот мы имеем два совершенно разных произведения, которые можно опубликовать рядом и посмотреть, как одну и ту же тему, при одних и тех же героях, и даже при повторяющихся фразах и целых страницах, автор решает по-новому. Фактически, это уроки литературного мастерства. Вот в этом номере [# 3 (11) – ред. ] то же самое можно сказать о творчестве Рыбакова. Здесь первый вариант повести «Доверие», к сожалению, второй вариант, опубликованный в «Урале», сюда просто не влез. И поэтому фэну, если человек этот пытается писать, надо взять эти два варианта и посмотреть, сравнить, увидеть, чем отличается ранний Рыбаков от более позднего.

«СИЗИФ» также практикует, и я считаю это весьма полезным, публикацию ранних произведений признанных авторов, начиная от известнейших мэтров, начиная, скажем, от Стругацких и кончая членами нашего семинара. Я тоже свою первую повесть дал и заранее представляю, как меня будут бить. Ну что ж, может быть, я мазохист.

В чем оказывается, в условиях полной свободы печати, разница в задачах фэнзина и прозина. Это можно увидеть, сравнивая номера двух журналов: третий «СИЗИФ» и третий номер журнала «Измерение Ф». Оба журнала тематические, оба посвящены какому-то автору. Третий номер «Измерения Ф» посвящен Аркадию Натановичу Стругацкому, третий «СИЗИФ» посвящен Вячеславу Рыбакову. Что мы видим? И там и там имеют место публикации каких-то незаконченных, незавершенных вещей. Но отрывок из повести Стругацких представляет интерес только потому, что это САМИ СТРУГАЦКИЕ – и тем не менее у случайного читателя, который может это дело схватить – появится недоумение: ну а чем же дело-то кончится? Вот начало, бодрое такое, а я что-то такое читал, вроде на «Улитку на склоне» похоже, ну а чем же кончается? Кстати, именно поэтому, возможно, номер третий «Измерения Ф» кое-где еще в киосках лежит, может это, правда, обусловлено и достаточно высокой ценой – не знаю. Фэнзин же подобную штуку может делать легко, свободно, когда угодно и сколько угодно. Любой отрывок, незавершенное произведение выполняет здесь свою цель.

Далее. В «Измерении Ф» приведена очень интересная подборка материалов: «Стругацкие в калейдоскопе критики». И вот там приводятся кусочки из ругательных статей, из хвалебных – это собрано омским КЛФ «Алькор». Если бы этот материал публиковался в фэнзине, то было бы необходимо и достаточно выбрать только самые негативные, самые, так сказать, оголтелые, самые ужасные отзывы. Прозин же обязан разжевывать все это.

Дальше мне приходиться сказать только одно: личное общение с Андреем Николаевым показывает, что сам Андрей прекраснейшим образом понимает, в какую ситуацию он себя загнал, пытаясь издавать фэнзин в условиях свободы печати. Он, будучи умным человеком, нашел ходы, и, следовательно, журнал будет иметь право на существование и будет оставаться именно фэнзином. Что, конечно, не означает, что он останется в этом полиграфическом исполнении. Надеюсь, что он будет отпечатан в типографии с цветной печатью и всем остальным, как издается любой приличный фэнзин в любой приличной стране. Скажем, французский «Антарес» и американский «Локус». Все.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Спасибо, Славочка, садитесь. Прежде всего, как полагается вопросы. Есть ли вопросы к докладчику? У меня есть вопрос, Слава, может не вы ответите, а кто-либо из присутствующих. Сколько сейчас фэнзинов, о которых можно сказать, что они стали регулярными изданиями? Или, скажем так: сколько сейчас известно фэнзинов, ОЧЕРЕДНОЙ номер которых находится в подготовке?

А.НИКОЛАЕВ: «АБС-Панорамы» четвертый номер готовится, «Фэнзор» очередной и очередной номер «Страж-птицы». Это из тех, что есть. Имеются данные о новых фэнзинах...

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Четыре. О новых пока не будем говорить. Из старых только четыре готовятся.

С.БЕРЕЖНОЙ: Я был бы слишком большим оптимистом, если бы сказал, что число их превышает десяток. Не больше. От пяти до десяти.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Да, в пределах десяти, это очевидно. Я думал, кто-нибудь знает более точную цифру. Ну бог с ним. Есть еще вопросы? Так, дополнения, замечания, уточнения. Пожалуйста, Андрей.

А.НИКОЛАЕВ: Слава Логинов сказал, будто я делаю журнал один – это не так, вся наша редакция здесь присутствует, и один я ничего не смог бы сделать до сих пор и, надеюсь, никогда не останусь один. Это все, что я хотел уточнить. Дима Григорьев, Борис Миловидов, Боря Крылов, Сережа Бережной и Саша Сидорович – мы все делаем «СИЗИФ». Ни в коем случае не я один.

Б.Н.СТРУГАЦКИЙ: Понятно. Спасибо, Андрюша. Пожалуйста...

Продолжение следует.

@темы: Публицистика, Б.Стругацкий, Ссылки

---

КОММЕНТАРИИ К ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ "УЛИТКА НА СКЛОНЕ". Часть 2

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/sem_ulit.htm

Окончание.

ЛЕНИНГРАДСКИЙ СЕМИНАР ПИСАТЕЛЕЙ-ФАНТАСТОВ

Борис СТРУГАЦКИЙ

КОММЕНТАРИИ К ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ "УЛИТКА НА СКЛОНЕ"

Выступление и беседа в Красной гостиной ленинградского Дома писателя им. В.В.Маяковского 13 апреля 1987 года


Потом мы встретились в апреле. Вот я сейчас не помню кому принадлежала эта гениальная мысль, и, к сожалению, в дневнике этого нет. В дневнике, собственно, сама по себе мысль отсутствует. Понимаете, здесь нет перехода... 28 апреля вдруг появляется запись: Горбовский – Перец, Атос – Зыков. Понимаете, появляется Перец впервые. Это значит, что идея о том, что надо убрать будущее и вставить Настоящее, уже появилась. Появляются имена. Начинается разработка линии «Перец» уже в том виде, в котором она есть. «Не состоялась встреча-рандеву с начальником, который иногда выходит делать зарядку», «договаривается с шофером на завтра»... Вот что-то тут произошло. Каким-то образом и кому-то пришло в голову – мысль о том, что одну фантастическую линию, линию Леса, надо было дополнить средой, но уже <было «тоже»> символической. Не научно-фантастической, а символической. Какой-то человек должен был мучительно пытаться выбраться из Леса, а какой-то другой человек, совсем другого типа и другого склада, должен мучительно стараться попасть в Лес, чтобы узнать, что там происходит. Как возникла эта мысль – сейчас уже восстановить невозможно. Но я прекрасно помню, как возникла идея художественного приема, на котором стоит вся перецовская часть; точно так же, как вся лесная часть стоит на приеме вязкой речи, точно так же вся перецовская часть стоит на кафкианском мире, на попытке изобразить мир, который неотличим от сна. То есть идет совершенно реалистическое повествование, и вдруг как бы в сон переходит это реалистическое повествование. Этот прием мы, как нам казалось, нашли у Кафки. Я не знаю, можно ли так трактовать Кафку. Наверное, можно. Можно. У него это вообще-то довольно четко видно. Особенно в «Процессе». Когда главный герой, совершая совершенно реалистические поступки, вдруг начинает действовать как бы во сне. Вот этот прием показался нам чрезвычайно полезным, и именно он лежит в основе этой части, которая может быть названа «Управление». И вот как из ситуации рождается концепция. В один прекрасный момент появляется замечательная запись, а именно 30 апреля это все происходит. Уже появляется Управление, Группа Искоренения, Группа Изучения, Охраны, Научной Охраны... Мы накапливаем черточки, элементы мира – нелепого, но внутри себя замкнутого и совершенно непротиворечивого. И вот кому-то из нас приходит в голову блистательная мысль: Лес – Будущее! Вот после того, как была придумана эта концепция, которая осталась, вообще-то говоря, скрытой для подавляющего большинства читателей, нам стало писать очень легко. Лишнее доказательство того, что автор должен иметь определенную концепцию вещи даже не столько для того, чтобы одарить мир некоей идеей, а для того, чтобы у него все скомпоновалось. Как только нам пришла мысль о том, что Лес символизирует Будущее, все сразу же встало на свои места. Повесть перестала быть научно-фантастической (если она и была такой) – она стала просто фантастической, гротесковой, символической, как угодно. Появилась такая свобода, раскованность... Как хорошо! Что такое Лес? Лес – это символ всего необычайного, всего непредставимого. Что такое Будущее? Это то, про что мы ничего не знаем. Мы гадаем безосновательно, у нас есть какие-то соображения, которые легко разваливаются под давлением малейшего анализа. О Будущем мы знаем, на самом деле, честно, положа руку на сердце, о Будущем мы знаем только одно – оно совершенно не похоже на наше представление о нем. Больше мы ничего положительного о Будущем сказать не можем. Точно так же, как Александр Сергеевич Пушкин никогда не мог бы себе представить нашего сегодняшнего мира, то что для Александра Сергеевича главным свойством нашего мира безусловно была бы его чудовищная нелепость, ни на что не похожесть, точно так же и мы, по-видимому, рассматривать мир будущего можем. Мы не знаем, будет ли мир Будущего хорош, будет ли он плох – мы в принципе не можем ответить на этот вопрос. Он будет чужой, совершенно не похожий на наши представления, к нему нельзя будет применять понятия «хороший», «плохой», «плоховатый», «ничего себе». Он просто чужой.



Тот Лес, который мы уже написали, прекрасно вписывается в эту ситуацию. А чем это не Будущее, в конце концов? Почему бы не представить себе, что в отдаленном будущем человечество сливается с природой, становится в значительной мере частью ее. Оно уже перестает убивать, а, как говорит женщина у нас в «Улитке на склоне»: «...Ты можешь сделать живое мертвым?» – «Убить?» – «Да нет! Убить и рукоед может! А вот сделать живое мертвым!»... Появляется какой-то совершенно новый нюанс, какое-то даже совершенно другое отношение к биологическому миру. Человек даже перестает быть человеком в современном смысле. Вот эта вот биологическая цивилизация, которая должна будет существеннейшим образом переродиться, безусловно. Что такое вид, совершенно переродившийся? Это прежде всего вид, например, потерявший какие-то инстинкты. Мы живем, управляемые инстинктами. Один из них – это инстинкт размножения. Отнимите его. Инстинкт размножения человека весь стоит на двуполости, на бисексуальности. Уберите один пол... Это будут совершенно чудовищные существа, которых мы не можем оценивать. Другие представления о том, что должно и что не должно. Почему бы не представить, что в будущем именно так все будет проворачиваться?

И вот тогда оказывается, что мы сидели месяц и писали не зря! Мы, оказывается, создавали совершенно новую модель Будущего! Мы такого себе и представить не могли! Причем не просто модель, не стационарный мир в стиле Олдоса Хаксли или там Оруэлла. Не застывший, а мир в движении. Мир, в котором есть еще остатки прошлого, и они живут своей жизнью. И эти остатки прошлого близки по своей психологии нам, и мы можем использовать их психологию для того, чтобы передать наше отношение к этому миру Будущего. Все наполняется каким-то новым смыслом. Становится очень интересно работать с черновиком. Можно уже вставлять какие-то новые повороты, новые ситуации. И в этом плане совершенно по другому выглядит не написанный еще мир Управления. Что такое Управление тогда – в этой символической схеме? Да очень просто – это Настоящее! Это Настоящее со всем его хаосом, со всей его безмозглостью, которая удивительным образом сочетается с многомудренностью. Это то самое Настоящее, в котором люди все время думают о Будущем, живут ради Будущего, провозглашают лозунги во имя Будущего и в то же время гадят на это Будущее, искореняют это Будущее, уничтожают его всячески, стремятся превратить это Будущее в асфальтовую площадку, стремятся превратить Лес, свое Будущее, в английский парк с газонами, чтобы будущее было не такое, какое оно будет, а такое, каким нам хочется. Понимаете? Появилась какая-то отстраненность, свобода! Стало очень легко работать.

Вот такая это была счастливая идея, которая помогла нам сделать часть «Управление», и которая, в общем то, что любопытно, осталась совершенно закрытой для читателя. Из всех читателей, которых я знаю, по-моему, есть только один или два человека, которые поняли. Хотя мы кое-где поразбросали намеки на это. Мы взяли, во-первых, цитату из Пастернака: «За поворотом, в глубине лесного лога готово будущее мне верней залога. Его уже не втянешь в спор и не заластишь, оно распахнуто, как бор, все вширь, все настежь». Вот в этой цитате ведь все сказано! Будущее как бор, будущее – Лес. Бор распахнут, и уже ничего с ним не сделаешь, оно уже создано. Но как-то никто не заметил, ни профессионалы, ни просто читатели. И, конечно, в этом аспекте и цитата из Иссы тоже звучала: «Тихо, тихо ползи, улитка, по склону Фудзи, вверх, до самых высот!». Здесь ведь тоже идет речь о движении человека к Будущему. Ну, так я не жалею... Это ведь вопрос – должны ли мы это рассматривать как наше поражение – то, что эта идея, которая помогла нам сделать эту вещь емкой и многомерной, осталась абсолютно непонятной читателю? Плохо это или хорошо? Черт его знает! Наверное, дело не в этом. Наверное, важно, чтобы эта вещь порождала в самых разных людях самые разные представления. И чем больше разных точек зрения, тем эту вещь, наверное, следует считать более удачной. Ну... Я просто не знаю, что вам еще рассказывать об этой истории. Но мне хочется закончить этакой... Советы. Наставления. Некие нравственные теоремы, которые должен принять к сведению каждый молодой писатель. Думаю, то, что я сейчас скажу, хорошо известно половине из здесь присутствующих, а другая половина, которая не думала на эту тему, когда услышит, то скажет: ну это же всем ясно. И тем не менее я считаю своим долгом эту формулировку произнести.

Первое. Надо быть щедрым. Надо помнить, что щедрость, писательская щедрость, окупается. Каждая отброшенная идея сделала свое положительное дело. Я уже не говорю о том, что, если идея хороша – если идея плоха, то отбрасывайте ее, потому что она вам не нужна – если идея хороша, то отбрасывайте ее без страха, вы ее вспомните, она придет. Немножко в другом виде. Как нам, спустя двадцать лет, пришла в голову мысль о человеке играющем, которую мы совсем забыли, а она вот пришла, когда мы делали «Волны гасят ветер», и именно в той же самой формулировке. Второе. Никогда не надо отчаиваться. Надо помнить, что кризис, переживаемый вами – это прекрасно! Надо быть счастливым каждый раз, когда вы чувствуете, что находитесь в кризисном состоянии. Когда не получается, когда не идет, когда заколодило – это и есть роды. А роды, как известно – это скажет вам любая мать – всегда проходят с большим трудом. Это процесс, требующий огромной затраты духовной и физической энергии. Конечно, приятно писать повести, когда они сами собой выливаются из-под пера. Но я вот по собственному опыту могу судить – не всякая легко получившаяся повесть плоха. Это так. Но зато всякая повесть, родившаяся с трудом огромным – она всегда какая-то особенная. Она не такая, как то, что было до, и не такая, как будет после. Поэтому кризисов боятся не надо.

Ну и знаменитая триада, которую я вам уже много раз говорил и хочу повторить еще раз. Вы должны быть оптимистами. Как бы плохо вы не написали вашу повесть, у вас обязательно найдутся читатели – и это будут тысячи читателей – которые сочтут вашу повесть почти шедевром. В то же время надо быть скептиком. Как бы хорошо вы не написали, обязательно найдутся читатели, и это будут тысячи людей, которые будут искренне считать, что вы написали сущее барахло. И, наконец, надо просто трезво относиться к своей работе. Как бы хорошо, как бы плохо вы не написали вашу повесть, останутся миллионы людей, которые будут к ней совершенно равнодушны – написали вы ее, не написали... Вот такой вот маленький урок.


А теперь я рад буду ответить на ваши вопросы, если они у вас есть. Есть?

СТОЛЯРОВ: А публикационная судьба «Улитки...»?

СТРУГАЦКИЙ: Да, с удовольствием. А как же! «Улитка» была закончена в ноябре 1965 года, если не ошибаюсь. Мы не понесли ее в «Молодую Гвардию», хотя отношения с издательством в этот год у нас были самые превосходные, так как мы понимали, что Белла Григорьевна, как бы нас не любила, эту повесть не будет печатать. Но как раз в этот момент Брандис собирал сборник в Лениздате, и нам пришла мысль, что целиком ее туда давать смысла нет – вряд ли пройдет, а вот что касается лесной части... Текст выглядел как совершенно самостоятельная, законченная повестушка о приключениях землянина, попавшего в лапы иноземных существ. И действительно, прошло без малейших проблем, там ни одного исправления не было. Ну, после этого начались, конечно, муки, потому что мы посылали... я уже не помню... в десятки журналов. Никто ее не брал – повесть доходила аж до Магадана, там в магаданском книжном издательстве были какие-то знакомые, они взялись напечатать, но у них ничего не получилось. И вот в 1968 году журнал «Байкал» взялся напечатать эту штуку. Главный редактор, Байбуров, сдружился в Москве где-то с Аркадием Натановичем, а вот он сказал: «А что такое? Напечатаю! Не вижу здесь ничего особенного. То, что вы напечатали в книжке, уже, конечно, не пойдет, а здесь... Ничего мы тут не видим, все нормально!» Да-а... И вся беда, по-видимому, заключается в том, что публикация совпала в тех же самых номерах с публикацией отрывка Белинкова про Юрия Олешу. Хотя кусок достаточно острый, но и тут ничего страшного бы не произошло, если бы как раз в это время Белинков не удрал в Соединенные Штаты. Причем именно удрал. Как мне рассказывали, он поехал лечиться в Югославию, сел там в самолет, следующий в США, и удрал. Возник страшный скандал. Первый и второй номер «Байкала» были изъяты и долгое время были под запретом. В стране опубликовать ее целиком – все наши попытки кончались ничем, хотя за границей ее очень активно издают. И вовсе не обязательно буржуазные издательства. В Чехословакии и Польше она вышла целиком. Вот если продлится у нас это вот все... У нас ее тоже опубликуют.

Кан: Был ли разговор о каком-то продолжении, сшибке двух частей?

СТРУГАЦКИЙ: Нет, не было такого разговора. Ну, может, так где-то, к слову и не обязательно. Это совершенно законченная вещь.

ВИТМАН: «Второе нашествие марсиан» было написано позже или раньше?

СТРУГАЦКИЙ: Позже. Мы придумали «Второе нашествие марсиан», когда заканчивали в ноябре «Улитку...». В декабре мы написали «Второе нашестви е...».

ВИТМАН: Так чем ваш кризис-то закончился?

СТРУГАЦКИЙ: Славочка! Вот тебе и на!

ВИТМАН: Нет, смотрите, как вы подошли к идее, что мещанин – главный враг, так и промучившись с этой повестью, продолжили долбать мещанина уже во «Втором нашествии марсиан».

СТРУГАЦКИЙ: Слава, это не совсем так. Вот эти вот муки по поводу мещанина в виде протоплазмы-мимикроида – они, видимо, даром все-таки не прошли. В той же «Улитке...» есть немало горьких слов, и как раз о светлом Будущем: «С вами светлое будущее не построишь, а если вам построить светлое будущее, вы и будете ходить от алмазной распивочной до хрустальной закусочной.» Но, в общем-то, мы значительно перегорели с этой темой. И во «Втором нашествии марсиан» мы совсем не мещанина изображаем. Эта вещь нам, по-видимому, тоже не удалась. Мы ее любим, но, то что мы хотели выразить в ней, прошло мимо внимания читателей. Герой наш там написан не с неприязнью, а с сочувствием. Нам жалко его. Мы его ни в чем не осуждаем. Ну что можно ожидать от человека, который не имел возможности никогда в жизни самостоятельно принимать решения. Все решения принимали за него. Настал час, напялили на него железную каску, погнали в окоп... Пришло время – сняли железную каску. Пришло время – стал учителем. Теперь он... Теперь от внешних сил зависит – будет у него пенсия или не будет. Ну, конечно, он мещанин! И обыватель, в том смысле, что его интересуют исключительно материальные блага. Но с другой-то стороны, это человек, которого можно пожалеть. Это несчастный, а не плохой человек.

СТОЛЯРОВ: Вы пишете просто мгновенно...

СТРУГАЦКИЙ: Мы писали когда-то мгновенно. Да, кстати, готовясь к этому выступлению, я перечитал прежний кусок с Горбовским. Каково же было мое изумление, когда я перечитал его с удовольствием. Это все, конечно, огрызки и обглодки, но вот эта линия Горбовского – она, оказывается, звучит сегодня вполне современно. В ней нет никакого провинциализма. Эта тема никем не разрабатывалась. И те приключения, в которых участвует Горбовский, тоже вполне свежо звучат. Я был очень приятно удивлен. Публиковать, конечно, это не имеет смысла. Удивительно другое – насколько это было все отвратительно двадцать два года назад.

РЫБАКОВ: Вытекает ли то Будущее, которое вы изобразили в «Улитке...» из Настоящего, которое творится на биостанции?

СТРУГАЦКИЙ: Для меня никакой связи между этими вещами нет. Прошло слишком много времени, Слава... Если каким-то образом хаос, царящий на биостанции, точнее – в Управлении, оказывает влияние на Будущее, то он оказывает его только на близкое Будущее, вот этот хаос отрыгнется, скажем, через пятьдесят лет... Через 200 лет забудут и хаос на биостанции, и...

РЫБАКОВ: Hо хаос порождает хаос.

СТРУГАЦКИЙ: Это заблуждение. Хаос иногда порождает и порядок. И еще какой.

ВИТМАН: Слухач у вас там что-то принимает. Это что – такие же анахронизмы, как само существование деревни, или это он перехватывает какие-от кусочки бесед амазонок?

СТРУГАЦКИЙ: Слухач – это атавизм. Это атавизм тех сравнительно недалеких времен, 50-100 лет назад, когда преобразующая деятельность амазонок еще нуждалась в каких-то деревенских жителях. Тогда лесовиков надо было каким-то образом поднимать, и вот было радио. Это – радио. Оно работает и сейчас. И Слухач регулярно окутывается лиловым туманом. Уже они перестали понимать, уже эта пропаганда оторвалась от нынешнего уровня деревни.

ВИТМАН: А оторвалась ли она от нынешнего уровня амазонок? Вот что!

СТРУГАЦКИЙ: Может быть. Оторвалась, да, может быть...

ИЗМАЙЛОВ: Вы сказали, что у вещи жесткая структура. То есть, энтузиасты вашего творчества берут вариант «Улитки...» в «Эллинском секрете», берут вариант «Улитки...», который был в «Байкале», и начинают их сопрягать так, как сами Стругацкие задумали. И они угадают?

СТРУГАЦКИЙ: Нет, там не так просто. Там не глава – глава. Там есть сбои.

ИЗМАЙЛОВ: Нет, но они будут гадать, подгонять. И могут угадать?

СТРУГАЦКИЙ: Могут, конечно.

ИЗМАЙЛОВ: Или, скажем, так. Когда, если потепление продолжится, вы их будете уже выпускать не как две отдельные повести, а сольете их в одну?

СТРУГАЦКИЙ: Конечно.

ВИТМАН: Амазонки, вероятно, наиболее передовые, потому что они чувствуют себя в Лесу наиболее комфортно. Они его создали. Лес для них. Ну, а, предположим, что-то фукнуло, и амазонок не стало, остались лесовики. Лесовики-то тоже приспособлены к этому лесу (Б. С.: Конечно.) Тогда что – прогресс и Будущее станут лесовики? СТРУГАЦКИЙ: Если они начнут подчинять себе окружающий мир, то мы назовем это прогрессом, ведь прогрессом-то мы называем подчинение себе окружающей среды. Разум, подчиняющий себе окружающую среду – прогрессирует. Если он гибнет под напором окружающей среды – он регрессирует.

БРИТИКОВ И ШАЛИМОВ: Да ведь если гибнет мир под воздействием этого разума?

СТРУГАЦКИЙ: Мир никогда не гибнет. Мир только преобразуется. Мы можем спокойно загадить благодатный Байкал, уничтожить Аральское море – и это не будет означать, что мир погиб. Просто мир стал другим. Александр Иванович, не надо в понятие прогресса вкладывать эмоции. Это же внеэмоциональное понятие.

БРИТИКОВ: Нет, я верю в человеческую оценочность! Это же ценностная категория!

СТРУГАЦКИЙ: Если к нему подходят так (Брит.: Только так!), то мы моментально запутаемся, и окажется, что понятия прогресса не существует.

БРИТИКОВ: Существует. Но его придумал человек, он для себя придумал, исходя из своих потребностей, и считает прогрессом только совершенно определенные преобразования природы.

СТРУГАЦКИЙ: Какой человек?

БРИТИКОВ: Исторический человек.

СТРУГАЦКИЙ: Да, каждый под прогрессом понимает свое, если считать прогресс оценочным понятием. Прогресс с точки зрения Адольфа Шикльгрубера и с моей точки зрения – это совершенно разные вещи!

БРИТИКОВ: Ну, Адольф Шикльгрубер – это не человечество. А мы сейчас...

ВИТМАН: А оценочные понятия даются не человечеством, а отдельными личностями. Это субъективное понятие.

БРИТИКОВ: Неправда! Неправда! Для подавляющего большинства добро однозначно! Жить лучше – добро, жить легче – добро!

СТРУГАЦКИЙ: Неправильно это. Да мы же воспитывались с мнением, что жить легче – плохо! Плохо жить легче! Жить надо трудно! Жить надо в аскетических условиях. Так нас учили, Анатолий Федорович. И довольно долго я считал именно так.

БРИТИКОВ: То есть общечеловеческих понятий не существует?

СТРУГАЦКИЙ: Нет. Ни одного! Общечеловеческих понятий не существует уже просто потому, что на Земле сейчас уживаются все пять общественных формаций и то, что является добром с вашей точки зрения, с точки зрения жителей Соломоновых островов является не то что добром, а идиотизмом.

БРИТИКОВ: Например, мы за то, чтобы жители Соломоновых островов вместе с нами не сгорели в ядерной войне. Разве это нас разделяет?

СТРУГАЦКИЙ: Жители Соломоновых островов считают, что своего противника в споре надо съесть. И чем скорее, тем лучше. Это – добро. Что же касается ядерного огня, то они этого просто не понимают. А если им объяснить сжигание в ядерной войне как восшествие к богам, то не исключено, что очень многие из них отнесутся к этому со знаком «плюс».

Если вопросов больше нет, то я бы хотел задать вам один вопрос. Я подумал, что шестидесятые годы для нас были годы перестройки, точно так же, как восьмидесятые – для вас. Меня очень интересует, я с нетерпением жду – когда и что напишете вы. В 60-х целый ряд запретных тем оказался открытым. Сейчас происходит нечто подобное.

РЫБАКОВ: Человек нашего поколения писал о запретных вещах еще задолго до того, как началась перестройка. Просто у вас за плечами не было предшествующей перестройки, и вы не знали, чем она кончилась. Я в 70-е писал на темы, которые даже и сейчас не проходят.

СТРУГАЦКИЙ: И теперь вы будете только проталкивать то, что написали раньше?

РЫБАКОВ: Конечно. Откуда у меня возьмется ощущение свободы, черт возьми, если не публикуются вещи, написанные раньше?!

БРИТИКОВ: Значит, опубликуют – есть свобода, а не опубликуют – нет?

ВИТМАН: Бытие определяет сознание. Конечно.

РЫБАКОВ: Меня давят, а я буду ощущать свободу? С какой стати? Каким органом, интересно? Что? Что?

БРИТИКОВ: Гражданским органом!

РЫБАКОВ: Нет такого органа!

ИЗМАЙЛОВ: «Гражданский орган» пять лет назад чувствовал нечто совершенно иное, чем сейчас. И те люди, которые говорят, что вот гражданский орган всегда должен ощущаться, они с легкостью необыкновенной говорят: «Все! Мы поняли! Сейчас другое время!..» Я на них смотрю и думаю – а вот сейчас наступит другое время, и они тут же перекроют кислород. Опять!

СТРУГАЦКИЙ: Неужели вы не чувствуете?! Не чувствуете, как хватают...

ВИТМАН: Кого хватают, Борис Натанович?

СТРУГАЦКИЙ: Сколько появилось печатных органов, которые берут фантастику, вы что – не видите?

ВСЕ: Нет! Не берут!

СТОЛЯРОВ: У нашего поколения ни у кого ничего не написано. Кроме Рыбакова, который сделал за 15 лет две повести. Если бы было – это бы брали.

@темы: Публицистика, «Волны гасят ветер», Возвращение, «Далёкая Радуга», Попытка к бегству, Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, Б.Стругацкий, Второе нашествие марсиан, Полдень XXII век, «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», Интервью

---

КОММЕНТАРИИ К ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ "УЛИТКА НА СКЛОНЕ". Часть 1.

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/sem_ulit.htm

ЛЕНИНГРАДСКИЙ СЕМИНАР ПИСАТЕЛЕЙ-ФАНТАСТОВ

Борис СТРУГАЦКИЙ

КОММЕНТАРИИ К ФАНТАСТИЧЕСКОЙ ПОВЕСТИ "УЛИТКА НА СКЛОНЕ"

Выступление и беседа в Красной гостиной ленинградского Дома писателя им. В.В.Маяковского 13 апреля 1987 года


Может возникнуть вопрос, почему я взял именно «Улитку...». Ну, во-первых, «Улитка...» – это повесть необычная для нас, стоящая особняком. Повесть, которая явилась определенным тупиком, повесть, повторить которую оказалось невозможным, и которая, вероятно, не нуждается в повторении. В этом смысле она необычна. Во-вторых, «Улитка...» – повесть, необычная по методике ее написания. Вообще говоря, всякий человек, который написал в своей жизни хотя бы двадцать авторских листов, знает, что существует всего две методики написания фантастических романов. Методика номер один – это работа от концепции. Вы берете откуда-то, высасываете из пальца, эвристически подходите к какой-то концепции, к какой-то теореме, к некоей формулировке, которая касается свойств общества, мира, Вселенной, а затем создаете ситуацию, которая наилучшим образом демонстрирует эту самую концепцию. Второй путь, сами понимаете, обратный. Вы отталкиваетесь от ситуации, которая почему-то поражает ваше воображение, и, исходя из этой ситуации, создаете мир, одной из граней коего обязательно будет определенная концепция. Если ситуация интересная, полная, захватывает большие куски мира, то рано или поздно откуда-то выделится концепция и станет если не стержнем вещи, то во всяком случае, значительной, важной его частью.



Ну, чтобы не говорить голословно... Характерный пример повести, которая возникла из ситуации, это – «Далекая Радуга». Вот возникла совершенно не новая, заметьте, очень старая ситуация – катастрофа, да, человечество гибнет, то есть, маленькая часть человечества, но гибнет целиком – как ведут себя люди в этой ситуации? Сама по себе ситуация породила все остальное: там появились потом концепции, связанные со свойствами коммунистического общества, там... появились, ну... образы, появились люди, появились приключения, все что угодно. Возникло все. Из ситуации. Второй пример, противоположного типа – это, скажем, «Хищные вещи века». Там все возникло из концепции, из представления о том тупике, в который попадет человеческое общество, если оно будет развиваться по тому пути, по которому оно развивается сейчас. Если мы не научимся делать так, чтобы большинство, пусть не все, но хотя бы большинство людей находили счастье в удовлетворении духовных потребностей, то мы влезем вот в тот тупик, который, в конце концов, был описан нами в «Хищных вещах века». Началось все с концепции, с определенного представления о ходе человеческого развития, и на базе этой концепции была построена ситуация, целый мир, люди, детектив, все что угодно.

Хотя мне кажется, что упpавлять методикой нельзя. Нельзя поставить задачу: вот теперь напишу-ка я концептуальную повесть и придумаю-ка я концепцию. Нельзя придумать концепцию, она приходит откуда-то, из разговоров и споров, из книг – она откуда-то приходит, и тогда, если она возникла, если она содержательна, вы рождаете из нее ситуацию. То же самое – с ситуацией...

«Улитка на склоне» в этом плане тоже представляет определенный интерес. Потому, что эта повесть, если угодно, третьего типа. Это повесть кризисная. Не знаю, все ли присутствующие знакомы с таким, достаточно жутким, явлением в жизни каждого автора – состоянием кризиса. Когда автор мечется между концепцией и ситуацией, не понимая, что выбрать за основу. Сначала ему нравится концепция, но из этой концепции не получается интересной ситуации. Когда же он находит интересную ситуацию, он не видит в ней никакой концепции, а просто там какое-то развлеченчество... И вот он мечется между двумя этими фундаментальными методиками, как тот самый господь бог, которого спросили, может ли он создать камень, который сам же не сможет поднять. Автор начинает «зуммерить» – и это кризис. Это очень болезненно и неприятно для него. Это делает написание произведения похожим на самые обыкновенные роды. А опыт показывает, что, чем мучительнее «роды», тем любопытнее получается результат. Так вот, «Улитка...» – вещь кризисная, и этим она отличается от упомянутых выше «Далекой Радуги» и «Хищных вещей века», которые, в общем, родились благополучно, у них была легкая судьба, родились они легко, спокойно. Требовалось только трудолюбие и не требовалось какой-то жуткой эмоциональной потогонии, если можно так выразиться. Итак, «Улитка на склоне»...

Наверное, надо бы начать эпически: 4 марта 1965 года два молодых новоиспеченных писателя – и года еще не прошло, как они стали членами Союза – впервые в своей жизни приезжают в Дом творчества в Гагры. Все прекрасно, замечательная погода, великолепное обслуживание, вкусная еда, исключительное здоровье, прекрасное самочувствие, карманы полны идей, ситуаций. Все очень хорошо! Их поселяют в корпусе для особо избранных лиц – больше никогда в жизни они уже в этот корпус попасть не смогли. А там они попали, потому что это было межсезонье, и в гагринском Доме творчества жили только братья Стругацкие и футбольная команда «Зенит», которая там проводила сборы. Все было бы очень хорошо, если бы не выяснилось вдруг, что, оказывается, Стругацкие-то находятся в состоянии творческого кризиса. Они этого не знают. Им казалось, что все в порядке, казалось, что все ясно, понятно. Ясно, чем надо заниматься, и ясно, о чем они будут писать. Я не могу не уехать в историю, потому что многое, наверное, из того, что я буду говорить, будет не совсем понятно, особенно людям молодым, которые в то время, может быть, даже еще не родились.

Я опускаю 1953 год, март, когда умер Сталин. Я опускаю лето 1953 года, еще более важная эпоха, когда был разоблачен и уничтожен Берия. Я пропускаю тот период, который Илья Эренбург назвал «оттепелью». Я пропускаю XX съезд партии, который открыл глаза слепым и открыл ворота в будущее... Мы-то, в общем, и не знали, что есть какие-то ворота. Я пропускаю 1957 год, когда выходит «Туманность Андромеды», открывшая нам глаза как поклонникам фантастики. Это, конечно, в государственном масштабе событие было не великое, но для всех любителей фантастики это было событие первого класса. Я пропускаю 1958 год, когда отгремела короткая, но чрезвычайно яростная дискуссия по поводу романа, закончившаяся полной победой сторонников Ефремова. Вот это время – конец 50-х, начало 60-х годов в том плане, который нас интересует, было замечательно тем, что громадный слой общества обнаружил Будущее. Раньше Будущее существовало как некая философская категория. Оно, конечно, было, и все понимали, что оно есть, что оно светлое. Это было всем ясно, но никто на самом деле на эту тему не думал, потому что все это было совершенно абстрактно. Описанные мною вкратце события – они сделали Будущее как бы конкретным. Оказалось, что Будущее вообще, и светлое Будущее – коммунизм – это не есть нечто, раз и навсегда данное классиками. Это то, о чем надо говорить, что достойно самых серьезных дискуссий, и что, по-видимому, зависит от нас. Вот эта мысль тогда была очень-очень новой. И мы тогда все говорили о Будущем. Ну, это, конечно, не значит, что в колхозах говорили о Будущем – в колхозах, я думаю, было не до того, время было очень тяжелое... Не думаю, что и в цехах говорили – там какие-то дискуссии... Но определенный слой интеллигенции, то самый, которому открыл глаза XX съезд, о Будущем говорил очень много.

«Туманность Андромеды» вызвала самые разноречивые толки и самые разноречивые дискуссии. Были не только враги и сторонники. О врагах не будем говорить – это были просто идиоты и жлобы. Но если говорить о сторонниках, то они тоже были вовсе не едины. Это все было не так просто. Что касается братьев Стругацких, то для них вдруг стало ясно, что есть чисто литературная задача, которой надлежит заняться немедленно: надо написать о Будущем не вообще, а надо создать такой облик грядущего, который был бы, во-первых, привлекательным, потому что общество, скажем, описанное у Ефремова, далеко не с каждой точки зрения привлекательно, это общество холодное, это общество не для всех, это, если угодно, элитное общество. Нужно создать общество, которое было бы устроено ясно и просто. Это должно быть общество, структура которого, сама по себе, была бы доступна и легко воспринимаема каждым читателем, каждым школьником. И, наконец, очень важное для нас условие – мы должны были описать такое общество, которое было бы достоверным. Достоверное общество должно быть населено достоверными людьми. Вот тогда молодые и, конечно, восторженно-глуповатые братья Стругацкие выдвинули свой тезис о том, что главные конфликты Будущего – это конфликты лучшего с хорошим. Этот тезис очень понравился им. И литературным критикам тоже – они пытались его подхватить как Знамя, как Лозунг. Насколько я помню, Би-Би-Си выступило с ехидной заметкой, мол, нечего им там больше делать, в Советском Союзе, как лучшему бороться с хорошим, а других, видите-ли, у них проблем нет. Но по тому времени эта идея была полезная, потому что она позволяла создавать вот это общество «Возвращения», общество, описанное нами в «Полдень, XXII век», общество, состоящее из людей в общем-то хороших с одной стороны, вполне хороших, а с другой стороны – понятных и близких. Это были младшие научные сотрудники, энтузиасты своего дела, которые прямо вот из научно-исследовательских институтов 60-го года перепорхнули в XXII век. Это было очень понятно, это очень нравилось и нашим молодым друзьям, и тогдашним школьникам. Всем было понятно. Взрослые, конечно, плохо себе представляли, как это может произойти, и знали, что это молодо-зелено, что человек не сохраняет энтузиазма. Мы говорили: ну и что, что молоды – это ведь очень просто: все человеческие качества, как известно, распределены по гауссиане. Доброта, например. Большинство людей имеет вот какую-то среднюю доброту. Некоторое количество людей (их относительно мало) – исключительно злобные личности, в них доброты почти нет. И наоборот, есть люди с повышенной мерой добра – их тоже относительно мало. Так вот, движение человечества в Будущее заключается в том, что эта кривая направленная просто передвигается по оси абсцисс. То есть, то среднее, медиана добра, которая характерна для нас сегодня, через двести лет окажется в левой части, такие люди, с такой мерой добра, будут редкостью. А совершенно распространенными через двести лет станут люди, которые сейчас находятся в правом крыле и которых сейчас так мало. Вот так вот мы себе представляли это самое движение в Будущее. Не знаю, насколько это было полезно для наших читателей, но мы из этого определенную пользу извлекли.

Это был определенный период, который мы благополучно прошли. Называйте это – болезнь. А, может, кто-то это считает расцветом. Это уж как вам будет угодно. Но через это надо было пройти, и через это мы прошли.

Однако довольно скоро, очевидно, по мере взросления, а также по мере накопления жизненного опыта мы сделали большое открытие – мы обнаружили, что далеко не все окружающие нас люди считают описываемое нами блистательное и светлое Будущее таким уж блистательным и светлым. Во всяком случае, у этого будущего есть очень много врагов. Часть этих врагов – это просто злобные невежественные дураки, они составляют меньшинство, и можно было бы о них не говорить. Но! Существует, оказывается, огромный, обширный пласт людей – их нельзя назвать злобными, нельзя назвать дураками, но которые не хотят этого Будущего, оно им не нужно! Ибо то Будущее, которое мы представляли себе таким замечательным, предусматривало в максимальных количествах поглощение духовных благ. А, оказывается, огромному большинству людей духовные блага просто не нужны. Не потому, что они какие-то особенно глупые, а просто потому, что они не знали об их существовании.

Вырастает фигура обывателя-мещанина, которая нам тогда кажется главным врагом коммунизма, врагом номер один, и которого мы, по мере сил своих и возможностей, принялись с азартом изображать в «Попытке к бегству», «Трудно быть богом», «Понедельник начинается в субботу» и, в особенности, «Хищных вещах века». Стало ясно, что коммунистические перспективы застилает какой-то неприятный непрозрачный туман. Стал немножко возникать вопрос: а как, собственно, вот те реальные люди, которых мы видим вокруг себя, как они вдруг окажутся в коммунизме? Где та сила, которая сделает их героями повести «Полдень, XXII век»? Нас учили, что эта сила очень простая: общий социальный прогресс, рост материального благосостояния, уничтожение нищеты, и как следствие – когда нищета будет уничтожена, когда каждый получит то, что хочет – вот тут-то исчезнут все язвы, и все люди станут хорошими. Вот этот самый тезис, который казался нам в школе и на первых курсах университета совершенно очевидным, вдруг этот тезис дал трещину. Существует же множество государств, уровень жизни в которых намного выше, чем у нас, но тем не менее там полным-полно всякой дряни. Мир этих нищих духом, даже живущих в отдельных квартирах, по-прежнему наполнен алкоголизмом, наркоманией, суицидностью, жестокостью. Здесь дело было не в том, тут что-то не то! Вот с этим ощущением «что-то не то» братья Стругацкие и приезжают в Гагры.

Они привозят с собой задуманный роман. Роман, который целиком и полностью был направлен против злобного мещанина, человека, интересующегося исключительно миром материального и бесконечно далекого от мира духовного. Ну, собственно, была только ситуация. Вот остров. На этом острове оказываются люди – терпят, скажем, кораблекрушение, ну, не знаю, что... И видят там обезьян. Обезьяны ведут себя как-то так очень странно. На острове происходят смерти, на острове происходят загадочные события. А потом выясняется, что это не обычные обезьяны, а что это некие параобезьяны, псевдообезьяны, которые питаются человеческими мыслями. Они высасывают из человека интеллект, так же, как мы, скажем, высасываем энергию солнца. Ну, солнце от этого не страдает, а люди вот умирают. Символ, как вы понимаете, достаточно прозрачный: жирные, жаждущие только материального существа живут за счет человеческого интеллекта. Вот так это выглядело первоначально.

Первый самый день мы занимались тем, что отрабатывали эту идею. Очень скоро мы отказались от обезьян. Какое нам дело – какие-то обезьяны, какой-то остров... Нас общество интересует! Непонятно, стоит ли запускать в наше общество это... этот обезьянник. Вряд ли стоит, вряд ли напечатают. Но, в конце концов, можно взять некое государство неопределенного типа. И это будут не обезьяны. Это будет параллельная эволюция! Это будет тень белковой жизни на Земле. Оказывается, с незапамятных времен на земле существует параллельный тип живых существ, не имеющих самостоятельной формы. Это некая протоплазма-мимикроид, как зафиксировано в нашем дневнике. Протоплазма-мимикроид заселяется в живые существа и питается их соками. Она уже уничтожила в свое время трилобитов. Потом она уничтожила динозавров. Потом эта протоплазма-мимикроид напала на неандертальцев. Это было трудней, неандертальцы имели уже зачатки разума, с ними было труднее бороться, но неандертальцы тоже, как известно, были уничтожены протоплазмой. Сейчас эта протоплазма вовсю размножается на людях. При этом человек не меняется, в общем-то, в своих проявлениях. Он так и остается, просто он перестает интересоваться какими-то духовными проблемами. Остаются только проблемы материальные – пожрать, попить, поспать, поглазеть... Что мешает ей захватить весь мир? У нее есть такое качество – когда человек усиленно размышляет, протоплазма не выдерживает, начинает разваливаться, разливается как кисель.

Вот эти очаровательные картинки стояли перед нашими глазами. Как видите, здесь была и концепция, здесь была и ситуация... Но из этого ничего не вышло. Сейчас я уже не знаю, почему... Это очень трудно ответить – почему получается, почему не получается. Ну вот не шло.

Это был, кстати, уже не первый кризис. Мы уже один раз испытали мощный приступ импотенции, когда пытались написать «Попытку к бегству», но этот приступ кончился благополучно. И вот сейчас это началось снова... Вообще это чувство, когда у автора не получается задуманное... казалось бы, хорошо задуманный роман – это примерно то же самое, что, наверное, должен был испытывать Дон Жуан, которому врач сказал: «Знаете... Все!». Очень страшное и очень неприятное ощущение. Полные паники, мы принялись судорожно листать наши заметки, где у нас, как и у всякого порядочного молодого писателя, был громадный список всевозможных сюжетов, идей. И остановились – не на концептуальной, правда, а на ситуационной... Нас давно интересовала такая вот ситуация: на некоей планете живут два вида разумных существ. Между ними идет борьба, война. Биологическая война, война не технологическая, которая для наблюдателя извне на войну вообще не похожа. И, в результате, воспринимается как сгущение атмосферы, либо как вообще созидательная деятельность некоего разума. Но никак не война...

Вот земляне прилетают, и, ах, вот оказываются в такой ситуации. Такая ситуация нам казалась очень интересной когда-то, и мы в отчаянии решили попробовать ее. И вот мы сели и начали внимательно, осторожно разрабатывать эту ситуацию. Пандора. Конечно, это была Пандора. Странная планета, где обитают странные существа. Прекрасное место для нашей задумки. Пандора. Планета, покрытая джунглями, сплошь заросшая лесом. Из этого леса кое-где торчат, наподобие Мату-Гроссу эти самые белые скалы, плоскогорья, наподобие описанных Конан-Дойлем в «Затерянном мире». Вот на вершинах этих скал, практически необитаемых, земляне устраивают свои базы. Они ведут наблюдение за этой планетой, не вмешиваясь в ее жизнь, и, собственно, не пытаясь вмешиваться, потому что земляне просто не понимают, что тут происходит. Джунгли живут какой-то своей жизнью. Иногда там исчезают люди, иногда их удается найти, иногда нет. Пандора превращается землянами во что-то вроде заповедника. Тогда еще не было всеобщей экологической борьбы, не было «Красной книги». Поэтому одной из распространенных профессий наших героев была охота. И вот охотники приезжают на Пандору для того, чтобы убивать тахоргов, этих странных существ.

И там, значит, сидит Горбовский, на этой планете. Горбовский – наш старый герой, в какой-то степени – олицетворение человека будущего, воплощение доброты и воплощение ума, воплощение интеллигентности в лучшем смысле этого слова. Он сидит на краю этого гигантского обрыва, свесив ноги, смотрит на странный лес, который расстилается под ним, чего-то ждет. В то время нас чрезвычайно интересует проблема, связанная с созданием все более и более развитого и разработанного облика Будущего: чем там люди занимаются. Нас никак не покидает этот вопрос. Где там движущая сила?! Все общества докоммунистические развивались, потому что там имело место противоречие между производительными силами и производственными отношениями. Наконец достигнут коммунизм, нет больше этого противоречия. Что же движет человечество дальше?! Мучительный этот вопрос, над которым мы думали очень много лет, и тогда был просто пик наших размышлений. Мы представляли себе это общество, где решены уже все социальные проблемы давным-давно, где решен целый ряд очень сложных и очень важных научных проблем – проблема человекоподобного робота, проблема контакта с другими цивилизациями, проблема воспитания, разумеется. Человек становится беспечен. Появляется человек играющий. Вот тогда возникает у нас этот образ – человек играющий. Когда все необходимое делается автоматически, миллиарды людей занимаются только тем, чем им нравится заниматься. Как мы сейчас играем, так они занимаются наукой, исследованиями, полетами в космос, погружениями в глубины. Так они изучают Пандору – небрежно, легко, играя, веселясь. Человек играющий...

Горбовскому страшно. Горбовский понимает, что добром такая ситуация кончиться не может, что рано или поздно человечество напорется в Космосе на некую скрытую угрозу, которую представить себе сейчас даже не может, и тогда человечество ожидает шок, человечество ожидает стыд, смерти и все такое... И вот Горбовский, пользуясь своим сверхъестественным чутьем на необычайность, таскается с планеты на планету и ищет странное. Что – он сам не знает. Вот эта Пандора, которую земляне осваивают уже несколько десятков лет, кажется ему средоточием каких-то угроз, он сам не знает каких. Но он сидит здесь для того, чтобы оказаться на месте в тот момент, когда что-то произойдет. Сидит для того, чтобы помешать людям совершать поступки опрометчивые, торопливые...

Это происходит на Горе. В Лесу происходят свои дела. Все, что происходит в Лесу, возникло из двух соображений, полученных нами извне. Мы где-то что-то такое вычитали, по-моему, это были самиздатовские статьи Давидсона, где мы вычитали такую броскую фразу о том, что человечество могло бы прекрасно развиваться только за счет партеногенеза. Берется женское яйцо, и под воздействием слабо индуцированного тока оно начинает делиться, получается точная, разумеется, точная, копия матери. Мужчины не нужны. И вот мы населяем наш Лес существами по крайней мере трех сортов: во-первых, это колонисты, это разумная раса, которая ведет войну с негуманоидами; во-вторых, это женщины, отколовшиеся от колонистов, размножающиеся партеногенетически и создавшие свою, очень сложную биологическую <в исх. было «идеологическую»> цивилизацию, с которой они слились; и, наконец, несчастные крестьяне – мужчины и женщины – про которых просто впопыхах забыли. Они жили себе в деревнях... Когда нужен был хлеб, эти люди были нужны. Научились выращивать хлеб без крестьян – про них забыли. Они живут там, базируясь на старинной технологии, со старинными обычаями, совершенно оторванные от реальной жизни.

Вот в этот шевелящийся зеленый ад попадает один землянин. Он там живет и исследует этот мир, не в силах выбраться. Вот так возникают первые наметки этой вещи. Идет разработка глав. Мы уже понимаем, что повесть должна быть построена таким образом: глава – вид сверху, глава – вид изнутри. Мы придумываем (и это сыграло большую роль), что речь этих крестьян должна быть медлительна, жутко неопределенна, и все они должны врать. Они врут не потому, что они какие-то нехорошие люди, просто мир так устроен, что никто ничего толком не знает, все передают слухи и все поэтому врут. И вот эти медлительные существа, всеми заброшенные, никому не нужные – появляются в нашем представлении как будущее в природе. Выясняется, что очень интересно писать этих людей, появляется какое-то сочувствие к ним...

Мы начинаем писать, пишем главу за главой, глава – Горбовский, глава – Атос-Сидоров, постепенно из ситуации – сначала была придумана ситуация, я вам говорил – начинает выкристаллизовываться концепция, очень важная, очень для нас полезная. Концепция взаимоотношения между человеком и законами природы и общества. Мы знаем, что все движения наши, нравственные и физические, управляются определенными законами. Мы знаем, что каждый человек, который пытается переть против закона, рано или поздно будет разрушен, уничтожен. Мы знаем, что оседлать Историю, как говорится, может только тот человек, который действует в соответствии с законами. Что делать человеку, которому не нравятся законы?! Когда речь идет о физических законах, ну что же, там проще, мы как-то все привыкли – ну... Да, если яблоко уронить – оно упадет, оно не взлетит наверх. Ну, что? Ну жалко, конечно. Но тем не менее это факт, с которым можно смириться. Гораздо труднее смириться, например, ну скажем... Попытайтесь представить себе... Вот я сейчас Зощенко читаю, которого я раньше никогда не знал. Зощенко описывает мир людей, которые до революции были всё, а после революции стали ничто. Люди, принадлежавшие к привилегированному классу. С детства они знали, что мир создан для них, Россия создана для них – и все будет у них хорошо. И вдруг мир рухнул. Вдруг те социальные законы, к которым они привыкли, куда-то исчезли, и начали действовать другие законы. И самые умные из этих людей прекрасно понимали, что это законы общества, что это не злая воля бросила их в грязь. Из князи да в грязи. Как они должны к этому относиться? Как должен относиться человек к закону общества, который ему кажется плохим? Можно ли вообще ставить так вопрос? Плохой закон общества и хороший закон общества. То, что производительные силы непрерывно развиваются – это хорошо или плохо? То, что производительные силы рано или поздно войдут в противоречие с производственными отношениями – это закон общества. Это хорошо или плохо? Я помню, мы много рассуждали на эту тему, нам было очень интересно. Мы обменивались самыми разнообразными примерами, и мы поняли, что мы фактически об этом пишем, потому что судьба нашего землянина, оказавшегося среди крестьян, замордованных и обреченных – эта судьба как раз и содержит в себе если не ответ – то, по крайней мере, вопрос. Там ведь что происходит. Там существует прогрессивная цивилизация, вот эта вот биологическая цивилизация женщин. И есть остатки прежнего вида гомо сапиенс, то, что будет неумолимо и обязательно уничтожено развивающимся прогрессом.

И вот наш землянин, человек с другой планеты, попадающий в эту ситуацию – как он должен относиться к этой ситуации? Историческая правда на стороне этих отвратительных баб. Сочувствие героя на стороне этих невежественных, туповатых, беспомощных и нелепых мужичков, которые его все-таки, этого человека, как-никак спасли, выходили, жену ему дали, хату ему дали, сделали его своим. Что должен делать, как вести себя цивилизованный человек, понимающий, куда идет прогресс? Как он должен относиться к этому прогрессу, если ему этот прогресс поперек горла?! Эта концепция – она не стала стержнем вещи, конечно, не могла стать, но она стала какой-то значительной гранью. Если убрать эту концепцию, мне кажется, очень сильно обеднеет эта часть, с Лесом.

6 марта мы написали первые строчки: «Сверху Лес был как пятнистая пена». 20 марта мы закончили повесть. Да, мы писали очень быстро. Коль скоро план был разработан в подробностях, мы начинали писать очень быстро. Но тут нас ждал сюрприз – когда, поставивши последнюю точку, мы обнаружили, что написали отвратительную вещь, что она не лезет ни в какие ворота. Мы вдруг поняли, что нам нет абсолютно никакого дела до этого Горбовского. При чем здесь коммунизм? При чем здесь светлое будущее с его проблемами? Черт побери! Вокруг черт знает что происходит, а мы занимаемся выдумыванием проблем для наших потомков. Да неужели же сами потомки не сумеют в этом разобраться, когда дело до этого дойдет?! И уже 21 марта мы решили, что повесть считать законченной мы не можем, что с ней надо что-то делать. И тогда было еще совершенно неясно – что делать. Было ясно, что те главы, которые касаются лесной истории – они годятся. Почему годятся? Потому что там ситуация слилась с концепцией, и потому, что там все закончено. Потому, что эта повесть может даже существовать отдельно. А что касается части, связанной с Горбовским, то это никуда не годится. Это нам неинтересно. Чем заменить? Вот на этот-то мрачный вопрос мы ответа не знали. Кризис привел нас к тому, что у нас получилась половина повести. И вот такой двойной кризис мы не переживали еще никогда...

В дневнике довольно подробно расписана вся работа над повестью. Подробно записывается все, что происходит в Лесу, все это сначала сочинялось – какие чудеса в лесу, что там происходит, придумывались отдельные реплики. Оба мы были страшно рады, когда придумали, что крестьяне все врут, что наш герой совершенно не способен отличить их правду от лжи. Наш герой пытается выбраться из Леса, но он ничего не знает, он не знает даже, в какую сторону идти. И когда он пытается у своих односельчан, так сказать, у своих хозяев узнать, куда ему идти, один говорит одно, другой – другое, и все врут. И он как муха, приклеенная к мухомору, никуда не может двинуться. Он крутится на одном месте. Это нам тогда тоже очень нравилось. Нам нравилось, что они многословны – специально отмечено в дневнике с восторгом – а ля Редклифф. Редклифф – это герой Фолкнера (как раз тогда вышла его трилогия «Особняк», «Город» «Деревушка»), человек, который длинно и вязко рассказывает. Но Редклифф, будучи человеком с американского Юга, говорит хотя и длинно, но говорит осмысленно. Наши герои по замыслу должны были говорить не только длинно, не только вязко, но и бессмысленно – так, чтобы все время ускользало ощущение смысла от нашего героя. Нам очень понравилось, что мы придумали нашему герою местную кличку – Молчун. Почему, собственно говоря, Молчун? Он не молчал, он говорил. Дело в том, что по своей земной привычке он говорит раз в пять меньше, чем окружающие. Для того, чтобы высказать мысль, ему достаточно одной фразы. Деревенские говорят ему: «Да ты говори-то поподробнее, только начнешь тебя понимать, а ты уже замолчал»... Я очень рад был вставить это, потому что нечто подобное я заметил на заседаниях нашей секции. Заметил, что мои выступления как-то в общем оставляют... Потому что, принадлежа к людям-научникам, я привык говорить коротко, и только то, что нужно для дела. У меня не было предисловия, завязки, кульминации, развязки. Я просто вставал и говорил то, что думаю. И садился. Я сначала не понимал, думал: может, я невнятно или несвязно говорил? Но потом пришла именно эта мысль, что люди просто не успевают! Они только приготовились слушать, а он уже сел...

Окончание следует.

@темы: Публицистика, «Волны гасят ветер», Возвращение, Попытка к бегству, Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, Б.Стругацкий, Второе нашествие марсиан, Полдень XXII век, «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», Интервью

---

ЛИХАЧЕСТВО – ТОЛЬКО ЗА ПИСЬМЕННЫМ СТОЛОМ

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/interv.htm

ЛИХАЧЕСТВО – ТОЛЬКО ЗА ПИСЬМЕННЫМ СТОЛОМ


– Боpис Hатанович, начну с цитаты из бpатьев Стpугацких: «Hикакой поpядочный водитель не поедет под «киpпич»... Пpочитав это в начале повести «Тpудно быть богом», я почуял: кто-то из автоpов – автолюбитель. А может, оба?

– Hет, Аpкадий Hатанович (его не стало в 1991 году) совсем не водил машину. Когда он служил пpеподавателем военной школы пеpеводчиков, его пытались пpиобщить к этому делу, но не удалось. Он там pазpушал на гpузовике забоpы, гонял коpов и никак не мог остановиться.



– Ваш водительский дебют пpошел успешнее?

– Да. Это было в 60-м на Севеpном Кавказе. Мы искали там в гоpах место для гигантского телескопа, котоpый впоследствии и был постpоен. Hу вот, поскольку наша экспедиция имела два автомобиля, невозможно было не попpобовать. И я, конечно, попpобовал. А потом дома, в Ленингpаде, pегуляpно бpал машину напpокат. Hе знаю, помните ли вы, но как pаз тогда, в самом начале 60-х, появился и несколько лет существовал пpокат автомобилей (говоpят, Хpущев его pазpешил). Hо по-настоящему я сел за pуль двадцать лет назад, когда появилась своя машина – «Запоpожец», с ушами и чудовищной «печкой».

– Hебось, намучились вы с ним?

– Hет, мне попался очень хоpоший автомобиль, котоpый pедко ломался. Hо «печка» – это было нечто!

– Я немного знаком с ее истоpией. Вначале она пpедназначалась не для автомобилей, а для обогpева палаток зимой. Запоpожский автозавод взял ее «сыpой» и взpывоопасной. В пpоцессе доводки ее включали посpедством длинной пpоволоки, отдав команду «ложись!..»

– Слава Богу, в моем «Запоpожце» взpывов не было. Hо была чудовищная копоть и очень мало тепла.

– По обpазованию вы – звездный астpоном. И, навеpное, как большинство теоpетиков, сами не pемонтиpуете?

– Чего нет, того нет. Я типичный «pулевик» – умею только pулить. Могу, конечно, поменять колесо, для меня высочайший подвиг обнаpужить пеpегоpевший пpедохpанитель и заменить его, но, скажем, отpегулиpовать зажигание – это уже за пpеделами моих сил и возможностей.

– Повлияла ли астpономия на то, что вы стали фантастом?

– Hет, вы знаете, она здесь абсолютно ни пpи чем. Пpосто нас со стаpшим бpатом к этому тянуло. Мы очень любили фантастику, и нас не удовлетвоpял ее тогдашний уpовень. И вот однажды жена Аpкадия сказала: «Что вы все кpитикуете да кpитикуете? Если вы такие умные, сядьте и сочините что-нибудь сами». И мы написали пеpвый наш pоман «Стpана багpовых туч». Он тpи года пpолежал во всевозможных pедакциях и в 59-м вышел в Детгизе после хоpошей pецензии Ивана Антоновича Ефpемова.

– В то вpемя была в моде так называемая научная фантастика. Автоpы чеpпали вдохновение в пеpспективах науки и техники, но почему-то обходили стоpоной одно из самых наукоемких изделий – автомобиль. Как вы это объясните?

– Hаше поколение выpосло пpи автомобиле и воспpинимало его как явление совеpшенно обыкновенное. Телевизоp, котоpый я впеpвые увидел в 49-м, – дpугое дело. Помню pассказы тех лет о телевизоpе с гигантским экpаном, со стеpеоизобpажением... Автомобиль же, несмотpя на всю его наукоемкость, не был чем-то фантастическим.

– Хотя долго оставался недоступным для абсолютного большинства советских людей.

– Hастолько недоступным, что даже не был желанным!

– Hо в 1976 году многие уже имели «Жигули». Почему вы, писатель с миpовой известностью, смогли позволить себе только «Запоpожец»?

– Еще за десять лет до этого у нас начались непpиятности с цензуpой, котоpые становились все кpуче и кpуче. Hас печатали очень плохо, а с 70-го года пpактически пеpестали. Так что о «Жигулях» не могло быть и pечи, да и купить их было очень тpудно из-за гигантских очеpедей. Позже мы получили такую возможность благодаpя тому, что нас много издавали за гpаницей.

– У вас и тепеpь «Жигули»?

– Да, так называемая «соpок тpетья» модель.

– Унивеpсал пpедполагает частые поездки на дачу...

– Дачи у нас нет. Мы с женой не дачные люди. Hаш унивеpсал пpедполагает путешествия.

– Даже сейчас, в наше небезопасное вpемя?

– Даже сейчас. Мы с дpузьями отпpавляемся в отпуск целой автомобильной колонной. Раньше ездили в Пpибалтику, но тепеpь она малодоступна: нужны визы, а с нами кот, и на него тоже нужны документы... Поэтому в последние годы ездим в Белоpуссию, на Бpаславские озеpа. С палатками.

– Ваша жена тоже водит автомобиль?

– Аделаида Андpеевна еще более опытный водитель, чем я: у нее «пpава» вообще с 52-го года.

– Кто она по пpофессии?

– Астpоном. Мы вместе pаботали в Пулковской обсеpватоpии.

– У вас не было желания купить иномаpку?

– Вы знаете, нет. Мне от автомобиля очень мало надо: чтобы он был надежным и имел пpиличную гpузоподъемность. «Соpок тpетий» ВАЗ меня абсолютно устpаивает.

– Многие водители-«шестидесятники» считают, что исчез стаpый добpый обычай помогать дpуг дpугу на доpоге. А ваше мнение?

– Я, вообще говоpя, не согласен со всеми этими упадническими точками зpения. Дескать, нpавственность тепеpь не та – да ничего подобного! Пpосто в наше вpемя дьявол в человеке получил больше свободы. Когда свободы не было вообще, то ее не было ни для ангела, ни для дьявола в человеке. А сейчас, когда она появилась, влияние дьявола более заметно. Распоясавшиеся люди всегда заметнее, чем делающие добpо.

– Значит, вы до сих поp веpите в солидаpность и взаимовыpучку автомобилистов?

– Да. Если у тебя какая-нибудь непpиятность, десятки машин пpойдут мимо, будто ты – пустое место. Hо вpемя от вpемени кто-то обязательно остановится и спpосит, не нужна ли помощь. И то и дpугое на доpоге есть!

– Судя по цитате, котоpую я пpивел в самом начале, вы дисциплиниpованный водитель. Hе наpушаете из уважения к закону? Или из уважения к безопасности?

– Из уважения к поpядку, я бы сказал. По натуpе я человек аккуpатный и любящий поpядок. Теpпеть не могу лихачества ни в какой фоpме, кpоме как за письменным столом.

Взял интеpвью Леонид Сапожников

За pулем, 1997, № 2, с. 102, (Рубpика «Смотpите, кто пpиехал!»)

@темы: Публицистика, «Страна багровых туч», Б.Стругацкий, Ссылки, Интервью

---

ЧЕМ ФАНТАСТИЧНЕЕ ФАНТАСТИКА, ТЕМ ОНА ХУЖЕ

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/bns_komm.htm

Борис СТРУГАЦКИЙ

ЧЕМ ФАНТАСТИЧНЕЕ ФАНТАСТИКА, ТЕМ ОНА ХУЖЕ


В Петербурге отпраздновали двадцатипятилетний юбилей семинара писателей-фантастов под руководством Бориса Стругацкого. ОЛЬГА ХРУСТАЛЕВА взяла у БОРИСА СТРУГАЦКОГО интервью.

О.Х.: – Алексей Герман экранизирует «Трудно быть богом».

Б.Н.С.: –...и я с восторгом жду результата.

О.Х.: – Никакого участия не принимаете?

Б.Н.С.: – Герман и Светлана Кармелита – достаточно профессиональные сценаристы. Они сами знают, что писать. Я считаю что, если кто-нибудь в мире и способен снять хорошее кино по «Трудно быть богом», то это – Алексей Герман. Я вовсе не уверен, что настоящий фильм по этому роману мог бы снять Спилберг. Кубрик, может быть, мог бы снять... и тот умер. Кубрик вообще все мог. Так что я много жду от фильма Германа.

Авторские амбиции давным-давно перегорели, еще когда мы работали с Тарковским. Совершенно ясно, что создание экранизации – это создание совершенно самостоятельного, независимого, отдельного художественного произведения. Тут про авторские амбиции надо забыть. Единственное, о чем думаешь, так о том, чтобы роман не превратили в лажу.



О.Х.: – В ваших романах есть такие резкие, сугубо литературные детали. Скажем, в «Трудно быть богом» герой идет на вынужденное свидание с местной красавицей и с омерзением думает о катышках пудры на ее потной шее.

Б.Н.С.: – Что-то в фильме невозможно передать. Да и не нужно. У кино есть собственные средства воздействия и создания мурашек по коже. Герман ими владеет вполне.

О.Х.: – Почему-то вас никогда не занимала в романах любовная линия.

Б.Н.С.: – Да, сама по себе никогда. Вероятно, у нас с этой стороной жизни всегда было благополучно. Кроме того, писать вдвоем на любовную тему... В этом есть что-то от групповухи. Есть, конечно, любители. Но мы к ним не относились. Поэтому, когда кто-то из нас начинал что-то такое воротить, другой говорил: «Слушай, не надо. Давай просто напишем: «И она обняла его крепко».

О.Х.: – Не кажется ли вам, что сегодня исчезло понятие литературной моды?

Б.Н.С.: – Да никуда оно не делось. Что такое все эти «Букеры» и «Антибукеры», как не выставка литературной моды?

О.Х.: – Но ведь раньше...

Б.Н.С.: – Не сравнивайте. Во-первых, количество: даже просто названий было в 20, 30 раз меньше. Во-вторых, из того, что выходило, 90% была казенщина, идеологическое дерьмо, которое стыдно было взять в руки. А то, что мы читали, было сливками, лучшим из того, что писалось. Сливок всегда меньше, чем синего обрата.

О.Х.: – Раньше был некий преобладающий стиль. Как в моде. В 60-е все носили мини, в 70-е все стали носить миди. И это во всем мире.

Б.Н.С.: – Не надо забывать, что сейчас появилось огромное количество способов утолить сенсорный голод иным способом, чем чтение. Ведь 30 лет назад человек был очень ограничен в своих возможностях. Книг хороших было мало. Телевидение чудовищное. Видиков не было вообще. Кино – сущее барахло, что было делать? Вот мы читали и перечитывали. Сейчас понятие «квалифицированный читатель» утрачено, потому что у людей не хватает времени перечитывать. Успеть бы прочесть. Это большая потеря, между прочим. Пропадает вкус к книге. Литературный вкус притупляется.

О.Х.: – В те времена книга нечто изъясняла по поводу жизни, а теперь нет. Раньше она давала образ и модель жизни.

Б.Н.С.: – Ага, вы читали «Вечный зов» и сразу же получали представление об окружающей жизни. Бросьте, не было этого никогда. Всегда были книги, которые описывали мир как таковой. Всегда были книги, которые не описывали мир напрямую, но давали о нем чрезвычайно важную информацию, эмоциональную, например. Они есть и сейчас. Не литература изменилась, а мы сами. Мы другого хотим от мира. Тридцать лет назад мы жили в стационарном, жестко зафиксированном мире. И единственное, что нас по-настоящему угнетало, – окружающая завеса лжи. Если бы эту ложь убрать, мы вполне были бы довольны миром, который нас окружал.

А сейчас мы живем в океане информации, в очень динамичном, жутко непостоянном мире. В любой момент можем ожидать чего угодно. И чем дальше, тем менее стационарным становится мир. С одной стороны, каждый день что-то происходит, а с другой – ты ничего с этим не можешь поделать. Мир, в котором мы живем, – это система динамической стабильности. Стабильность в процессе непрерывного изменения. Как кипящая вода. Кипит, бурлит, идет пар, пузыри летят, горячие брызги, но система стабильна. Она будет оставаться в кипении, пока стоит на огне. Тридцать лет назад была стабильность застывшего цементного раствора, а сейчас стабильность кипящей воды. И мы – брызги, капельки этой воды. Нам кажется, что мы движемся, от нас что-то зависит, а на самом деле мы можем бурлить, шипеть, испаряться и испытывать иллюзию свободы, пока есть огонь под котелком. А изменить ничего не можем. Вернее, наличие или отсутствие огня от нас не зависит.

Поэтому совершенно невозможно сейчас писать спокойный, обстоятельный роман. Как Томас Манн, Герман Гессе или Марсель Пруст. Невозможно и бессмысленно пытаться описать стационарный мир или стационарное состояние человеческих душ. Да, может быть, и неинтересно.

О.Х.: – Вы расстались с иллюзиями, что можно нечто сделать и изменить?

Б.Н.С.: – Никогда ни у меня, ни у моих друзей никаких иллюзий не было. Было внутреннее оправдание: мы жили в настолько зацементированном мире, даже смешно было пытаться.

О.Х.: – Но вы сами придумали прогрессоров, то есть людей, которые пытаются изменить существующий мир.

Б.Н.С.: – Стругацкие как раз писали о том, что ничего изменить нельзя. Что есть или будут люди, которые становятся пораненными, больными, если они не предпринимают попыток изменить мир. И они пытаются, зная, что их попытки обречены на неудачу. Они уверены, что ничего, кроме синяков и шишек, от этих попыток не получат. Но они пытаются, потому что это желание выше и сильнее их. Вот что такое прогрессоры. А вовсе не бойкие революционеры, которые железной рукой ведут народы от одного состояния к другому.

О.Х.: – Братья Стругацкие – в противовес традиционной для русской литературы любви к «маленькому человеку» – сделали героем супермена.

Б.Н.С.: – А что такое пушкинский Сильвио? Обыкновенный человек? Чистый супермен. А Кирджали, описанный тем же Пушкиным, не супермен, не Конан-варвар? В русской литературе все есть. У нас-то как раз суперменов нет. Прогрессор Максим Камерер – обыкновенный человек своего времени. Всю свою жизнь мы работали по принципу Герберта Уэллса: фантастика – это литература об обыкновенном человеке в необыкновенных обстоятельствах.

О.Х.: – Нет у вас ощущения, что сейчас мало читают серьезную литературу, все больше бульварное чтиво.

Б.Н.С.: – Есть такое ощущение, но я совсем не уверен, что оно правильное. Я думаю, оно результат того, что мы видим на прилавках. А там на 99% – чтиво. И нам кажется, что люди только это читают.

О.Х.: – Почему литература так легко превращается в чтиво? Расхожие образы, ситуации, сюжеты?

Б.Н.С.: – По двум причинам. Первая – графоманство. Человек до такой степени степени хочет писать, все равно как. А другая – когда талантливый человек, литератор, гонит листаж. Невозможно писать высококачественные тексты, если их количество O превосходит N страниц в день. Я не знаю, чему равно N, но оно не слишком велико. Недаром сейчас появился термин «писатель-килобайтник». Порождение ситуации, когда платят за авторский лист не слишком хорошо, чтобы прожить только на писагельские деньги, нужно писать 30 листов в год. Это очень много. И тут большинство становится «килобайтниками». Они перестают контролировать качество текста. Фантастика становится фантастичной, что я ненавижу. Чем фантастичнее фантастика, тем хуже. Проще всего выдумывать чудовищ и бои между ними. Куда проще, чем день думать над одной фразой, но зато эту фразу сделать так, чтобы она тебя полностью удовлетворяла. Чтиво – результат чрезмерной торопливости.

О.Х.: – Быстро хорошо не бывает?

Б.Н.С.: – В литературе – да.

О.Х.: – А вы удовольствие от процесса письма получаете?

Б.Н.С.: – Нет.

О.Х.: – Как с этим справляетесь?

Б.Н.С.: – Нечеловеческим усилием воли. Сижу смотрю на клавиатуру, на экран. Начинаю отматывать наверх, проверять, что было написано раньше. Перечитываю, исправляю два слова. Возвращаюсь к моменту, на котором остановился... В конце концов что-то появляется.

О.Х.: – Я не знаю ни одного пишущего, кто бы сказал, что ему процесс доставляет удовольствие. Ради чего мучиться?

Б.Н.С.: – Зачем мучает себя легкоатлет, пробегая 20 километров, прыгая 40 раз в высоту, отжимаясь от пола и приседая на одной ноге? Мышцы болят, башка тупая. Зачем? Чтобы в один звездный момент разбежаться, взлететь на два двадцать и преодолеть. Я другого объяснения не знаю.


Коммерсантъ, № 45, суббота, 20 марта 1999 г.

@темы: фильм, Фильмы, Б.Стругацкий, «История Арканарской резни», «Трудно быть богом», Экранизации, Герман, Ссылки, Интервью

---

Опять о книгах

[silent-gluk]

Сегодня с нами издание немецкое. Злые языки утверждают, что переводили с английского, отсюда и название "Die Wanderer" ("Странник", в английском варианте "The Time Wanderers" - "Странники времени"). Но они ошибаются.



Это обложка.




Авантитул (полоса - артефакт сканирования).




Контртитул.




Титульный лист.




Оборот титульного листа.








Реклама.



Strugatzki A. Die Wanderer: Roman/ Strugatzki A., Strugatzki B.; Aus dem Russischen von E.Simon. - Muenchen: Wilhelm Heyne Verlag, 1997. - 224 S. - ISBN 3-453-12648-3. - Нем. яз. - Загл. ориг. Волны гасят ветер.

@темы: Фотографии и картинки, «Волны гасят ветер», Картинки, Библиофильское, Библиография, Книги

---

СВОБОДА КАЖДОГО ЕСТЬ УСЛОВИЕ СВОБОДЫ ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ...

[silent-gluk]

Отсюда: rusf.ru/abs/int/bns_urbn.htm

СВОБОДА КАЖДОГО ЕСТЬ УСЛОВИЕ СВОБОДЫ ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ...



1. Каждая сколько-нибудь приличная книга живет два человеческих поколения: пока ее читают отцы и, пока отцам удается убедить своих детей, что книжка стоит чтения. Далее, как правило, наступает книжкина смерть. Хотя, разумеется, известны и многочисленные исключения. «Сквозь пучину мерцают» и долго еще, видимо, будут мерцать и Остап Бендер, и дядя Степа, наверняка долгая жизнь уготована Мастеру и Маргарите... Большинство же книг того времени умерло навсегда. Они уже забыты, и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь захочет их перечитать. Конъюнктурность, откровенная и даже назойливая конъюнктурность – вот что их загубило, вот что их свело преждевременно в могилу, хотя и писались они зачастую чрезвычайно талантливыми людьми. (Однако же, «Аэлита», тем не менее, имеет хорошие шансы выжить. Вот пример того, как талант оказывается сильнее времени!)



2. Мир, в котором человек не знает ничего нужнее, полезнее и СЛАЩЕ творческого труда. Мир, где свобода каждого есть условие свободы всех остальных и ограничена только свободой остальных. Мир, где никто не делает другому ничего такого, чего не хотел бы, чтобы сделали ему. Мир, где воспитание человеческого детеныша перестало быть редкостным искусством и сделалось наукой... Разумеется, ничего светлее, справедливее и привлекательнее такого мира пока еще не придумано. Беда здесь в том, что само слово «коммунизм» безнадежно дискредитировано. Черт знает, какие глупости (и мерзости) подразумеваются сегодня под термином «коммунистическое будущее». Жестокая, тупая диктатура. Скрученная в бараний рог культура. Пивопровод «Жигули-Москва». Мир на халяву... Красивую и сильную идею залили кровью и облепили дерьмом. Воистину – «...идея, брошенная в массы, словно девка, брошенная в полк».

3. АБС никогда не выходили «за рамки фантастики». За рамки НАУЧНОЙ фантастики – да, вышли, и уже давно, после «Попытки к бегству». Кто первый обратил на это внимание – вспомнить теперь уже невозможно. Я помню статьи Рафаила Нудельмана, главным образом, впрочем, не публиковавшиеся. Очень серьезные и глубокие тексты Олега Шестопалова, которые не были опубликованы нигде и никогда. (Олег, где Вы? Как Ваши дела?) Замечательную статью А. Лебедева по поводу «Улитки» («Новый мир», 1968 год)... «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», «Улитка на склоне», «Второе нашествие марсиан» – все эти вещи выбивались из тогдашних представлений о том, что такое фантастике, и это было сразу же замечено внимательными читателями.

4. Фантастика безусловно БЫВАЕТ научной. И в этом «поджанре» она достигает своих высот, иногда – впечатляющих. «Туманность Андромеды» И. Ефремова, «Непобедимый» С. Лема, «Штамм АНДРОМЕДА» М. Крайдома... Однако, НФ – это всегда столкновение человека с Природой, а художественная литература вообще – о коллизиях типа человек-человек, человек-общество... НФ рождена Второй научно-промышленной революцией, вскромлена и вспоена научно-техническим прогрессом и существует лишь постольку, поскольку люди сохраняют интерес к нему. Художественная же литература возникла вместе с Мифом и как Миф еще во времена пещер и костров и будет существовать, пока человек сохраняет интерес к себе и себе подобным. Здесь и проходит граница. НФ умерла сейчас, а может быть и не умерла, а просто – в обмороке (или впала в анабиоз). Роль ее – и вполне успешно – играют фэнтези, литература ужасов и аналогичные духовные наркотики, помогающие уйти от действительности в мир сладких грез и страшных, но абсолютно безвредных кошмаров.

5. Я думаю, тут вся беда в том, что средний и особенно – далекий от научной работы человек ощущает себя обманутым. Помните, как у Ильфа: «Все кричали: радио, радио! Будет радио и все станут счастливы. И вот: радио есть, а счастья – нет...» Наука обещала силу и богатство. И она, надо признаться, выполнила свое обещание: человечество стало сильнее и богаче. Но какое среднему человеку дело до человечества? И кроме того, выяснилось: чем человечество сильнее, тем больше оно нуждается в безопасности, а чем богаче, тем более не хватает ему справедливости.

6. Если судить по тиражам и по количеству изданий, – то «Трудно быть богом» и «Пикник...» Если по «цитируемости» – то «Понедельник...» Если по отзывам близких знакомых, то «Улитка...» и «За миллиард лет...» Сами же АБС дружно (с точностью до распределения по местам) называли «Улитку...», «Град обреченный», «За миллиард лет...» и «Второе нашествие...» Кроме того, они очень любили «Отягощенные злом» (и жалели, что не повезло этой повести у читателя).

7. Практически мы всегда исповедывали принцип: «Писать надо так, чтобы это нравилось нам и нашим друзьям». Никаких других критериев «хорошо-плохо» мы не нашли. Подозреваю, что их и нет в природе. А значит – каждому свое. Ценитель Томаса Манна и Генриха Гессе должен иметь возможность в любой момент приобрести томик любимого писателя. Точно такой же свободой маневра должен обладать и любитель сколь-угодно «желтого» бульварного чтива. Тем же, кто ужасается такому всеядному взгляду-подходу к столь важной проблеме, я рекомендовал бы обратить внимание на следующий многозначительный факт: огромное большинство квалифицированных читателей прошли путь от Беляева, через Хемингуэя к Достоевскому и Кафке, но я не знаю ни одного, кто прошел бы по этой «эволюционной лестнице» в обратном направлении.

8. Я слежу за русской фантастикой довольно внимательно. Во всяком случае, лучшее из публикуемого я обязательно прочитываю. Новая фантастика отличается в первую очередь свободой своей и раскованностью. Мое поколение было зажато внешней и внутренней цензурой и так писать не умело. Вот уже несколько лет я жду прорыва в новое «литературное пространство». Третье и Четвертое поколения наших фантастов успешно и вполне творчески освоили все без исключения художественные приемы, поджанры, темы, сюжеты и подходы своих предшественников. Вот-вот им (поколениям) должно надоесть писать по-старому, и тогда-то прорыв и состоится (как состоялся в начале 60-х прорыв в современную фантастику моего, Второго, поколения).

9. Я счастлив, что сумел начать его, и трижды, четырежды счастлив, что сумел закончить. И все. И не будем об этом больше.

10. Я не совсем понимаю, о какой «трансформации» (и о какой песне) идет речь, и поэтому замечу только, что шар земной мы нашим детям не отдадим – они возьмут его сами, когда придет их время. Наша главная задача: сделать так, чтобы дети наши были лучше нас. Но мы, к сожалению, этого сделать не умеем. Более того – мы даже не совсем ясно представляем себе, что это значит – «лучше».

11. Начав как фэны, «Людены» сделались сейчас самыми авторитетными знатоками творчества АБС в России (а значит, и в мире). Работа их давно уже вышла на вполне профессиональный литературоведческий уровень. Я читаю их тексты с почтением, удовольствием и даже с некоторым мистическим ужасом – далеко не всякому писателю дано ознакомиться с трудами Комиссии по своему творческому наследию.

12. Как известно, нет ничего труднее, как предсказывать близкое будущее. И чем оно ближе – тем труднее. Впрочем, сейчас каждому ясно, что Россия сегодня на развилке: либо мы пойдем торной дорогой мировой цивилизации (к постиндустриальному обществу достатка, высокого уровня потребления и социальной стабильности), либо нас снова занесет на «свой особый» путь, который, кстати, будет не таким уж «своим» и «особым» – латиноамериканский или африканский путь длительного экономического и социально-политического гниения (без доступа воздуха) под игом гнилой, насквозь коррумпированной диктатуры (этакое Гаити размером в одну седьмую суши). Интересно (для стороннего наблюдателя, разумеется), что путь наш должен определиться в ближайшие год-два и уж во всяком случае – на президентских выборах 96-го года.

13. Старая добрая заповедь АБС: о планах – никому и ничего.

14. Новому журналу нужно прежде всего свое, собственное, особое лицо. Это – самое необходимое, но и самое трудное. К сожалению, у меня нет для вас советов по этому поводу. Если бы я знал, что вам посоветовать, я, может быть, сам основал бы журнал.

15. Чем больше фестивалей, «конов», семинаров, и вообще разных профессиональных тусовок – тем лучше. Но сам я на них, увы, не ездок. Так что интересующая Вас вероятность пренебрежимо мала. Но я с радостью и удовольствием желаю вашей затее удачи и успеха.

6.11.1994 С.Петербург

Свобода каждого есть условие свободы всех остальных...: Интервью с Борисом Натановичем Стругацким (специально для журнала «Проза Сибири») / [Вопросы задавал Г.Прашкевич] // Проза Сибири (Новосибирск). – 1995. – № 2. – С. 3-6.

@темы: Публицистика, «Град обреченный», «За миллиард лет до конца света», Попытка к бегству, Улитка на склоне, Понедельник начинается в субботу, Отягощенные злом, «Пикник на обочине», Б.Стругацкий, Второе нашествие марсиан, «Трудно быть богом», «Хищные вещи века», Ссылки, Интервью

---

ОТВЕТЫ БОРИСА СТРУГАЦКОГО НА ВОПРОСЫ

[silent-gluk]

И еще интервью, 1992 года.

Отсюда: rusf.ru/abs/int/bns_urb2.htm

ОТВЕТЫ БОРИСА СТРУГАЦКОГО НА ВОПРОСЫ



ВОПРОС: ...Какую ставили задачу, затевая первую повесть?

На этот вопрос мне уже приходилось отвечать раз сто. Если коротко, то мы начали писать фантастику потому, что нам хотелось читать фантастику. А время на дворе было такое, что хорошую фантастику нельзя было достать ни за какие деньги. (Помню, дали мне на несколько дней почитать «Остров доктора Моро», так от великого отчаяния, что никогда больше не удастся мне перечитать эту замечательную книгу, я принялся переписывать ее от руки). Безраздельно царствовала так называемая Теория Ближнего Прицела, суть коей сводилась к тому, что фантастика должна быть поучительной, полезной и идейно-выдержанной, как учебник. То есть скучной. Но мы-то знали, что есть на свете и Уэллс, и Конан Дойл, и Александр Романович Беляев. Мы знали точно, КАК следует писать фантастику, чтобы ее было интересно читать. И в конце концов, мы решили попробовать. И у нас получилось.



ВОПРОС: ...В общей сложности, кажется, 300 изданий двадцати пяти ваших повестей. Сов. власть воспринимала это болезненно?

Напротив, с превеликим удовольствием! У нас забирали полностью всю причитающуюся нам валюту, выдавая взамен на 15-20 процентов этой суммы так называемые сертификаты, которые можно было при случае отоварить в «Березке».

ВОПРОС: Но вы, видимо, имели все-таки возможность как-то вкладывать деньги?

Что вкладывать? Какие деньги? Я, помню, прикидывал лет десять назад: хотя Стругацкие в те времена были чуть ли не самые публикуемые за рубежом советские авторы, государство зарабатывало на нас от силы 20-25 тысяч долларов в год. Мы получали примерно пятую часть этой суммы в виде сертификатов и делили по-братски пополам. На жизнь хватало, даже машину купить (без очереди) хватало, но вкладывать?..

ВОПРОС: Правда? А мне говорили, что Стругацкие всегда были миллионерами...

Я это тоже слышал, и неоднократно. В первый раз мне поведал об этом один мой знакомый писатель, я запомнил этот разговор потому, что именно в этот момент (середина семидесятых) мы находились в самом что ни на есть отчаянном положении: на сберкнижке сто рублей, и ни одного договора ни в столе, ни в перспективе. Помнится, мне тогда пришлось загнать свою любимую коллекцию марок, которую я собирал 25 лет, а Аркадий Натанович вынужден был снова поступить на работу, чтобы как-то перебиться в эти тяжелые времена. Ведь за десять лет с 1970 по 1980 нам не дали выпустить ни одной новой книги! Пара переизданий, две-три журнальные публикации и это все. Разумеется, мы никогда не голодали, даже в самое тяжелое время, но не помню такого года, чтобы нам не приходилось думать о заработке...

ВОПРОС: А сейчас?

Сейчас я, слава богу, человек не бедный, но и увы! не богатый. Есть такое довольно противное, но точное слово: ЗАЖИТОЧНЫЙ. В наше время это человек, у которого есть машина (купленная еще ДО ТОГО) и который может себе позволить на ней ездить, тратя примерно два рубля на каждый километр пути (бензин и амортизация).

ВОПРОС: Какая у вас машина?

ВАЗ-61.

ВОПРОС: Что бы вам хотелось иметь из предметов роскоши?

Что такое сегодня в нашей стране предмет роскоши? Дача? Хороший дом на природе? Хотел бы иметь. Старая мечта. Но, боюсь, время упущено. Сегодня это совершенно нереально при моих доходах.

ВОПРОС: Какое место деньги занимают в вашей жизни?

Деньги нужны человеку только для того и только в таком количестве, чтобы о них не надо было думать. Мы сформулировали это правило много лет назад, и я согласен с ним и сегодня.

ВОПРОС: А в жизни общества что такое деньги?

Удобное средство измерения и оценки человеческого труда. Они доказали право на существование, и было бы по меньшей мере глупо их отменять. Разумеется, когда у человека слишком много денег, это плохо. Избыток денег порождает вредные иллюзии. Но еще хуже, когда их мало. Это уж совсем никуда не годится. Впрочем, уже давно и точно сказано: «Денег не бывает много. Их либо не хватает, либо нет совсем». А один мой знакомый говорил еще лучше: «Деньги это грязь, но грязь, к сожалению, это не деньги.»

ВОПРОС: Бывали ли у вас в гостях западные писатели-фантасты?

Нет. Мы всегда вели достаточно замкнутый образ жизни. К нам в дом попасть не слишком-то легко. Поэтому у нас не то что западных, у нас и родных советских писателей не так уж и много знакомых. Правда, Аркадий Натанович был человек несколько более открытый... Что же касается зарубежных писателей, то мне приходилось с ними изредка встречаться, когда они приезжали в Союз и становились гостями Дома Писателей. Сами же мы за границу почти не ездили. Аркадий Натанович был пару раз за рубежом, и я тоже раза два, а в 1987 году мы вдвоем ездили в Англию, на международный съезд любителей фантастики... Однако, кое с кем из хороших писателей мы были знакомы и лично с Гарри Гаррисоном, с Кобо Абэ, с Джоном Браннеpом. Несколько раз я встречался с паном Станиславом Лемом. Было даже время, когда мы с ним переписывались. Впрочем, он человек нисколько не менее замкнутый, чем мы.

ВОПРОС: Не кажется ли вам парадоксальным...

Нет. Не кажется. Это просто свойство наших характеров.

ВОПРОС: Это вообще, на ваш взгляд, свойственно фантастам?

Отнюдь нет! Покойный Илья Иосифович Варшавский, к примеру, был на редкость открытый и общительный человек. У него было огромное количество друзей и знакомых. Я мог бы без труда назвать и еще дюжину писателей-фантастов, около которых народ так и клубится...

ВОПРОС: Когда я вспоминаю « За миллиард лет...» мне кажется, что действие происходило именно в этом доме. Вы привязаны к своему дому?

Да, очень. И очень не люблю покидать его надолго. Я хомо доместикус, человек домашний... А действие повести «За миллиард лет...» и в самом деле происходило именно в этой вот квартире в этой комнате, и там, на кухне, и на той лестнице, по которой вы поднимались...

ВОПРОС: Знаете ли вы ваших соседей?

Нет. Почти никого. Хотя живу в этом доме без малого тридцать лет. Я же сказал вам: я человек замкнутый.

ВОПРОС: Ходите ли вы выпивать в ресторан Дома писателей?

Последние годы нет. Но когда был помоложе, когда все были еще живы, веселы, и полны энергии, в те годы да, частенько собирались мы там потрепаться, обменяться информацией, поспорить насчет литературы, поругать начальство, но с оглядкой: ходили упорные слухи, что зал прослушивается. Никто в это не верил, разумеется, но языки, тем не менее, старались не распускать. Даже в подпитии.

ВОПРОС: Видели ли вы когда-нибудь НЛО...

Нет, летающих тарелок я никогда не видел и думаю, что никогда их и не увижу. Дело в том, что чудес в привычном понимании этого слова не бывает. К сожалению. В привычном понимании чудо – это что-то с одной стороны поразительное, потрясающее, необычайное, невозможное, а с другой общедоступное, всем понятное и именно поэтому такое увлекательное и занимательное. Чудо – это то, о чем интересно рассказать случайному знакомому. Пришельцы из Вселенной... Бермудский Треугольник... Снежный человек... Ничего этого нет. Мир скучен. С точки зрения среднего человека, так и оставшегося на всю жизнь учеником десятого класса, мир беспросветно скучен, и чудес в нем не происходит. Настоящие чудеса доступны только специалистам. Теорема Геделя О неполноте арифметики. Принцип неопределенности Гейзенберга. Расшифровка генетического кода. Ячеистая структура Метагалактики... Открытия, от которых профессионалы балдели, не в состоянии ни понять их, ни осознать открывающиеся перспективы. Вот это воистину чудеса! Открытия внезапные, невероятные, необъяснимые, потрясающие своей неожиданностью... Куда до них летающим тарелкам, о которых существует уже целая литература... Которых никто никогда не видел, но о которых все и все знают. Впрочем, мы отдали дань и примитивным чудесам: насколько я знаю, первый советский рассказ о телекинезе написали именно мы. Это было в 1958 году. Мы были молоды и вовсе не считали тогда, что мир скучен и беден простыми, ясными, общепонятными чудесами.

ВОПРОС: Вам приходилось менять взгляды?

Как и любому нормальному человеку, прожившему достаточно долго. Помните? Кто в молодости не был радикалом, тот бесчестен; кто к старости не стал консерватором, тот глуп. Та эволюция взглядов, через которую мы прошли, совершенно характерна для целого поколения советских людей. Начинали отчаянными комсомольцами и отпетыми сталинистами. Были искренне уверены, что коммунизм вот он, рядом, и не только в СССР, а и во всем мире... Современный молодой человек не в состоянии даже представить себе эту степень оглупленности и политизированности, эту страшненькую смесь энтузиазма и фанатизма, жертвенности и глупости, ненависти и жажды добра для всего прогрессивного человечества. Мы были стопроцентными жителями Оруэлловского мира. В конце пятидесятых этот мир дал трещину, а в начале шестидесятых мы ясно уже понимали, что нами правят враги культуры и безнадежные жлобы. Однако надежда на социализм с человеческим лицом не умирала в нас до самого 68-го. Только после вторжения в Чехословакию мы окончательно поняли, что будущее наше беспросветно и что идея коммунизма убита навсегда. Эта красивая абстрактная идея просто не выдержала столкновения с реальностью. Сейчас уже само слово коммунизм сделалось бранным. И очень жаль. Ведь по замыслу, коммунизм – это общество справедливости, мира и свободного выбора. Трудно представить себе порядочного человека, который отказался бы жить в таком обществе. Другой вопрос – достижимо ли оно?..

ВОПРОС: Вам бывает страшно?

Конечно. И очень часто. Мне бывает страшно за близких и любимых. За себя. За наше общее будущее. За всех наших людей, которых так легко обмануть. Мне страшно видеть лица тех, кто жадно слушает Жириновского или Невзорова, кто их повторяет, кто им поверил и уже заразился их ненавистью... Я боюсь пророков. И еще больше я боюсь лжепророков. Нет ничего страшнее лжепророков, они кричат о любви, о славе, о победах, а за душою у них нет ничего, кроме ненависти и жажды властвовать...

ВОПРОС: ...Это крах или рождение нового мира?

Я уверен, что мы сейчас присутствуем при рождении нового мира. А роды - это всегда боль, стоны, мучение. Мы расплачиваемся сегодня за насилие над историей, за деяния тех людей, которые вообразили, что дерево будет расти быстрее, если тащить его вверх за ветви. Сейчас идет возвращение на торную дорогу цивилизации, возврат к естественному ходу истории.

ВОПРОС: Вы не пытались искать спасения в религии?

Нет, никогда. В молодости, как и положено истинным большевикам, мы были воинствующими атеистами, то есть идеологическими Хамами. Потом это прошло. Но верующими мы не стали. Мы не смогли бы ими стать, даже если бы захотели. Не тот характер. При всем своем уважении к религии я и сейчас отношусь к ней, как к социальному наркотику. Человек слаб, беззащитен, ему страшно, одиноко, и вера в Бога приходит к нему как спасение от боли и страха. Идеологический транквилизатор. Я плохо верю в религиозность сильных. Религия достояние слабых и потерявших надежду. И благо ей, как и всякому лекарству, которое лечит.

ВОПРОС: ...Будете ли писать фантастику?

Не знаю. Не могу сказать вам сразу: нет. Но и да сказать не могу. Трудно начинать новую жизнь в шестьдесят лет. Я буду пытаться.

[Интервью взял Урбан в 1992 году]

@темы: Публицистика, «За миллиард лет до конца света», Б.Стругацкий, Ссылки, Интервью

---

ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ: БЕСЕДА С БОРИСОМ СТРУГАЦКИМ

[silent-gluk]

Посмотрим и на несколько интервью.

Отсюда: rusf.ru/abs/int/bns_pict.htm

Андрей СТОЛЯРОВ, Андрей РОДОССКИЙ

ПЕЙЗАЖ ПОСЛЕ БИТВЫ: БЕСЕДА С БОРИСОМ СТРУГАЦКИМ

17 февраля 1994 г. на петербургском радио состоялась беседа с известным российским писателем Борисом Стругацким, посвященная положению дел в современной российской литературе. Поскольку эта беседа прозвучала в эфире не целиком и поскольку, вероятно, не все, кто был в этом заинтересован, услышали радиопередачу, то мы представляем нашим читателям полный текст состоявшегося разговора. (Автор передачи – писатель Андрей Столяров. Редактор – Андрей Родосский).


АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Борис Натанович! Ситуация в российской фантастике просто катастрофическая. Несколько лет назад мощный поток англо-американской литературы – в основном плохо изданной и еще хуже переведенной – смел буквально все. Все погребено, все, что было у нас, уничтожено. Читатель российской литературы не знает. Как вы полагаете, можно ли в такой ситуации говорить о каком-то существовании отечественной фантастики?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: За те 30 – 35 лет, которые прошли с тех пор, как я впервые вообще задумался над положением дел в тогдашней советской, а ныне российской фантастике, мне приходится отвечать на этот вопрос не в первый раз. Уже неоднократно говорилось и о кризисе нашей фантастики, и о катастрофе, которая с ней произошла, и о бесперспективности фантастики в целом. Я с этим и раньше не был согласен, не согласен я с этим и сейчас. Я всегда говорил: российская фантастика существует и имеет перспективу до тех пор, пока живут и здравствуют талантливые российские фантасты. Слава Богу, они всегда у нас были, слава Богу, они есть у нас и теперь. Поэтому ни о какой катастрофе в российской фантастике и речи быть не может. Тот процесс, который вы так красочно описали, действительно имеет место. И действительно российским фантастам сейчас очень трудно публиковаться. Когда писателям трудно писать – это естественно. Это грустно, но это естественно. А вот когда им трудно публиковаться – это уже не просто плохо, это неестественно. Должен вам сказать, что российские фантасты находились в таком положении всегда. Лет десять назад опубликовать по-настоящему талантливое произведение мешала цензура. Сегодня опубликовать талантливое произведение нам мешает рыночная ситуация, когда вопрос об издании решают по сути дела коммерческие структуры. Именно коммерческие структуры уверены в том, что они точно знают читательский спрос, именно они заявляют, что русскоязычную литературу покупать и читать сейчас никто не будет, именно поэтому вал названной вами англоязычной фантастики и захлестнул наши прилавки. Между прочим, то обстоятельство, что вал этот возник и обрушился, имеет отнюдь не только отрицательную сторону. Не забывайте, что благодаря именно решительному вторжению рынка в книгоиздательство наш читатель, наконец, познакомился с теми произведениями и с теми авторами, о которых он раньше знал только понаслышке и с которыми он встречался ранее только в самопальных, самиздатовских, зачастую бездарных «студенческих» переводах. А сейчас мы познакомились наконец с Орвеллом, мы прочитали полного Уиндема, мы знаем теперь неурезанного Шекли. Всего лишь десять лет назад ни о чем подобном и мечтать не приходилось. Но, разумеется, нет добра без худа – это общий закон природы, и поскольку, согласно Старджону, 90% всего на свете – дерьмо, то и 90% публикуемой у нас сейчас, издаваемой и продаваемой англоязычной фантастики – это явное барахло. Но зато и оставшиеся 10% читатель имеет возможность получить и – читает. Конечно, положение российского писателя сейчас не веселое. Однако же так было всегда. Надо потерпеть. У меня такое впечатление, что нынешний читатель иностранщиной уже объелся. У меня такое впечатление, что вот-вот должен наступить перелом, и книгоиздатели, наконец, поймут, что англоязычная проза, основную массу которой составляет явное барахло, уже надоела. И вот тогда наступит черед российских фантастов. Самое главное, чтобы были писатели и чтобы они не прекращали работу. До тех пор, пока они существуют, до тех пор, пока есть у нас Вячеслав Рыбаков и Андрей Столяров, пока пишут Виктор Пелевин, Борис Штерн, Михаил Веллер и еще многие-многие любимые мною, талантливые, сравнительно молодые наши писатели – до тех пор российская фантастика жива.



АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Хорошо. Предположим, что российские фантасты действительно существуют. Предположим, что они пишут новые книги. Однако, у англо-американской литературы есть громадное преимущество перед нами: они много лет сознательно и интуитивно вырабатывали способы написания таких произведений, которые нравятся массовому читателю. Написание таких произведений технически не очень трудно, их поэтому можно тиражировать в громадных количествах, лишь немного варьируя идеи, сюжет, антураж. Это – массовый, невообразимый поток. Российские же писатели никогда перед собой такую задачу не ставили. Смогут ли они в нынешней ситуации – вот то, что они делают, – конкурировать с американской фантастикой? Даже, если российских авторов начнут печатать. Не захотят ли читатели совершенно другого – именно того, чего хотят они во всем мире? Русскоязычные авторы предлагают то, чего нет у других. Однако, нужно ли это читателю?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Это интересный вопрос. Дело в том, что у российских писателей, в том числе у фантастов, традиции российской литературы. Грубо говоря, всякий русский писатель, работая за письменным столом, так сказать, сгорает, светя другим. Работая и создавая новую вещь, он отдает ей себя целиком – все свои чувства, все свои страхи, все свои радости, надежды и страсти он вкладывает в эту вещь. Для российского писателя характерно стремление создавать произведения, которые служат не просто и не только чтивом, не просто и не только средством уйти от жизненных проблем в обитель грез, не просто средством развеивания скуки, но в какой-то степени и учебником жизни, и возбудителем сопереживания читателя, и личной исповедью. Короче говоря, у российских писателей – я, разумеется, имею в виду серьезных российских писателей – всегда была, есть и, я надеюсь, всегда будет некая сверхзадача. У них нет той коммерческой ловкости, которая так прекрасно отработана даже у самых хороших иностранных авторов – в первую очередь фантастов и детективщиков. У меня впечатление, что когда западный автор работает над романом, он ставит перед собою, главным образом, одну задачу – прежде всего создать произведение коммерческое. Это и хорошо, и плохо, как это часто бывает в жизни. Это плохо, потому что сплошь и рядом в силу такой постановки задачи из-под пера автора выходят произведения легковесные и желтоватые. Это хорошо, потому очень многие из их произведений становятся достоянием самого широкого читательского внимания и, следовательно, получают преимущественное право на существование, ибо книга, которую никто не читает, права на существование не имеет вообще. И вот эту работу – создание произведений одновременно и серьезных, и увлекательных – западные авторы выполняют превосходно. Вы правы: перед российским писателем сейчас стоит задача завоевания, – а вернее, не завоевания, а отвоевания рынка. Эта задача может показаться кому-то низкой. Но это не так, потому что, повторяю, не тот писатель, кто пишет, а тот писатель, кого читают. Настоящий писатель должен все время идти по некоему лезвию: слева у него – пропасть бульварщины, низкопробщины, «желтого» вкуса, справа у него – пропасть элитарщины, пропасть ничуть не мельче и ничем не почетнее, пропасть, в которой гибнут зачастую самые лучшие замыслы и «начинанья, вознесшиеся мощно», – просто потому, что они оказываются невостребованными. Вот по этому лезвию и должны пройти наши авторы. Я уверен, во-первых, что этот путь, хоть и узкий, но существует, и, во-вторых, – очень-очень многие из наших писателей вполне способны пройти этот путь, не свалившись ни в пропасть бульварщины, не в бездну элитарщины. Так что я в этом плане, исполнен определенного оптимизма.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: То, что делали до сих пор и делают сейчас российские авторы, как мне кажется, и есть узкий путь, «путь бритвы». С одной стороны, они не скатываются в явно элитарную литературу, а с другой стороны, лидирующая группа российских фантастов не съезжает и к чисто коммерческому развлекательному ширпотребу. Но на фантастике, и у нас, и на Западе, изначально висит этикетка – «коммерческая литература». Не считаете ли вы, что то ценное – то, что, может быть, и является сутью российской фантастики – на проверку оказывается сложнее того, что ждет от нее рядовой читатель. Рядовой читатель ждет легкого развлекательного чтения, а ему предлагают сложную художественную литературу. Именно поэтому современный читатель может отшатнуться от российской фантастики. Если бы произведения наших фантастов шли под маркой «просто литература», то громадный пласт читателей, который еще остался и который читает литературу, но не читает фантастику, обратил бы внимание на наши книги. Однако, книги представлены именно как фантастика. То есть, мы отсекаем квалифицированного читателя, который мог бы такую литературу воспринимать, а читатель, которому она как бы жанрово адресована, воспринять ее просто не в состоянии. Это, видимо, одна из главных трудностей российской фантастики. Вячеслава Рыбакова не слишком легко воспринять. А тем более Лазарчука – Андрея Лазарчука, красноярского фантаста, который пишет гораздо сложнее любого из наших американских колег. Разве простой любитель фантастики его осилит? По-моему, нет.

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Вы знаете, Андрей, вы правы, и вы неправы. Ситуация, о которой вы говорите, во-первых, существовала у нас в России всегда, а во-вторых, надо сказать, что она существует и на Западе тоже. Там ведь не только Роджер Желязны и какой-нибудь Кристофер Прист, там существуют Курт Воннегут и Рэй Брэдбери, там же признан, между прочим, и пан Станислав Лем, то есть, авторы в высшей степени серьезные и значительные. Дело тут вот в чем. Существует литература, рассчитанная на миллионы, и существует литература, рассчитанная на тысячи читателей. Та литература, которую любим мы с вами, та литература, которую мы с вами пытаемся делать, та литература, которая только и заслуживает названия литературы – она, будем честны, расчитана в лучшем случае на сотни тысяч читателей, но уж никак не на миллионы. И аналогичное положение – в любом жанре, виде, типе литературы. К сожалению, я не могу привести примеры из нынешнего коммерческого потока, я за ним не слежу, но если обратиться к старым писателям, если взять Александра Беляева, Сергея Беляева, если взять какого-нибудь Зуева-Ордынца или, скажем, Обручева, то они работали именно на миллионы читателей. Они делали литературу, если можно так выразиться, облегченную. Именно они и создали еще в 20-е годы имидж фантастической литературы как литературы легкого чтения – для детей и подростков. Но одновременно ведь существовали и такие титаны, как, скажем, Уэллс, которого никак не назвать производителем легкого чтения. Или Чапек. Или Замятин. Это была серьезная литература. В конце концов, уже в наши дни существовал, скажем, Иван Ефремов, о чьем творчестве можно спорить и можно высказывать разные точки зрения, но ведь «Лезвие бритвы» не отнесешь к легкой, коммерческой литературе. И мне приходилось слышать еще в те времена весьма нелестные отзывы об этой огромной книге, созданной большим эрудитом, отзывы именно тех людей, которые ждали от нее легкого чтения, ждали фантастических приключений и вдруг встретились с громадой некоего философского, если угодно, творения. Мне кажется, что сама установка писать для миллионов, не может сочетаться с представлениями о высокой литературе. Высокая литература – это всегда литература для тысяч. Мы должны это отчетливо понимать. Это не хорошо, и это не плохо. Это – так. У вас никогда не будет десятимиллионных тиражей. Об этом забудьте! Бестселлеров в западном смысле этого слова ни Лазарчуку, ни Рыбакову, ни Столярову, ни Веллеру, ни Щеголеву не написать. ВЫ САМИ НЕ ЗАХОТИТЕ ИХ ПИСАТЬ. Максимальные ваши тиражи никогда не превысят ста тысяч. А если исходить из реальной ситуации в нынешнем книгоиздании, то, наверное, это будут десяти- пятидесятитысячные тиражи, и не более того. Повторяю: это и не хорошо, и не плохо. Настоящий писатель должен соревноваться с Воннегутом и с Брэдбери, но ни в коем случае не с десятками и десятками увлекательных, но легковесных авторов, поставляющих основную массу западной книгопродукции.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Но тогда получается, что отвоевание рынка у американских фантастов – Реконкиста – у нас не получится, потому что американцы, англоязычная фантастика вообще, будет держать 95% всего рынка, в том числе и российского. И литература, российская литература, никогда не составит серьезной конкуренции западной. Посмотрите, кто на Западе считается хорошим писателем. Вы назвали Воннегута. Воннегут не входит даже в первую десятку американских фантастов. И, я думаю, он не входит, даже в первую их тридцатку. Брэдбери – здесь я с вами согласен – Брэдбери очень известный фантаст. Но, по-моему, это тот единичный случай, когда явно талантливый человек обладает к тому же еще и способностью писать очень просто. Такое случается. Бывает – редчайшее совпадение обстоятельств. Но большая четверка англоязычных фантастов: Кларк, Азимов, Ван Вогт и еще кто-то, не помню, на мой взгляд, пишут гораздо хуже большой четверки российских фантастов. Вместе с тем, ориентация рынка пойдет по американским канонам. И здесь ничего не сделать. Этим способом мы читателя не отвоюем. Единственный путь, как мне кажется, дающий надежду, – это создать ситуацию, при которой фантастика – лучшая часть ее – будет признана литературой, художественной литературой, когда она получит того читателя, коий в принципе коммерческого чтива не употребляет. В России таких читателей много – это интеллигенция. Она, в общем, читает художественную литературу, она просто не читает фантастику – потому что на фантастике висит ярлычок: «второго сорта». Как вы думаете, может быть, этот путь более перспективен: путь художественной литературы, конкуренция не с американской фантастикой, а с серьезной российской прозой?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Безусловно, Андрей, я с вами абсолютно согласен и хочу лишь расставить некоторые акценты. Никогда высокая литература не победит в конкурентной борьбе литературу второго сорта. Эта формула годится для любых разновидностей литературы – будь она фантастическая или реалистическая, проза или драматургия... На рынке искусство всегда проигрывает ширпотребу. Мы должны это ясно понимать. И фантастика – я имею в виду настоящую литературу, то, что ваше поколение называет «турбо-реализмом», а наше – реалистической фантастикой или магическим реализмом – подлинная фантастика должна лишь отвоевать свою нишу в конкурентной борьбе с коммерческой литературой. И она имеет для этого все возможности. Потому что в России – сотни тысяч квалифицированных читателей, и они способны оценить, повторяю: Андрея Лазарчука, Вячеслава Рыбакова, Андрея Столярова, Михаила Успенского. И еще добрую дюжину современных российских фантастов. Вот как ставится сегодняшняя задача. Ворваться же, вклиниться в ряды реалистической литературы – это старинная мечта братьев Стругацких. Когда мы начинали работать лет 25 – 30 назад, мы ставили перед собой именно такую задачу: своими произведениями, своей публицистикой доказать, что фантастика способна подняться на уровень высококачественной, в каком-то смысле даже элитарной художественной литературы. Четверть века мы угрохали на решение этой задачи – продвинулись, признаюсь, очень мало, но все же продвинулись. И я думаю, что сейчас, когда не идеологические инстанции и не цензура определяют, чему быть на прилавках, когда это в конечном итоге решает читательский спрос, как бы трудно нам всем сейчас ни было, наступает именно наше время. И когда схлынет мутный вал коммерческой литературы, когда установится новая стабильность, тогда появятся книгопродавцы и книгоиздатели, понимающие, что квалифицированный читатель, исчисляемый не миллионами, а сотнями тысяч, – это самый стабильный и надежный источник дохода, вот тогда наше время наступит по-настоящему – ваше время, если выражаться точнее, время нынешнего поколения российских фантастов.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Писатель существует, как мне кажется, в двух ипостасях. Ипостась первая – для читателей, то есть как беллетрист. Ипостась вторая – писатель как явление литературы, то есть, то, что замечено, описано и включено в общий культурный поток. Если с первой частью – читаемостью – мы еще как-то справляемся, потому что это зависит от нас самих: здесь достаточно писать хорошо, чтоб читатель, в конце концов, обратил на твои книги внимание, то вот со второй ипостасью – включением российской фантастики в мировой литературный процесс – дело обстоит значительно хуже. Российских фантастов не замечают ни мировая, ни собственно российская литературы. Как явление в литературе мы просто отсутствуем. И когда я спрашиваю: существует российская фантастика, я имею в виду еще и это.

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Я вас понимаю. Речь по сути идет о наболевшем вопросе, который я задаю себе уже давно: почему наша критика в упор не видит фантастики? Откровенно говоря, на этот вопрос существует много ответов. Может быть, дело в традиции. Общий взгляд на фантастику как на литературу второго сорта сделался традиционным. Тогда наше положение безнадежно, потому что нет ничего более устойчивого, нет ничего более безнадежного, нежели традиция, в частности, литературоведческая. Сюда, конечно, нельзя не отнести и общее для нашего менталитета положение, когда «любить умеют только мертвых», когда с большим удовольствием и охотой, многословно и увлекательно разбирают, например, Замятина, но в упор не видят того же Вячеслава Рыбакова. Честно говоря, я не вижу сколько-нибудь простого выхода из этой ситуации. Сам я писал об этом неоднократно, и неоднократно говорил, и, дойдя до определенной ступени отчаяния, как вы, может быть, слышали, призывал к тому, чтобы писатели, работающие в жанре фантастики, воспитывали собственную литературоведческую элиту – какие-то успехи в этой области, согласитесь, есть: все-таки у нас появились очень серьезные, на мой взгляд, критики и литературоведы, – и Роман Арбитман, и Сергей Переслегин – но, конечно, их пока очень мало и, конечно, они не имеют такого веса в официальном литературоведении, какой нужен для того, чтобы фантастика получила заслуженное признание. Это один из самых больных вопросов нашей литературы. Честно говоря, я с годами смирился с таким положением дел, и сейчас мне порой кажется, что уже того лишь факта, что писатель, работающий в жанре фантастики, существует в глазах читателей, достаточно. И не так уж важно, в конце концов, существует ли он в глазах высокого литературоведения.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Борис Натанович! Предположим, что с завоеванием рынка мы справимся. Полагаю, что справимся...

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Я думаю, что мы просто отвоюем свою нишу. Мы не завоюем рынок. Российские фантасты никогда не составят 90% книжного рынка, точно так же, как французские не составят 90% книжного рынка во Франции, а немецкие 90% – в Германии. Массовая англоязычная фантастика победила во всемирном масштабе, и надеяться, что внутри России нам удастся поменяться с нею местами, не надо. Я считаю, что если нам удастся отвоевать 20 – 30% названий, это будет большой успех.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Я нисколько не сомневаюсь, что фантастика как жанр выживет. Ясно, что она выживет. Ясно, что в российской фантастике, безусловно выживет та ее часть, которую мы называем новой фантастикой, магическим реализмом – по-разному. То есть, та составляющая, которая является художественной литературой. Но вот выживет ли само поколение современных российских писателей? Ведь оно возникло на отрицании! Если вы вспомните книги, изданные уже сейчас, если вы вспомните рукописи, которые вы недавно читали, то вы, наверное, обратите внимание, что вся новая волна российской фантастики поднялась на отторжении советской реальности. Никакого позитива она предложить не может. Даже намека на позитив нет. Но ведь время отрицания кончилось. Это ощущается по политике, по экономике, по настроению общества. Тем не менее, фантастика занимается отрицанием. Есть ли здесь какая-либо надежда?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Знаете, Андрей, вы опять с одной стороны правы, а с другой стороны, мне просится на язык вопрос: а художественная литература высокого уровня вообще способна базироваться на чем-нибудь, кроме как на отрицании?

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Конечно!

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Например?

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Ну, если брать чисто формально...

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Да!

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: ...то большая литература время от времени предлагает некий позитив.

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: А именно?

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Как правило, это религия. Вспомните «Преступление и наказание» – Раскольников открывает Библию. Вспомните Левина из «Анны Карениной»...

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Я понимаю, что вы хотите сказать, но согласиться с вами я не могу...

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Я не говорю, что я разделяю эту точку зрения...

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Дело в том, что сила «Преступления и наказания» заключается вовсе не в том позитиве, который там содержится. Сила этой вещи состоит именно в отрицании той страшной, унижающей и убивающей человека реальности, которую мы в мире этого романа наблюдаем. И согласитесь, что пафос отрицания в этом романе вечен и всеобщ, в то время как пафос утверждения – Библия, нравственное исправление, – вечным назвать не получится, уже просто по той причине, что для очень и очень многих читателей этот положительный пафос выглядит некоей формальностью. Он как бы мертвенен. Особенно – сегодня. И если все Собрание сочинений, например, Льва Толстого зиждется на отрицании, сильно именно отрицанием, то ни в коем случае нельзя сбалансировать это отрицание тем томом, где содержатся сказки писателя, попытавшегося дать чистый нравственный позитив. У меня такое чувство, что отрицание есть плоть любого высокого художественного произведения. Позитивная же его часть есть дух – она представляет собой не что иное как отпечаток нравственности автора.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Честно говоря, я и раньше это подозревал, а вот сейчас, пожалуй, понял это достаточно ясно – что, оказывается, литература – вся, целиком – базируется на отрицании. Она не предлагает ничего позитивного. Она не предлагает программы. Позитивную программу дает только религия и, по-видимому, именно этим она принципиально отличается от литературы.

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Причем я хотел бы подчеркнуть ту часть вашей фразы, где вы говорите о всей литературе, в том числе и о фантастическом реализме, и о турбо-реализме новых фантастов. Это касается и их тоже. Литература – всегда отрицание. Это понятно, потому что мир наш – это мир зла. Жизнь наша – это борьба со злом. Всегда! Только та литература имеет право на существование, где эта борьба со злом происходит и находится в самом центре внимания. Причем, добро – заметьте! – как правило лишь подразумевается в тексте, повторяю: это нравственность автора, и в явном виде оно может и не появиться вовсе. Упоминания о добре может даже не быть. Добро присутствует незримо. Но только в том случае, когда ты видишь, что герой, сражающийся со злом, удовлетворяет определенным критериям нравственности, только тогда ты ощущаешь подлинное сопереживание этому герою, а в этом – СУТЬ чтения. Что же касается позитивной программы, то весь опыт литературы, я бы сказал, мировой, показывает, что как только автор ставит перед собою цель сделать свою книгу Библией – сводом нравственных правил, сводом, если угодно, образцовых поступков, «учебником жизни» прямого действия – одна лишь попытка такого рода книгу – уничтожает. Вот почему, между прочим, не могли существовать в литературе произведения в духе социалистического реализма, если автор стремился добросовестно следовать всем канонам этого идеологического учения. Потому что один из важнейших канонов был – непосредственная демонстрация добра. Добру недостаточно было присутствовать в подтексте, в духе произведения, – добро обязано было ходить по страницам книги во плоти, например, в виде секретаря обкома, носителя и произносителя окончательных исторических, социальных, политических и нравственных истин. Добро должно было присутствовать явно, грубо, зримо, и оно присутствовало, и – разрывало художественную ткань повествования, а само произведение превращало в месиво литературных отбросов. А вот, скажем, так называемый критический реализм – вот он – вечен. В этой манере пишут сейчас и будут писать всегда, потому что всегда жизнь человеческая – это борьба зла и добра. Причем зло – явно, конкретно, зримо, а добро – неосязаемо, неуловимо, САКРАЛЬНО, как сама нравственность, как душа, понимаете? Так, видимо, это и будет происходить всегда – и в жизни, и, следовательно, в литературе.

АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ: Значит, Библию написать нельзя?

БОРИС СТРУГАЦКИЙ: Библию написать нельзя. Эта книга уже написана. Раз и навсегда. Но вот... Апокалипсис написать – можно!

@темы: Публицистика, Б.Стругацкий, Ссылки, Интервью

---

И еще цурэновский сонет

[silent-gluk]

Отсюда: stihoslov.ru/stihi/tsurenovskii-sonet-lyubov

Автор: Любовьъ

Цурэновский сонет
"Как лист увядший падает на душу",
Мотив сей мне изрядно надоел,
Ты волю дашь, – и он тебя задушит,
И будешь проклинать ты свой удел…

Закон природы – увяданье листьев,
И белый снег, и новая весна.
И солнце жаркое лучами вспыхнет.
Дождись его – душа твоя жива!

Коль лист увядший падает на душу, –
Скорей стряхни его и жди весны,
Пускай души твоей он не иссушит!

Ты будешь чист и ясен, и спокоен,
И видеть обольстительные сны…
Предугадать последний миг не волен…

@темы: Фанфикшн, Вторичное творчество, Сонет Цурэна, «Трудно быть богом», Ссылки

---

Еще сонет Цурэна

[silent-gluk]

Отсюда: stihidl.ru/poem/228909/

Автор -Chenlee

Один? Ответ? На все? Вопросы? (РазмышЛенкины)

Как лист увядший падает на душу?
Как падший ангел, изгнанный с небес?
А может снегом, порождённым стужей?
Иль пустотой бессмысленных словес?

Как? Лист увядший? Падает на душу?
Да разве можно падать в пустоту?
Не может небо падать в эти лужи!
Но словом можно вниз сорвать звезду.

Как? Лист? Увядший? Падает? На душу?
На лбу решений нет среди морщин.
Вопрос ребром, ответ же много глубже.
Он скрыт внутри и он всего один:

Не слушай тех, кто мнит себя пророком
И даже тех, кто признан мудрецом!
Когда придётся выбирать дорогу,
Послушай голос слева под ребром.

@темы: Фанфикшн, Вторичное творчество, Сонет Цурэна, «Трудно быть богом», Ссылки

---

Опять сонет Цурэна

[silent-gluk]

Отсюда: www.stihi.ru/2013/02/25/11770

Автор - Татьяна Федорова Голубева

Где Вы сейчас? Сонет Цурэна

*
"Как лист увядший падает на душу"
внезапно растревоженная боль!
Шуршат воспоминания - кликуши
под дождика невнятный си- бемоль.

Я Вас люблю! Нет-нет,я Вас любила,
ныряла в омут страсти с головой,
пока разлуки ветренная сила
не остудила пламень роковой.

Мне рассказали белые страницы,
змеясь отравой горького письма,
как Вы нежны с девчонкой белолицей,
какою раньше я была сама.

Шуршит в ночи увядший лист потерь.
Где Вы сейчас? С кем Вы теперь?

@темы: Фанфикшн, Вторичное творчество, Сонет Цурэна, «Трудно быть богом», Ссылки

---

Ну что, еще о прекрасном и загадочном?

[silent-gluk]

Вообще я не хотела говорить о переводах - ну разве только когда-нибудь, когда собственно издания АБС кончатся... Но народ пожелал.

Сначала я скажу о результатах переписки. В "ЯникО" сказали, что дело было давно и никто ничего не знает и не помнит. А в "Букос" сказали, что это издавало "ЯникО" и что кажется им, что обложка была беленькая. Ну, то есть такая, как помнится и мне. Но наблюдаю-то я обложку отнюдь не беленькую!..

А вот такую.



Обложка. Или была и суперобложка???






Форзац...




...и, кажется, нахзац - "задний форзац".




Авантитул.



Контртитул.




Титульный лист.




Оборот титульного листа.




Выходные данные.




Страница 5.




Страница 8.




Страница 13.




Страница 16-17.




Страница 22.




Страница 28-29.




Страница 35.




Страница 40.




Страницы 42-43.




Страница 51.




Страницы 52-53.




Страница 57.




Страница 62.




Страница 67.




Страница 79.




Страницы 86-87.




Страница 94.




Страница 101.




Страница 103.




Страница 113.




Страница 119.




Страницы 120-121.




Страница 124.




Страница 129.




Страница 139.




Страница 143.








Бонусом - статья о Д.Бисти.



И все это -

Акутагава Р. В стране водяных: Повесть / Пер. А.Стругацкого. - М.: ЯникО, 1995. - 159 с. - 130 экз. - ISBN 5-88369-027-0.

@темы: Картинки, А.Стругацкий, Переводы, Акутагава, Библиофильское, Библиография, Книги