Люблю воскресенья!

[silent-gluk]

Ведь именно по ним мы смотрим на очередное издание. Сегодня - немецкое. Еще гэдээровское.



Суперобложка.





Это - обложка.



Авантитул.




Титульный лист.



Оборот титульного листа.



Первая страница послесловия.



Strugazki A. Ein Kaefer im Ameisenhaufen / Strugazki A., Strugazki B.; Aus dem Russischen von E. Simon; Mit einem Nachwort von E. Simon. - Berlin: Das Neue Berlin, 1987. - 240 S. - 2. Aufl. - Нем.яз. - Загл. ориг.: Жук в муравейнике. - ISBN 3-360-00094-3.

@темы: Картинки, «Жук в муравейнике», Библиофильское, Библиография, Книги

---

М.Амусин. Стругацкие и принцип неопределенности

[silent-gluk]

Статья утащена отсюда: magazines.russ.ru/neva/2005/4/am16.html

Бумажный источник: Амусин М. Стругацкие и принцип неопределенности // Нева (СПб.) - 2005. - № 4. - С.190-200.

Марк Амусин
Стругацкие и принцип неопределенности

Что, снова о Стругацких? Ну да. И ничего удивительного. Их книги, несмотря на “скорости бешеные”, с которыми меняется культурный пейзаж, не ушли на дно вместе со временем и обществом, которые их породили. Издаются и переиздаются собрания сочинений и отдельные томики, в Интернете живо аукаются и перекликаются поклонники АБС — какого уже поколения? Там же кипят (на среднем, правда, огне) отклики на последние произведения С. Витицкого, он же Стругацкий Борис Натанович. Так что, несмотря на то, что творчество автора “Братья Стругацкие” прекратилось, быльем оно отнюдь не поросло.



Что же до серьезных критических (а пора уж думать и о литературоведческих) анализов этого творчества, то дефицит в этой области стал хроническим. Рецензии — есть, фантастико-философских вариаций на темы произведений Стругацких — в избытке. Попыток же целостного и глубинного анализа феномена Стругацких, на мой взгляд, явно не хватает.

А феномен, несомненно, имеет место. И отблескивает он разными гранями, взывая к интерпретациям и общеэстетическим, и жанровым, и культурологическим, и общественно-историческим. По сути своей творчество Стругацких взывает к синкретичному осмыслению, одной из попыток которого и служит настоящая статья.

Начну с сугубо личного читательского опыта. Вспоминается, что при первом чтении книг Стругацких у меня постоянно возникало желание притормозить, оглянуться, подробнее разобраться в исходных обстоятельствах их сюжетов: постойте, как же это, почему, как здесь одно вяжется с другим? Но импульс этот быстро гас — время, вперед! Нужно было поспевать за калейдоскопической сменой ситуаций и событий, за крутыми смысловыми виражами — спешить к манящей финишной ленточке.

Общепризнанным фирменным знаком прозы Стругацких всегда считались их знаменитые финалы — открытые, обрывистые, оставлявшие читателя несколько ошеломленным и задумывающимся о странном… А теперь, оглядывая более спокойно и основательно сочинения Стругацких, я начинаю понимать: самое своеобразное, пожалуй, даже беспрецедентное в их поэтике — это как раз исходные посылки, фантастические допущения, “идеобразы”. При внимательном рассмотрении поражает, насколько стартовые конструкции Стругацких эффектны, ярки, дразняще-завлекательны — и одновременно зыбки, внутренне противоречивы, “неконсистентньг”.

Примеров сколько угодно. В “Попытке к бегству” смущает и выглядит подозрительно, не получая никакого объяснения, сугубая антропоморфность обитателей “отсталой” планеты. Перед нами слегка задрапированная версия земной реальности. Далее — повествованию с самого начала придает остроту загадочная фигура Саула Репнина, неизвестно откуда взявшегося и неизвестно зачем увязавшегося в космический тур с юными оптимистами Антоном и Вадимом. Его надрывная серьезность все время оттеняет щенячью наивность других героев. А в конце выясняется, что он — военнопленный времен Великой Отечественной, организовавший себе побег из лагеря не в пространстве, а во времени и в конечном итоге совершивший хронологическую “мертвую петлю”. Какой машиной времени он сумел воспользоваться — в повести это остается совершенно непроясненным.

“Порядочные” фантасты разных времен, будь то Уэллс, Азимов или Урсула Ле Гуин, такого себе не позволяли. Станислав Лем, автор, очень существенный для научной фантастики “высших достижений” и для Стругацких в частности, в своих дерзких захватывающих интеллектуальных эскападах полагал за честь четкость обрисовки исходных посылок и последовательность их развертывания. В эссе “Нечто вроде кредо” он писал:

“Я обладаю силой воображения и являюсь рабом логики; мне трудно представить себе нечто такое, что никак не связано с реальной действительностью. Я просто не могу перестать мыслить логически, и это для меня важно”.

Вспомним “Эдем”. Это, в сущности, парадигма, образцовый пример повествования на тему контакта миров. Ситуация здесь типологически сходна с ситуацией “Попытки к бегству”, но и многие другие произведения Стругацких (и “Трудно быть богом”, и “Обитаемый остров”, и “Жук в муравейнике”) многим обязаны этому роману. Лем с замечательной наглядностью изображает фрагменты инопланетной жизни, ее непонятной материальной цивилизации, ее непроницаемо чужого общественного устройства. Приключения, опасности, столкновения. Но главное здесь — движение мысли героев-землян по лабиринту загадок, противоречий, несообразностей, драматичные попытки соединить мозаику причудливых фактов в целостную картину. Логико-познавательная задача ставится и развертывается (решению она принципиально не подлежит) с прецизионной точностью.

У Стругацких же бесшабашная эклектика, запутанность исходных позиций — правило хорошего тона. Младший из братьев писал недавно: “Можно нарушать любые законы — литературные и реальной жизни, отказываться от всякой логики и разрушать достоверность, действовать наперекор всему и всем мыслимым-немыслимым предписаниям и правилам, если только в результате достигается главная цель: в читателе вспыхивает готовность к сопереживанию…” Они и нарушали. “Понедельник начинается в субботу” несет в себе, если вдуматься, радикальное противоречие: материя сказок, мифов, фантазий — цветные сны человеческого духа — становится объектом научного исследования — под микроскопами и рентгеновскими установками, проецируется на экраны осциллографов, вводится в процессоры ЭВМ. Стихия юмора и безудержного воображения парадоксально сочетается здесь с духом эксперимента, логического моделирования.

С “Трудно быть богом”, этим шлягером 60-х, история другая, но в чем-то подобная. Во-первых, там настораживает следующее обстоятельство: в прологе романа развлекающиеся подростки, среди которых будущий рыцарь Румата Эсторский, вовсю используют в своих играх имена и топонимы из будущей, арканарской реальности.

Во-вторых, если вдуматься, фантастический (якобы) антураж Арканара — абсолютно бутафорский. По ходу повествования общественная реальность планеты выписывается очень сочно и предметно. И при этом она вопиюще искусственна, даже выморочна. Здесь воспроизведено земное средневековье, из которого вырезаны все динамические моменты, все возможности исторического движения. Зато добавлены “серые штурмовики” и лютая, рационально даже необъяснимая ненависть власть имущих к культуре, знанию.

В “Хищных вещах века” действие происходит на Земле, в первой примерно половине XXI века. При этом остается совершенно неясным, какой общественный строй царит в Городе Дураков, куда заброшен со спецзаданием Иван Жилин. И как обстоят дела в окружающем мире, где недавно добит некий условный “фашизм”, покончено с гангстеризмом, но Объединенные Нации по-прежнему продолжают — в лице некоего анонимного мирового правительства, Совета Безопасности, — бороться с экстремистами, сепаратистами и разнообразными диктаторами. Иными словами, неясно, продолжается ли еще “соревнование двух систем”, а если да, то какими средствами.

Добавим сюда “Улитку на склоне” с ее абсолютно невнятным и условным хронотопом: где происходит действие — на Земле или в иных мирах? И когда — сегодня, в будущем или в Вечности? А заодно — и “Гадких лебедей”, запрещенных в свое время. Кто такие “мокрецы”, откуда они взялись, какова их природа — найти внятные ответы на эти вопросы внутри текста очень трудно, а пожалуй, и принципиально невозможно.

В чем же тут дело? Почему наши авторы так последовательно демонстрируют непоследовательность, запутывают свои исходные предпосылки, окутывают фантастические диспозиции своих сюжетов “лиловым туманом”? И при этом уверены, что именно такие отклонения от нормы вызовут то самое “сопереживание”? Я, кажется, понял. Разгадка этого феномена лежит в той совершенно уникальной роли, которую произведения братьев Стругацких исполняли в советском культурном пространстве 60-х годов.

Тут надо сделать отступ и, набрав воздуха в легкие, заявить: творчество Стругацких — эпохальное явление. Не в смысле грандиозности масштаба или уникальности его художественных достоинств. Я имею в виду удивительно органичное сродство с почвой и воздухом эпохи, советской послесталинской и догорбачевской, оттепельно-застойной эпохи. Редко встречается столь счастливое совпадение авторов со своим временем, как в этом случае. Сказанное выше — не новость. О “советскости” Стругацких говорилось немало, и в определение это вкладывался обычно негативно-уничижительный смысл — вплоть до обвинений в пропаганде советской идеологии и в сотрудничестве со спецслужбами. С другой стороны, некоторые критики (в их числе и автор этих строк) приписывали нашим авторам заслугу и честь перманентного подрыва системы изнутри, превращали их в вдохновителей “интеллектуального сопротивления”. (“Творчество братьев Стругацких стимулировало интеллектуальные ереси и бунты”, — написал я когда-то.)

Вторая точка зрения, по-моему, ближе к истине, но дело, при внимательном рассмотрении, обстоит сложнее. Вспомним (или, если кто слишком молод для этого, вообразим) социокультурную ситуацию в стране в период после XX партсъезда. Что ни говори, а в период хрущевской оттепели, при всех колебаниях и попятных ходах “генеральной линии”, духовный мир образованных слоев населения, интеллигенции становился шире, сложнее.

Общество, после многолетнего анабиоза при сталинском режиме пребывавшее в младенческом состоянии, робко училось подавать голос, пробовало на ощупь и ползком осваивать пусть очень скромные, но все равно непривычные, опасные пространства свободы.

В прямые, простые, незыблемые истины-лозунги недавнего прошлого вносились уточнения и коррективы. В массовом интеллигентском сознании намечались возможности, пока еще смутные, самоориентации, сопоставления разных ценностей, наконец, выбора.

Тут-то и оказались как нельзя более кстати Стругацкие. Они не выражали эпоху в ее конкретных, зримых психологическо-поведенческих проявлениях. Вот Аксенов, Гладилин, другие авторы круга “Юности” — те действительно впрямую, фронтально передавали душевное состояние, эмоции, помыслы и повадки тогдашней молодежи, хмельной коктейль из желаний, идеалов и книжных мечтаний. Андрей Битов тоже был запечатлителем психологической субстанции времени, только более тонких, летучих ее фракций.

На долю Стругацких выпала (скорее случайно, по совпадению внешних обстоятельств и творческих предрасположенностей) особая функция. Они, словно чуткий, остронаправленный колебательный контур, улавливали легчайшие общественно-культурные волны, сигналы, зарождавшиеся в духовном эфире, настраивались в резонанс, усиливали эти колебания, “возмущения” и преобразовывали их — во что?

По их произведениям начала 60-х годов можно легко прослеживать, как менялись смутные веяния интеллигентского сознания, его ожидания и запросы, как зарождалась “интеллектуальная мода”. В самом деле: “Попытка к бегству” и “Далекая радуга” еще воспевают традиционные цельнометаллические ценности советской эпохи: исполнение долга, готовность к жертвам ради этого. Но жесткие кромки уже скрадываются гуманистической упаковкой — речь идет о внутреннем долге и о самопожертвовании. Саул Репнин в итоге подчиняется некоему субъективному зову, герои “Радуги” всячески стремятся спасти “другого”, ближнего или дальнего, за счет самих себя.

А как отчетливо бьется пульс общественных ожиданий (ожиданий молодой и интеллигентной части общества) в “Понедельнике”! Атмосфера капустника и КВНа, невероятный гибрид науки и сказки, веселый дух синкретизма, родства всего со всем! Под лозунгом “Власть — воображению!” соединяются эпохи и страны, фольклор, мифы и энтээровская терминология, традиционные сюжеты научной фантастики и изящно, но строго поставленная проблема контрамоции.

А сверх этого — толика фрондерства, выпады по адресу угрюм(бурчеев)ых кадровиков, тупых бюрократов-первоотдельщиков и перестраховщиков, убийственно-смешная критика демагогов и дельцов от науки (профессор Выбегалло), пренебрегающих духовными и моральными факторами в процессе строительства нового общества и воспитания нового человека. Правда, тут напрашивается вопрос: а где вообще в жизни Стругацкие встречали подобных грубых утилитаристов — конъюнктурщиков и демагогов? Ведь, как правило, официозная идеологическая машина как раз была занята тем, чтобы выращивать коммунистическое, то бишь альтруистское и идеалистическое, сознание на пустом месте, творить его в педагогической пробирке из ничего, с помощью призывов и заклинаний. Можно было бы увидеть в попытках Выбегалло создать действующую модель “человека, удовлетворенного желудочно”, сатиру на “утопию нового человека” вообще, если бы главные и чрезвычайно симпатичные герои “Понедельника”, маги Ойра-Ойра, Витя Корнеев, Эдик Амперян и Саша Привалов, сами не являли бы собой тип “нового человека”: бескорыстно увлеченного творчеством, познанием и добычей счастья человеческого.

Но одним лишь откликом на общественные ожидания Стругацкие не ограничивались. Они преображали смутное беспокойство, неудовлетворенность общества в некие полуфилософские концепты и формулы, достаточно простые, внятные и все же возвышавшиеся над уровнем обыденного сознания. В сущности, Стругацкие становились родовспомогателями советского общественно-культурного дискурса. Они отливали “заготовки” этого дискурса, нащупывали варианты реакции интеллигентского сознания на смутную и весьма динамичную идеологическую реальность того времени. Фантастика оказалась необычайно благодарным жанром для этих целей.

Вектором тут служил переход от ясности и однозначности догматических клише — к смуте, сомнению, осознанию многообразия и ошеломляющей противоречивости мира. Этому сдвигу и отвечали их странные исходные допущения, как бы неряшливые и неконсистентные “идеобразы”. Стругацкие задавались целью набросать не просто фантастическую, но обязательно парадоксальную, “неравновесную” ситуацию. Непонимание — вот главная характеристика того смыслового пространства, в котором должны действовать герои Стругацких (и ориентироваться читатели). А потом, не задерживаясь на подробностях, не устраняя противоречий, оттолкнуться и прыгнуть — сквозь заманчивые фабульные сплетения — к проблеме, моральной или экзистенциальной. Проблема вовсе не должна ставиться корректно (Лем нам не указ) — главное, чтобы остро и свежо. Главным эффектом виделось привнесение неоднозначности, неопределенности, сомнения в поле читательского сознания, выявление трещин и пустот в аксиоматике… Это свое назначение тексты Стругацких выполняли превосходно.

Как это работает, скажем, в “Трудно быть богом”? Румата, как и другие наблюдатели, должны заниматься сбором информации, которая потом направляется в Институт экспериментальной истории на Земле. Вмешиваться в события по-крупному они не имеют права из самых общих соображений: чтобы не исказить органичный ход истории Арканара и, “по Брэдбери”, не вызвать необратимых изменений. Но при этом Стругацкие так изображают реальность Арканара, что становится ясно: без вмешательства извне никакого выхода из замкнутого круга насилия, забитости и покорности, сытой дури и дремучего невежества не будет. Антон-Румата мучается дилеммой: оставаться в предписанных рамках “бескровного воздействия” — или “подтолкнуть” процесс, даже ценой жертв и непредсказуемых последствий, заодно дав выход своему праведному возмущению.

Эмоциональный срыв героя в финале нужно рассматривать именно как акт своеволия, как бунт против законов истории — и одновременно против инструкций, сухих теорий, указаний вышестоящих инстанций.

Поскольку инопланетную ситуацию можно было спроецировать на земные “аналоги”, напрашивались аллюзии — неважно, что нелепые, “дубовые” — на помощь СССР развивающимся странам и национально-освободительным движениям в их борьбе с империализмом. Опять же ясность догмы затуманивалась. Вмешиваться нельзя — и необходимо, необходимо — и нельзя. В остатке — общее, пусть и не формулируемое четко впечатление, что существуют ситуации, которые не допускают простых ответов, очевидных выводов и “оргрешений”. Для девственной советской интеллигенции — и то немало.

Особую роль играло то, что Стругацкие — уж не знаю, насколько намеренно — упрямо смешивали в своих текстах вопросы личного, морального выбора с проблемами познавательными — традиционными для научной фантастики — и социально-историческими, отданными на откуп Институту марксизма-ленинизма и идеологическому отделу ЦК. И здесь был свой резон — в этой программно некорректной постановке крылось посягательство на незыблемый порядок расположения “сверчков” и “шестков”.

Рубежной является в этом смысле повесть “Улитка на склоне”. В ней, как и в предшествовавших вещах, исходные фантастические посылки отличаются вопиющей невнятностью и противоречивостью. И в то же время — яркостью, многозначностью и притягательностью. Декорации Леса и Управления созданы для того, чтобы в них разыгрывались драмы идей и выбора. Впрочем, самостоятельное и собственно фантастическое значение тут имеет только Лес — загадочная и взывающая к объяснению сущность. Управление — его производная, дающая простор для философской рефлексии героя и социальной сатиры.

Кандид — “посторонний”, аутсайдер, заброшенный в непонятный интерьер Леса. Он стремится вырваться оттуда, вернуться к своим, к людям — но для этого ему нужно непременно разобраться в окружающих его наслоениях фантомов, иллюзий и кажимостей. Эта поначалу детективно-познавательная установка ближе к финалу оборачивается мировоззренческой ересью и ситуацией экзистенциального выбора. Сторону цивилизации и прогресса в обстоятельствах Леса представляют женщины-амазонки, размножающиеся неполовым путем, с помощью партеногенеза, и овладевшие секретами биотехнологии. Примитивные же обитатели здешних деревень, среди которых Кандид живет, — тупиковая и засыхающая ветвь эволюции, толку от них нет и не предвидится, они обречены вяло барахтаться в трясине вечно возвращающегося прошлого.

Но что делать — ему, Кандиду, симпатичны эти дремучие и болтливые мужики и бабы, никчемные Кулак и Колченог, Слухач и Хвост, и данная ему в жены девчонка Нава. И он по своему разумению и хотению берется защищать их от напускаемых на них лиловых туманов, заболачивании и биороботов.

Что из всего этого следует? Стругацкие вбрасывают в советский общественный дискурс тезис, согласно которому прогресс не является автоматически “мерой всех вещей”. И еще: мыслящая и чувствующая личность может принимать в спорных, неочевидных ситуациях решения на свой страх и риск, выбирать линию поведения, отвечающую ее моральным и эмоциональным предпочтениям, а не действовать по неким идеологическим прописям.

Еще более смущающими выглядят “уроки” управленческой линии “Улитки”. При всем тамошнем бюрократическом хаосе, гротескной бессмыслице, при всех признаках тоталитаризма и идеократии эта реальность не позволяет отождествить себя ни с какой определенной системой. Здесь не просто желание замести следы, отвести от себя удары. Стругацким нужна такая гротескная, абсурдистская картина мира, претендующая на кафкианские обобщения. Нет четких границ, нет белого и черного, нет химически чистого добра и зла, ни в социальном, ни в моральном плане — таков посыл этой вещи. Критическое отношение к действительности, озабоченность моральными проблемами, совесть и интеллектуальная честность — удел немногих, и эти немногие (в лице Переца) неизбывно находятся в конфликте с обществом, с большинством, поражены болезнью “несчастного сознания”, хотят и не могут избавиться от этой болезни.

Согласен — никаких Америк Стругацкие тут не открывали, и в Советском Союзе даже на ту пору было достаточно критических умов, для которых подобные взгляды были азами. Но не к ним обращались наши авторы. Они были кумирами широкой интеллигентской массы, которой и прививали эти начатки скептической мудрости и расхожего экзистенциализма.

Сюда нужно добавить и “Сказку о Тройке”, сдвигающую антураж и стилистику “Понедельника” в сторону актуальной сатиры и более жесткой критики “недостатков и пережитков” — бюрократизма, некомпетентности, догматической демагогии. И маленький шедевр антиконформизма — повесть “Второе нашествие марсиан”, горькую и остроумную притчу на тему родового достоинства человечества — и возможности его продажи за чечевичную похлебку сытости и порядка.

В какой степени все эти произведения можно считать — ну, не антисоветскими, но хотя бы протодиссидентскими? Вопрос непростой. Разумеется, Стругацкие демонстрируют здесь явную критическую умудренность, разумеется, они видят сами и показывают другим, насколько окружающая действительность далека от оптимистических реляций и лозунгов, насколько сами идеологические постулаты, провозглашаемые с высоких трибун, оторваны от реальности, не выдерживают проверки ни опытом, ни логикой. Но при этом основополагающие ценности коммунизма не подвергались сомнению. С точки зрения отклонений от “генеральной линии” творчество Стругацких не выделялось на фоне конструктивной оппозиционности, скажем, “Нового мира”. Другое дело, что благодаря фантастическому антуражу их произведения вызывали гораздо более сильный, хоть и размытый эффект. Его можно сравнить с провозглашавшимся формалистами (заново входившими тогда в духовный обиход) “эффектом остраннения”. Привычное и самоочевидное представало в их прозе гротескно заостренным, увиденным как бы со стороны и впервые.

Последним их произведением этого “большого стиля смуты” были “Гадкие лебеди”, так и не допущенные тогда в подцензурную печать (в самиздате эта повесть ходила очень широко). Снова текст балансирует на грани диссидентства. Снова он полнится аллюзиями, намеками на тоталитаризм, на ограничения творчества, на засилье мещанства на всех уровнях общественной жизни (кстати, и в “Хищных вещах века”, и в “Улитке”, и во “Втором нашествии марсиан”, как и в “Гадких лебедях”, Стругацкие обрушиваются на мещанство, формально примыкая к перманентной, хотя и вялотекущей официозной кампании против этого вездесущего и неуловимого противника. Что ж, они были плотью от плоти системы, которой оппонировали). И снова можно вкривь и вкось, так и с точностью до наоборот толковать и сюжетно-фантастические посылки повести, и ее “мораль”.

Но главное — совершенно необъясненным, даже необъяснимым является центральное фантастическое допущение повествования и его главный движитель — мокрецы, эти унылые и отталкивающие маги, что-то мастерящие в порах безнадежно больного общества. И вот плоды этой работы — погрязший в пороках и инерции мир подвергается ампутации будущего. На его обломках, точнее, обрубках, корчащихся в конвульсиях, возникает нечто новое и, следует предположить, прекрасное. Ну, а мокрецы — относительно их природы можно строить любые заключения: пришельцы-инопланетяне, мутанты, члены тайного ордена, поклявшиеся изменить русло человеческой истории. Стругацкие сами предпочитали вариант объяснения, не менее, но и не более произвольный. Мокрецы — посланцы из будущего, изуродованного мерзким настоящим до такой степени, что приговаривает этот вариант развития человечества — то есть и самое себя — к смертной казни. Ладно, пусть так.

Важно подчеркнуть, что во всех этих произведениях смысловая неопределенность, неоднозначность сконцентрирована в “постановочной” части. Зато заканчиваются они — если не сюжетно, то в содержательном плане — довольно жирными восклицательными знаками, в сущности, призывами и поучениями.

На этом стоит остановиться чуть подробнее. Дидактическая направленность всегда присутствовала у Стругацких. Сама жанровая природа их опусов — аллегорических, иносказательных — располагала к толкованию, извлечению уроков. Иносказатель всегда моралист. В знаменитых их произведениях 60-х годов в осадок и выпадала “мораль” (иногда чуть ли не басенная по своей прозрачности). Из амбивалентных ситуаций герои выходят, решительно разрубая гордиевы узлы, прорубаясь к ясности и однозначности правильного выбора. Все решил для себя Антон-Румата. То же можно сказать об Иване Жилине и Кандиде. Виктор Банев, конечно, разрывается между пониманием превосходства прекрасного нового мира и своей неизбывной укорененностью в мире старом. Но на какой стороне находится историческая справедливость, за кем будущее — тут двух мнений не возникает. Перед читателем развертывается оптимистическая перспектива: стрелка “духовного компаса” указывает верное направление, двигайся по стрелке — и не ошибешься.

@темы: «Град обреченный», «Жук в муравейнике», «Далёкая Радуга», «За миллиард лет до конца света», Попытка к бегству, Улитка на склоне, Критика, Понедельник начинается в субботу, «Малыш», Сказка о Тройке, «Пикник на обочине», С.Витицкий, Второе нашествие марсиан, «Отель "У погибшего альпиниста"», «Гадкие лебеди», «Трудно быть богом», «Обитаемый остров», «Хищные вещи века», Ссылки, Сталкер

---

А кстати

[silent-gluk]

В продолжение одного из предыдущих постов.

А вот вспомните себя в школе / на заре увлечения Стругацкими (да и любыми иными писателями). Как вы полагаете, вас бы заинтересовали их дневники и записные книжки - или это знак уже вполне развившегося интереса?..

@темы: Вопросы

---

Субботний спор о "Понедельнике"

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера boris_georgiev в Субботний спор о "Понедельнике"...

...вышел у нас с Валей тридцатого ноября этого года.
Ничто не предвещало. Она пригласила, я зашёл. Болтали. И вот -- спор у нас случился. После Валя накропала статью. Кому не лень, рассудите! Рассудите?

Ниже статья (Не понимаю, зачем Вале понадобилось писать от моего первого лица, но как написала так написала):

Под катом многобуквенная статья

Субботний спор о «Понедельнике»

— И ты исполнишь любое моё желание? — спросила она.
Валя прекрасно знает, что в запальчивости я способен отчебучить чёрт знает какую глупость. Аффектация раздражает меня страшно: эта её поза — возле окна, спиной ко мне, голова вполоборота — театральщина. Вдобавок словечко: исполнишь. Контрольный выстрел.
— Да, — буркнул я, не найдя сил отвернуться.
— Что скажу, то и сделаешь?
Она резко сменила тон. Уселась на подоконник, ко мне повернувшись боком. Довольна. Поймала меня на слове. А что я такого наговорил?
            — Да, — уверенно подтвердил я. Блеф чистой воды. Болтали же просто. Не помню о чём.
            — Любое желание! — Валя не умеет скрывать чувства. — Ну и прекрасно. Я займусь грогом, а ты скучай пока и думай над доказательством. Варить на твою долю?
            Грог, значит. Пусть будет грог. Я покивал, поджав губы, и Валя исчезла. Доказательство? Что я обязался доказать? Валя на кухне громыхала кастрюлями. Чёрные ветви акаций, распятые на крестовине окна, висели мёртво, в камине шипел огонь. Конец ноября, суббота. Мы говорили о нарративе. Как он появляется, откуда и почему. Мир идей как пратекст — трали-вали семь пружин плюс конфликт как движущая сила действия плюс прочая постмодернистская чепуха. Вроде безобидно, однако на мне теперь бремя доказательства. Что любой текст содержит описание своего зарождения, следы обрезанной пуповины, омфал, завязанный автором. Вот о чём мы говорили.
И ты берёшься найти такое в любом тексте? — спросила Валя. Ну да, в любом, сказал я. Любой ведь автор, продуцируя текст, тщится при этом понять, как он, автор, выберется из лабиринта вероятностей с готовой историей в зубах. Что не может не наложить отпечаток. Когда пишешь в соавторстве, это даже заметнее — выплёскивается в склоках, вот как у нас с тобой, сказал я. А она мне: про нас не интересно, про нас я и так всё знаю. В чужом тексте найти можешь? Пусть даже в соавторском. Пусть не доказать, для этого у тебя кишка тонка, но показать на примере, что в тексте — любом, какой бы я ни выбрала, — содержится вся эта геномуть: путь от зачатия истории через авторские родовые схватки к готовому нарративу?
            Вот тут я и сглотнул наживку. Валя ловила «на слабо» и поймала. Кишка у меня тонка?!
            — Ладно, — говорю. — Берусь не показать на примере, но доказать, что в выбранном тобою тексте заключена история возникновения нарратива, а плюс к тому ещё и сам автор, распотрошённый на множество человечков. Мальчишка из первого акта, зрелый муж из акта пятого... Всё во всём. Он сводник и рогоносец. Он действует и отвечает на действия. Влюбленный в идеал или в извращенье, он, как Хозе, убивает Кармен. Его неумолимый рассудок – это Яго, одержимый рогобоязнью и жаждущий, чтобы мавр в нем страдал, не зная покоя.
            — Ты жалкий плагиатор, — съязвила Валя, заметив не-меня в моём спиче. — Но даже не надейся, что я тебе подсуну текст мастера Вила, к тому же, говорят, в соавторстве он изобличён не был. Это было бы просто, как бекон, милый мой недалёкий отелло, я тебе почище текст придездемоню. Бойся.
            — Давай-давай, — сказал я.
            — Значит, ты берёшься доказать? — вкрадчиво спросила она.
            Настроен я был по-субботнему агрессивно, к тому же Валя задела меня за живое, назвав недалёким.
            — Берусь. Если докажу — с тебя фант. Напишешь об этом статью.
            — Идёт, — с готовностью попалась на крючок Валя.
Пока я втихомолку радовался успешному манёвру, она как бы невзначай продолжила:
— Но если не докажешь, с тебя фант.
— Договорились.
— И ты исполнишь любое моё желание? — спросила она.
Говорю же, в запальчивости я способен на многое, на глупость — особенно. Чувствовал подвох, но всё-таки сгоряча буркнул: «Да». Бездумно, безоглядно. А что за текст она подсунет? Вдруг не сдюжу? Тогда придётся честно выполнять любую прихоть взбалмошной девчонки... Проштрафился. Ну это ж надо: в ловушку угодить по-идиотски, с размаху въехать в собственную сеть, в своей же сделке послужить залогом! Ещё вопрос — чего она захочет, что за нелепый фант...
— Твой грог, — она сказала. И сунула мне в руки чашку.
— Уж я грог сварю так сварю, — добавила она, усевшись рядом.
На подлокотник кресла.
— Уж я задачу тебе задам так задам, — пропела она.
Из своей-то чашки уже отхлебнула. Видно было — ничего ещё не придумала, просто пугает. Берёт на понт.
— Смешивать в одной посудине грог и задачу... — убитым голосом проныл я. — Субботу хочешь мне испортить?
Авось, думаю, сработает. И будет дело в шляпе.
— Субботу? Да ведь... — Валя замолчала, помешивая в чашке трубочкой. Просияла. Выпалила:
— Понедельник начинается в субботу.
— Что? — спросил я, не смея верить.
— Вот тебе задача: найди в «Понедельнике...» автора и авторскую пуповину. Раскопай в повести историю рождения нарратива и родовые схватки нарратора.
Сработало. И дело в шляпе, подумал я, сдержав улыбку. В этом тексте я найду легко. Откашлялся (мне грог попал куда не надо) и начал:
— Итак, приступим.
— Прямо так и приступим? Тебе не нужно подготовки? Можем завтра или...
— Понедельник начинается в субботу, — возразил я.
Когда я был младшим научным сотрудником, мне казалось, что сказка эта написана специально для меня и обо мне. Видел я в ней родной институт, изображённый сатирически, и себя — научного сотрудника младшего возраста, влюблённого в науку, в которой смыслил пока ещё не очень. Был я тогда начинающий маг, и даже не маг, а так. Не личность, личинка. Навязшую в зубах борьбу с бюрократией увидел в «Понедельнике» и гимн позитивистской науке — а больше не нашёл ничего. Казалось странным — такая незамысловатая, лёгкая, легчайшая даже вещица после ТББ и чуть ли не одновременно с ХВВ! Авторы что же, решили отдохнуть и развлечься капустником? Тогда я не знал, что повесть задумана в конце пятидесятых, а если б знал — наверняка подумал: «Всё понятно», — потому что был молодым, самоуверенным и глупым.
— Ты и теперь... не старый, — заметила Валя и спросила: — А что в «Понедельнике...» непонятного?
Давай посмотрим. Зададимся вопросами.
Вопрос первый: кто такие маги? Учёные? Но ведь Привалов был учёным и до прямого попадания в НИИЧАВО. Что же, он раньше был недоучёным, и только занявшись научной магией, удостоился чести? Можно ли принять в качестве объяснения длиннейшую нравоучительную вставку о том, как становятся магами:
«Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них наконец в качество, и они стали с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же. Каждый человек — маг в душе, но он становится магом только тогда, когда начинает меньше думать о себе и больше о других, когда работать ему становится интереснее, чем развлекаться в старинном смысле этого слова».
То есть, маги — просто учёные с большой буквы «У»?
Вопрос второй: причём здесь диван? Вокруг него устраивают чехарду в первой части, на нём работают в части второй и занимаются расследованием в третьей. Притом сказано, что суета вокруг дивана — это драма идей. Несуществующие пружины дивана прямо-таки движут всем действием. Почему?
Вопрос третий: зачем сюжет построен таким образом, что трудяга Привалов работает только во второй части и немного в четвёртой главе третьей части?
Вопрос четвёртый: что вообще объединяет «Суету вокруг дивана», «Суету сует» и «Всяческую суету»? Герои? Вяловатая интрига с двуликостью Януса Полуэктовича Невструева?
Вопрос пятый: если это повесть, а не четыре (считая послесловие) рассказа, то где завязка-кульминация-развязка?
— Ну-у... — задумчиво протянула Валя.
— Не торопись отвечать. Это не так просто, как кажется. Янус Полуэктович не случайно Невструев и един в двух лицах не только ради интриги. Привалов устраивает на диване привал совсем не потому, что ему работать облом. Суета вокруг дивана действительно драма идей, а маги... Ну, об этом чуть позже. Сначала я расскажу тебе, где я нашёл ключ к загадкам этой непростой и совсем не легковесной вещицы.
Однажды — в те времена я даже начинающим магом себя не считал, — прочёл я в одной книге: «...И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток», — и вспомнил, что образ неба, свёрнутого как свиток, я уже где-то встречал, равно как и падающие звёзды. Я стал искать, предположив, что в «Откровениях» Иоанн Богослов кого-то цитирует. Обнаружил у пророка Исаии: «…истлеет всё небесное воинство; и небеса свернутся, как свиток книжный; и всё воинство их падет, как спадает лист с виноградной лозы, и как увядший лист — со смоковницы». Нашёл и тут же припомнил: «…как жутко, гигантской чашей в мертвом свете луны ползёт, заворачиваясь внутрь, край горизонта»… «А горизонт видел? Знаешь на что это похоже?» «На свёртку пространства, я эти штуки знаю...»
Весь образный ряд — чаша, мёртвый свет полной закатной луны, землетрясение, небо, свёрнутое как свиток...
— Всё это понятно, — перебила Валя. — Без тебя ясно, что это очередная эсхатологическая реминисценция, их у Стругацких полным-полно. Ну, описали они в пятой главе второй части несостоявшийся локальный апокалипсис, так что?
— Ты не дослушала, как всегда. Небо, свёрнутое как свиток книжный. Понимаешь? Это не какой-нибудь, а книжный апокалипсис.
— Э-э… — Кажется, Валя решала, не счесть ли сказанное очередной шуткой. Я иногда подшучиваю над ней с серьёзным видом. — Ты хочешь сказать, что действие «Понедельника...» происходит не в реальном нашем пространстве, а в книжном?
— Авторы намекают на это не раз и не два. В частности, в четвёртой главе второй части Привалов бьётся над задачкой о свёртке этого самого пространства по всем четырём переменным и, добив, сообщает решение Кристобалю Хозевичу Хунте. Да и в самом начале они открытым текстом тебе об этом говорят, в первой строчке: «Я приближался к месту моего назначения...» — ведь это дословная цитата из «Капитанской дочки»! Зачем, как не затем чтобы сказать читателю — действие будет развиваться в книжном хронотопе, а не в реальном пространственно-временном континууме.
— Не мельтеши, — попросила Валя.
Я обнаружил, что курсирую по комнате, имея в руке пустой стакан. Грога в нём не было. Как-то неожиданно кончился. Я пристроил стакан на подоконник. За стеклом вполне реальный, совсем не книжный, унылый вид — Девичья улица в конце ноября красотой не блещет.
— Ну ладно, пусть в книге. Как это относится к теме?
            Я повернулся к пейзажу спиной. На Валю смотреть куда приятнее.
            — Ты не ответил ни на один вопрос, — напомнила она.
            Знаю. На то у меня есть причины. Мои вопросы, когда хочу, тогда и отвечаю. Но я отчасти ответил, потому что именно этот эпизод — уничтожение «гения потребителя» после несостоявшегося книжного апокалипсиса и есть кульминация внутренней повести.
            — А...
Кажется, Валя, не дождавшись ответа, сообразила сама. Она забормотала: «Гений-потребитель... Выбегалло... Дерёт с кровью цитаты... Потребительское отношение к литературе... А маги, стало быть...»
            — Писатели, — подсказал я.
            — Фантасты, — возразила Валя.
            — Я не признаю такого разделения, ты же знаешь.
            — Ладно, пусть будут просто писатели. С миром, значит, они в других отношениях, чем обычные люди, потому что количество...
            — Нет, не так. Не с обычным, а с книжным миром они в других отношениях, потому что количество прочитанного наконец перешло у них в новое качество.
            Мы долго орали друг на друга: «А печать на бутылке с джином, а?!» «Материализация идей! Сцена искушения святого Антония! Блюдо на паучьих лапах! В пятой главе!» «Дубли Корнеева! Писатели-подражатели мал мала меньше!» «А говорящее зеркало?! Ведь это же сноски!»
            Вдруг я заметил, что трясу Валю, ухвативши за легкомысленный её домашний халат обеими руками, и кричу: «А шерсть?! Шерсть на ушах!»  Я понял, что хватил лишку.
            — Довольно, — сказал я, оставив халат в покое. — Так мы с тобой далеко не уедем.  Нужна система. Подожди-ка...
            — Нет, это ты подожди! — возмутилась Валя. Объясни тогда, причём здесь данаиды в ватниках.
            Дались ей эти данаиды. Я говорю, система должна быть, а она — ни в какую. Объясни, говорит, сначала кто такие данаиды в свете твоего предположения, потому что если какая-то мелочь в гипотезу не укладывается, её надо выбросить на помойку. Гипотезу, в смысле, а не мелочь, ведь мелочей в настоящей литературе не бывает.
            — Данаиды? Ну это же очень просто. Чем они там занимались? Под началом толстомордого Каина взламывали асфальт и прокладывали какие-то трубы. Где это было? В библиотеке. Отметим эти факты и обратимся к «Послесловию и комментариям» — четвёртой части «Понедельника…» Там найдём, что: «Данаиды — в греческой мифологии — преступные дочери царя Даная, убившие по его приказанию своих мужей. Сначала были осуждены наполнять водой бездонную бочку. Впоследствии, при пересмотре дела, суд принял во внимание тот факт, что замуж они были отданы насильно. Это смягчающее обстоятельство позволило перевести их на несколько менее бессмысленную работу: у нас в институте они занимаются тем, что взламывают асфальт везде, где сами его недавно положили». Итак, данаиды в библиотеке взламывают асфальт там, где сами его недавно укладывали. Ничего не приходит в голову?
            — Цензоры? — шепнула Валя.
            — Именно. А толстомордый Каин — Ванька Каин, попавший в НИИЧАВО прямиком из романа Алексея Толстого. Кстати, в «Понедельнике...» все три Толстых присутствуют в виде цитат, а Алексей Толстой — лично.
            — Где? То есть я хотела спросить: кто он?
            — Не хотелось бы мне снимать с героев маски, тем более что это всего лишь мои домыслы, да и авторы, судя по всему, хотели, чтобы читатель догадался сам, кто есть кто. Оставим в покое Толстого. Попробуй лучше развлечения ради угадать, кто такой Каин и...
            — Ну ты же только что говорил!
            Валя на меня обиделась. Так, слегка. Намекнул и не рассказал. Ничего, переживёт. Займёмся Каином.
            — Каин не только литературный герой, в «Понедельнике…» он в двойной маске. Да ты сама отгадаешь: толстомордый, управлял цензурой. Кто такой царь Данай, приказавший данаидам убить своих мужей, тоже понятно. Понятно ведь?
            — А! — сказала Валя.
            Ну вот и хорошо. И хватит пока о шифрах, иначе мы завязнем окончательно, одних только «толстовских» аллюзий хватит на целую главу. Тот же Киврин Фёдор Симеонович, коего сожгли по доносу дьяка в деревянной баньке (как толстовского колдуна Ваську Силина), а потом били батогами нещадно и спалили на его голой спине полное собрание сочинений (как толстовского Киврина Кульмана) — персонаж совершенно бездонный. К тому же, как говорят некоторые, характером и манерой поведения он смахивает на Ивана Антоновича...
            Опять я увлекся. Что там Валя?
            — ... и если проследить за развитием образа Привалова, начиная от первой встречи с магами, то получится, что он и есть... — рассуждала Валя.
            — Автор? — подсказал я.
            — Да-а... А что такое? Чего это у тебя такая физиономия, как будто мыша съел? Смотри: изложение от первого лица — это раз; Привалов в прошлом математик-программист, работал в Ленинграде, занимался астрономией, где ему приходилось численно решать уравнения типа звёздной статистики — это два; он становится магом — это три: не логично ли будет предположить, что...
            — Логично, да не совсем. По логике развития действия Привалов становится магом (то есть писателем) когда история отчасти рассказана. Сюжет выстроен, истинный автор уже преодолел часть лабиринта вероятностей, таща за хвост готовый нарратив. Возникает вопрос: кто же рассказывает историю? Кто строит сюжет? Кто может ухватить нарратив за самое важное место — за финал? Кто перемещается по сюжету как из прошлого в будущее, так и наоборот? Кто управляет персона...
            — Вообще-то обычно директор, — мрачно буркнула Валя. Задело её, что не сразу догадалась, куда клоню.
            А ведь ежу понятно, что именно Невструев и выполняет авторские обязанности в мирке «Понедельника...» Он един в двух лицах — намёк на божественную по отношению к повествованию сущность. С его появлением в первой части прекращается суета вокруг дивана — о чём нужно поговорить особо. И надо бы Валю утешить, сказать, мол, ты рыскала вокруг правильного ответа, все буквы угадала, а что не смогла прочесть слово, так это бывает. Но как ей теперь... А!
            — Валя, помнишь, ты сама тут кричала, что зеркало...
            — Да! Точно! Зеркало ведь говорило его голосом! Я так тебе и сказала — говорящее зеркало это авторские сноски. Затекстовый голос принадлежит Невструеву, значит он, Невструев, и есть автор. Сначала он снабдил текст сносками и дидактическими комментариями, а после, когда сноски показались ему скучными и вообще надоели, он снял их — отключил зеркало. Стругацкие терпеть не могли сносок, а от морализаторства отказались как раз после...
            «Теперь её не остановишь, — подумал я. — Валя не отключается, пока не выговорит всё, что накопилось». Подумал так и стал обречённо слушать пространные разглагольствования о Невструеве Янусе Полуэктовиче. Что в кульминационном эпизоде части второй, когда горизонт заворачивался чашей, он стоял, упершись тростью в снег, и смотрел на часы. Не только потому, что знал наперёд, чем всё закончится. Как опытный автор следил за динамикой действия и отмечал объём. Это был, конечно же, У-Янус — автор в редакторской ипостаси. Он же — в забавной «сцене на ковре у директора» — определял персонажам сверхзадачи и расставлял авторские оценки — Ойре-Ойре, к примеру, благодарность вынес авансом. А вот Амвросия Амбруазовича бранить не стал. Точно так же как в «Отягощённых злом» Рабби не стал бранить дрисливого гусёнка Иуду за предопределённое предательство — ведь персонаж не более чем актёр, вся вина лежит на авторе. Именно он в ипостаси строителя сюжета, А-Януса, пробирается через лабиринт вероятностей, сжимая в зубах финал. Он управляет действием...
            — Где? — спросил я.
            Поток Валиных мыслей можно прервать вот так вот — внезапным лобовым вопросом. Какое-то время она молчала, внимательно изучая мою переносицу.
            — Где в «Понедельнике...» автор-администратор управляет действием? — переспросил я. Наблюдал между тем за Валей. Я-то знал, где. Я знал всё, разумеется, в пределах моих полномочий. Видел, как соавтор тычется в стены лабиринта, выбирая путь, следил за темпом и отмечал объём.
            — Может быть, в конце первой части? В шестой главе? — несмело предположила она
            — Умница! — похвалил я. — Именно там вмешательство А-Януса...
            Говорить мне не пришлось. Снова Валя взяла слово, и уж взяла так взяла. Водопадом валила на меня хорошо известные мне сведения. Да, именно А-Янус в конце первой части из множества сюжетных ходов литературного Мультиверсума, просмотренных персонажем на волшебном диване, выбирает нужные. Да, именно после вмешательства А-Януса прекращается суета вокруг дивана, а бедняга Привалов чуть было не получает отставку. Не зря же он думает: «И я бы наверное погиб…» — когда его останавливает на выходе из музея Камноедов. Почему именно погиб? Потому что автор-администратор как раз собирался отрезать всю первую часть, вместе с недалёким персонажем и диванной неразберихой, оставить материал на неопределённое время в авторском архиве, в виде наброска. Это опечалило Корнеева и напугало Привалова, но Ойра-Ойра, как самый искушённый в вопросах квантовой магии — ведь говорят же, что прообразом ему послужил некто Новиков Сергей Петрович — сказал, что скоро-де в сюжет заглянет автор-редактор У-Янус, который: «...улетел в Москву. И в частности — по поводу этого дивана», — и наведёт порядок.
            — И как? Навёл? — спросил я. — Давай и мы с тобой наведём. Построим схему сюжета. Что происходит в первой части?
            — Автор протаскивает главного героя по лабиринту сюжетных ходов. Повалившись на диван, главный герой оказывается в литературном Мультиверсуме. Его, начинающего писателя, атакуют литературные авторитеты, коим он карикатурно пробует подражать — как в архаизированном диалоге с Кристобалем Хозевичем. Он пытается справиться с фантдопущением — экспериментируя с неразменным пятаком и умклайдетом, — и всякий раз терпит неудачу. В конечном итоге, прислушиваясь к советам учителей, он всё-таки остаётся в сюжете — именно как начинающий автор, главный герой повести.
            — Кто же он, этот главный герой? — спросил я щурясь. Знал, что без подсказки Валя не ответит, поэтому добавил: — И почему директор, бог мирка повести, един только в двух лицах?
            Забавное у неё сделалось лицо. Так, должно быть, Гамлет смотрел на тень своего отца.
            — Третье лицо! — изрекла наконец Валя. Страшным шёпотом.
            Я молча кивнул. Ну конечно. Теперь вся троица в сборе: автор-администратор, автор-редактор и автор-рассказчик. Структура повести понятна, от зачина и до финала. Первая часть — задумывая сюжет (читаем эпиграф к повести!), автор становится писателем. Вторая часть — писатель продуцирует текст. Третья часть — писатель, вынужденно отвлекаясь на различные посторонние дела, редактирует текст и в финале — о радость! — две авторские ипостаси, рассказчик и автор-редактор, приходят к соглашению, что повесть окончена. Но как это плохо: читать хорошую книгу с конца. И вот в этот самый миг, когда счастливый рассказчик с готовым нарративом в зубах выныривает из повествования, становится понятно, почему в названии частей использована цитата из Екклесиаста — весьма и весьма невесёлая: «Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, всё суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которым он трудится под солнцем?» Что пользы от нарратива, если истинной сути его не понимают без сносок? Поэтому и появляется после финала критические и нелицеприятные «Послесловия и комментарии». Обстоятельства заставляют рассказчика выполнить отвратительную для любого писателя работу — написать критическую статью о собственной повести.
            Пока я раздумывал над этим, Валя листала повесть, периодически разражаясь комментариями. Нашла в тексте всех трёх Толстых. Обнаружила место, где закадровый автор репликой «Сражайся, Арджуна!» сообщает о том, что экспозиция закончилась, силы главного конфликта проявлены, и построены в боевом порядке обе армии. Обнаружила, что тоже знает, как использовать диван в работе писателя. Посмеялась над потугами автора доказать самому себе научность избранного фантастического допущения. Саваофа Бааловича Одина изобличила криками: «Да это же главный редактор! В прошлом тоже писатель!» Заметила, почему Луи Седловой не предлагал совершить путешествие в описываемое настоящее. Прошлась по автору, который через амбразуру перевода преодолел Железную Стену, разделяющую литературу на две части: «нашу» и «не нашу». О контрамоции высказалась в том смысле, что любой писатель в ипостаси редактора, конечно же, контрамот, и временами, переходя от эпизода к эпизоду, страдает выпадением памяти. Невструева заподозрила в симпатиях к эвереттике. Болтала без умолку, а я затосковал.
Финал — ужасная штука. Можно ли вообще без него обойтись? Вале что, она, даже если считать, что я выполнил условия пари, свой фант уже отыграла. Статья готова, надо только записать, снабдив финалом, который мне известен. Известен ли? Можно ли считать утверждение доказанным? Не уверен. Если нет, Валя вправе потребовать с меня фант. Любое желание! Надо же было додуматься...
— Чего ты сидишь такой надутый? — спросила Валя.
За окном пошёл снег. Зимой на Девичьей улице очень и очень неплохо. К тому же, говорят, весь декабрь в этом году Сатурн будет в созвездии Весов.
— Я думаю над финалом, — сказал я. — Знаешь, что мы сделаем? Ты напиши статью, а прав я или нет — пусть рассудит читатель.
— Хитрый какой! Предлагаешь ничью?
Иногда мне хочется выполнить любое желание Вали Ключко без всякого пари. Хорошо, что она об этом не знает.

В. Ключко

.

@темы: Понедельник начинается в субботу, Перепост, Ссылки

---

О!

[silent-gluk]

С.-ПЕТЕРБУРГ, 24 дек — РИА Новости, Елена Молчанова.
Топонимическая комиссия Петербурга во вторник единогласно проголосовала за присвоение имени братьев Стругацких безымянной площади в Московском районе Петербурга.

Писатель-фантаст Борис Стругацкий скончался в прошлом году из-за проблем с сердцем. Большинство литературных произведений он создал в соавторстве с братом Аркадием, который умер в 1991 году. Имя братьев Стругацких уже присвоено библиотеке №2 Московского района, расположенной на Московском шоссе.

Площадь находится на пересечении Московского проспекта и улицы Фрунзе.

"Они жили и работали там, Борис Стругацкий в течение долгих лет проезжал на работу в сторону обсерватории. Это место пропитано духом Стругацких", — отметил член топонимической комиссии Алексей Владимирович.

Депутат законодательного собрания Петербурга и автор книги "Аркадий и Борис Стругацкие. Двойная звезда" Борис Вишневский сообщал ранее, что также близок к положительному решению вопрос об установке мемориальной доски Борису Стругацкому на доме №4 по улице Победы. Кроме того, губернатор Петербурга Георгий Полтавченко одобрил идею издания полного собрания сочинений братьев Стругацких для школьных библиотек.

ria.ru/spb/20131224/986086022.html#138791138657...

Говорят, что теперь губернатор должен подписать "нечто" (указ?) о присвоении имени - и площадь (или, по некоторым данным, сквер) перестанет быть безымянной. И это будет хорошо.

А вот насчет полного собрания сочинений для школьных библиотек - что-то меня смущает. Впрочем, думаю, губернатор употребил термин не в его строгом смысле. Потому что, во-первых, подготовка ПСС - это адский многолетний труд. Во-вторых, ПСС по определению включает в себя _все написанное_. Письма, дневники, варианты произведений и т.д. И именно потому его потенциальная аудитория довольно узка. Как бы мне ни хотелось думать хорошо о школьниках - ну что им до тех писем и записных книжек?.. Вот "сталкеровского" собрания сочинений было бы вполне достаточно. Ну, в крайнем случае - с серией "Неизвестные Стругацкие" (той ее частью, которая про варианты произведений). Благо и оформлено собрание прилично, и издано неплохо.

Хотя, с другой стороны, если вспомнить меня в школе... Я тогда как раз начинала интересоваться творчеством Стругацких. И если бы мне предложили почитать их дневники и т.д. - не факт, что я решила бы, что это неинтересно.

@темы: Сказку сделать былью, Ссылки

---

Уже сегодня!

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера svet_smoroda в АБС-новости

На очередном заседании Топонимической комиссии, которое пройдет в Смольном 24 декабря, рассмотрят вопрос об увековечении памяти Аркадия и Бориса Стругацких. Об этом сообщает пресс-служба городского правительства.
Напомним, что ранее сообщалось: имя братьев Стругацких может получить одна из площадей в Московском районе Петербурга.

Хорошо бы...

@темы: Перепост, Ссылки

---

Будущее

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера angels_chinese в Будущее

Одно время мне казалось, что надо в "Гадких лебедях" сделать другой финал. Хотя время уже прошло... Финал такой: герои все выходят, стоят и ждут Будущее. Ветер, поле бесконечное, степь, пыль... Тут мы видим - и Сахаров стоит, и Стругацкие, и режиссер, и Славу Рыбакова я хотел поставить, - и мы все ждем это будущее, которое мы так звали. Вдруг из этой пыли появляется толпа бритоголовых братков с цепями, и эти братки говорят: «Папики, а вот они мы!..» Это вот Будущее. Из квадрата. Ох, хотелось мне это снять... Но потом я подумал, что это будет слишком публицистично. Хотя, может, и надо было...

Из интервью с Константином Лопушанским.

Как хорошо, что он передумал!.. После этого откровения я к "Гадким лебедям"-фильму буду относиться теплее: ведь Могло Быть Хуже!

@темы: Фильмы, Вторичное творчество, Лопушанский, «Гадкие лебеди», Экранизации

---

И опять воскресенье

[silent-gluk]

Сегодня с нами издание югославское. Наверное, на хорватском. Или в 1979 он еще был сербохорватским?..



Обложка.





Авантитул.




Контртитул, он же - выходные данные.




Титульный лист.



Strugacki A. Golac na urvini / A.Strugacki, B.Strugacki; Prev. M.Colic. - Beograd: Jugoslavia, 1979. - 128 s. - (Biblioteka "Kentaur". Naucna fantastika). - Хорв. яз. - Загл. ориг.: Улитка на склоне (часть "Управление").

@темы: Картинки, Переводы, Улитка на склоне, Библиофильское, Библиография, Книги

---

То, что не все знают...

[silent-gluk]

Есть такой журнал - "Библиотечное дЪло" (через "ять"), издается, насколько понимаю, в Санкт-Петербурге.

и в № 16 (202) за 2013 год много материалов о фантастике вообще и о Стругацких в частности (С.Матлина "Зачем нужна фантастика Стругацких", А.Ермолаев "Расцвет и заказ земной сверхцивилизации: Обитаемый остров братьев Стругацких" и т.д.).

Информация любезно предоставлена А.Ермолаевым.

@темы: Критика

---

А вот интересно...

[silent-gluk]

Зашел как-то разговор, что фраза типа "Стругацкие - мои учителя" уже стала почти общим местом.

Но вот вопрос: многие ли могут хотя бы сформулировать, чему именно Стругацкие их научили?..

Вот вы, например, можете?..

Меня, скажем, они научили тому, что "ненависть есть перегной страха". С осознанием этого желания кричать "ненавижу" стало существенно меньше.

@темы: Вопросы

---

Заметки жирафа-N

[silent-gluk]

Собственно, сабж.

Только недавно до меня дошло - и то не без подсказки - почему В.П.Корнеев, когда у него разболелся зуб мудрости, обернулся именно петухом и почему ему от этого таки полегчало.

А вы поняли сразу или нет?

@темы: Понедельник начинается в субботу

---

Проект продолжается...

[silent-gluk]

С амбивалентными чувствами сообщаю, что вышла вторая книга "Проекта Аркадия и Бориса Стругацких "Пикник на обочине"" - Выставной В. Пикник на обочине. Пророк Зоны. - М.: АСТ, 2014. - 384 с. - 10.000 экз. - ISBN: 978-5-17-080832-8.

"Аннотация: Когда-то Аким предсказал страшную катастрофу. Пророчество сбылось. Родной город Акима оказался в центре Новосибирской Зоны, и мальчика чудом спасли из оплывающих руин. Прошли годы, Аким вернулся. Теперь он стремится назад, в Зону. Зачем? Что нужно слабому и неопытному на вид парнишке в Зоне, легко убивающей самых крутых профессионалов? Этот вопрос не дает покоя его проводнику, удачливому сталкеру по прозвищу Кот. Сталкер быстро пожалеет о том, что связался с этим парнем: за ними начнется настоящая охота. Полиция, "черные" сталкеры, армейский спецназ, бандиты и служба безопасности Института готовы на все, лишь бы добраться до Акима. Потому что Зона слышит его, и разговаривает с ним. Он — Пророк Зоны. А люди боятся живых Пророков..."

Где тот храбрец, который рискнет прочитать?..

Впрочем, "официальным продолжением" это не именуют - уже плюс.

@темы: «Пикник на обочине», Вторичное творчество, Книги

---

А это старая критика.

[silent-gluk]

Брандис Е., Дмитревский Вл. Орбита большой мечты // Октябрь. - 1961. - № 11. - С.201-207.


«Наряду с нашим участком Вселенной, в котором автоматы составлены из протонно-нейтронных ядер и вращающихся вокруг них электронов, могут существовать миры «навыворот». В подобных «антимирах» положительные позитроны будут вращаться вокруг ядер, составленных из отрицательных антипротонов и антинейтронов. В принципе не исключена также возможность существования «антимира» с отрицательными массами. Возможны также гигантские участки Вселенной, которые сжимаются, а не расширяются подобно всему известному нам миру...»
Из какого фантастического романа взята эта цитата? Вы, наверное, представили уже себе прославленного звездного капитана, просвещают, его молодых членов экипажа космического корабля, который несется со субсветовой скоростью в глубины Галактики? Нет, выдержка взята из статьи доктора физико-математических наук Д. Иваненко «Пространство, время, тяготение» (газета «Известия»).



Наука ныне переживает новую революцию, выдвигаются смелые гипотезы и совершенно неожиданные теории. Ученые убеждены, что мы находимся на пороге третьего периода изучения пространства-времени-тяготения, когда идеи Ньютона и Эйнштейна получат дальнейшее развитие и войдут составными частями в новую синтетическую теорию, отражающую основные законы мироздания.
А в фантастической же литературе уже давно существует своеобразная наука о преодолении времени и пространства - выводятся новые положения из теории относительности, используются представления о кривизне пространства, изыскиваются необыкновенные источники энергии, позволяющие астронавтам за минимальный промежуток времени преодолевать невообразимые расстояния, и т. п.
Как ни ошеломляющи на первый взгляд многие идеи наших фантастов, возникают они отнюдь не случайно. Опубликовано, допустим, сообщение об открытии античастиц. Не дожидаясь дальнейшей разработки проблемы, писатели изображают целые миры и галактики из антивещества. Ведутся лабораторные работы с биотоками - появляется роман, в котором биотоки мозга воздействуют на автоматическую систему управления звездолетом. Ученые задумываются над природой гравитации, а герои романов уже, оказывается, овладели силами тяготения...
Фантастика во все времена ее существования зависела от уровня научно-теоретических и инженерно-технических идей. Можно было бы проследить, как они преобразовывались и какой вид принимали в фантастических произведениях, создававшихся на протяжении нескольких столетий - от Фрэнсиса Бэкона и Кампанеллы до Эдгара По и Владимира Одоевского, от Жюля Верна и Уэллса до Беляева и Ефремова.
Все помнят «Машину времени» Уэллса. Казалось бы, что общего может иметь с наукой эта сверхфантастическая идея? Но в действительности замысел романа родился не без влияния гипотез, выдвинутых в конце прошлого века теоретической физикой и математикой. Известный австрийский физик Л. Больцман пытался доказать математическим путем, что во Вселенной есть области, где время движется в направлении, обратном нашему, а крупный американский астроном Саймон Ньюком высказал предположение о возможности создания геометрии четырех измерений, понимая под «четвертым измерением» время, которое он считал особым видом пространства. На Саймона Ньюкома, между прочим, и ссылается уэллсовский Путешественник по Времени. (В данном случае мы хотим этим сказать, что даже несбыточная ни при каких условиях Машина времени не явилась на свет из головы Уэллса, как Минерва из головы Юпитера.)
В конце мая западную печать облетело сообщение о том, что большой радиотелескоп английской обсерватории «Джодрел Бэнк» принял радиосигналы неизвестного происхождения, которые, возможно, посланы советской космической лабораторией, запущенной в район Венеры. Английские астрономы предполагают, что специальная параболическая антенна, установленная на советской ракете, вовремя «сработала»: приблизившись к «Утренней звезде» менее чем на сто тысяч километров, она автоматически, как и было предусмотрено, сориентировалась в сторону Земли, находившейся на расстоянии семидесяти миллионов километров... Если бы еще года три-четыре назад мы прочли нечто подобное в каком-нибудь научно-фантастическом романе, то непременно похвалили бы автора за исключительную смелость воображения.
А подвиги Юрия Гагарина и Германа Титова! Разве они не развеяли ложные представления об ограниченных возможностях науки и техники и не открыли новую эру в отношениях между человеком и Вселенной? Естественно, что после полетов двух героев некоторые произведения, задуманные как научно-фантастические, сразу же выпали из жанра научной фантастики. «Развитие науки, - замечает Н.С.Хрущев, - происходит сейчас настолько быстрыми, прямо фантастическими темпами, что даже само понятие «будущее» приобретает весьма относительный смысл. Каждый день приносит волнующие вести о новых и новых достижениях в самых различных областях науки, техники и культуры. Эти успехи могут опередить самые смелые прогнозы и планы». Вот прямой и ясный ответ на споры о соотношении науки и фантастики, о «ближнем» и «дальнем» прицеле в научно-фантастической литературе!
Наука наших дней сама по себе настолько фантастична, что перед ней меркнет буйное воображение писателя, пытающегося строить предположения, не подкрепленные реальными гипотезами. Любая отрасль знания, если она перестает быть книгой за семью печатями, открывает ищущему уму беспредельные возможности для выбора фантастических тем, которых хватит писателю на всю его творческую жизнь. Поэтому нет никакой надобности наполнять романы заведомыми небылицами и уводить читателя в условный мир абстрактного вымысла, как это сделали недавно А. Бердник в романе «Пути титанов» или А. Колпаков в романе «Гриада» - произведениях, подвергшихся справедливой критике.
Хорошие фантастические книги привлекают прежде всего поэзией мысли, направленной на преобразование мира. В них утверждаются идеи философского материализма применительно к разным аспектам научной и исследовательской деятельности. А между тем писатели у нас иногда ограничиваются занимательными кунштюками и декларированием весьма сомнительных идей, отдающих идеалистическим душком. Научная фантастика порою становится заменителем волшебной сказки. Вместо феи действует маститый ученый, который на каждом шагу творит заведомо невозможное, нарушая границы правдоподобия даже внутри самого сюжета.
Другой типичный недостаток - перемещение центра тяжести с человека-творца на чудеса техники. Люди становятся безликими экскурсоводами, пояснения разрастаются в целые лекции, а чтобы читателю было не очень скучно, «промежутки» заполняются всевозможными приключениями.
Мы не берем на себя смелость выступать с поучениями и предлагать какие-то готовые рецепты. Но ясно одно: писателем-фантастом в наше время может стать только тот, кто способен осмыслить ведущие проблемы и перспективы развития главных отраслей науки с позиций материалистической диалектики, кто способен подчинить замысел своего произведения философским представлениям о законах природы и общества. Только в этом случае можно говорить о научно-фантастической литературе «по большому счету», как действенном факторе формирования коммунистического мировоззрения.

О признаках жанра
Можно ли утверждать, что наша научная фантастика выходит ныне на передний край литературного развития? Так, конечно, должно быть. Это продиктовано временем.
Если исходить из количества новых книг, изданных за последние два-три года, то такое утверждение представляется правомерным. На семинаре молодых писателей-фантастов, проведенном в мае этого года Московским отделением Союза писателей РСФСР, приводились любопытные данные библиотечной статистики о резко возросшем спросе читателей на произведения научно-фантастического жанра. В среднем из 250 заявок на остросюжетную, «динамическую» литературу 150 падает на научную фантастику и только 100 на собственно приключенческую. Это значит, что научная фантастика оттеснила стандартную «шпионскую» беллетристику, которая еще недавно выпускалась в большом количестве и пользовалась у молодежи немалым спросом.
Итак, количественный рост научной фантастики несомненен. В «Молодой гвардии» и Детгизе образованы специальные редакции. При журнале «Вокруг света» стал выходить в качестве приложения «полутолстый» двухмесячник «Искатель». Областные и республиканские издательства не только перепечатывают наиболее популярные произведения, но и выпускают научно-фантастические книги местных молодых авторов. Гриф «научно-фантастический» сейчас в издательствах вполне заменяет сказочное заклинание «Сезам, отворись». И отворяются двери редакционных кабинетов, и смягчаются суровые сердца «тиражедателей» из книготорга, и научно-фантастическому роману, независимо от его качества, дается «зеленая улица».
Мы вовсе не собираемся брать под защиту все, что издается под этим «магическим» грифом. Количественный рост далеко еще не означает переход в новое качество. Наряду с интересными, свежими по мысли произведениями издается, к сожалению, немало книг посредственных, а иногда и просто халтурных. Но вот что поразительно. При таком бурном развитии научной фантастики критики и литературоведы до сих пор еще не смогли определить ее место под литературным солнцем. Продолжаются споры: что же такое научная фантастика и какие произведения следует к ней относить? Жанр это или не жанр? Если жанр, то в чем его специфика? Каковы критерии оценки научно-фантастических книг? Каким должен быть герой этих произведений?
До недавнего времени издательские работники и рецензенты нередко ставили знак равенства между научно-фантастической и научно-популярной литературой. Если писатель отступал от установленных истин и вдавался в спорные утверждения, книгу объявляли «еенаучной», и тогда писателю приходилось доказывать, что его произведение фантастическое и потому не может быть бесспорным.
Популяризация науки не самоцель, а одна из задач научной фантастики. Голый техницизм обесчеловечивает литературу. Там, где нет больших философских и нравственных идей, не может быть настоящего искусства. Научно-фантастический сюжет порождает специфические конфликты и в некоторых случаях требует особых изобразительных средств. От решения фантастического замысла зависят и психологические коллизии, и поведение и судьба героев. Эмоциональное, «человековедческое» начало в научно-фантастической книге не менее важно, чем в любом другом произведении, к какому бы жанру оно ни относилось. Недаром же научная фантастика определяется как вид искусства, избравшего предметом науку и эмоции, связанные с перспективами научного творчества.
О задачах научной фантастики высказывается немало разноречивых суждений. Фантастическую книгу принято рассматривать прежде всего с точки зрения темы, и это приводит к непомерному упрощению художественных оценок. Вызывает споры даже наличие в такой книге жанрового своеобразия, что вносит еще больше путаницы.
Следует сделать оговорку. Слово «жанр» мы употребляем по отношению к научной фантастике не как родовое понятие (эпос, лирика, драма), а как условный термин, сближающий произведения по содержанию и отчасти по способу изложения. О научно-фантастическом жанре можно говорить на таких же «законных основаниях», как о жанре историческом, приключенческом, сатирическом, социально-бытовом и т. п.
Но это не только терминологический спор. У каждого жанра есть свои родовые признаки и устойчивые художественные традиции, разрушение которых иной раз приводит к огорчительным творческим неудачам. Конечно, подлинное новаторство, не укладываясь в старые терминологические понятия, заставляет вводить новые. Но если реализм в научной фантастике иногда еще понимается как сдержанность фантазии и мечты, если некоторые авторы пытаются выдавать за новаторство свое нежелание или неумение заглянуть в будущее и пишут «фантастические романы» без фантастики, необходимо в полный голос говорить и о «специфике жанра».

КАКИМ БУДЕТ ЧЕЛОВЕК?
Каким же должен быть положительный герой научно-фантастического произведения? Ясно, что герои, которым автор доверяет воплощение своей мечты и заставляет их совершать необыкновенные дела и подвиги, не могут быть людьми средних способностей и невысокого интеллекта.
Однако при ближайшем знакомстве у многих персонажей научно-фантастических книг оказывается весьма ограниченный, а иногда даже обедненный духовный мир. И это вызывает у читателей чувство досады и разочарования. Такие ли заурядные люди, как Широков и Синяев, будут облечены доверием всего человечества, чтобы осуществить первые контакты с представителями высокой цивилизации иных звездных миров («Каллистяне» Г. Мартынова)? Можно ли поверить, что для завоевателей Космоса будет характерен нарочито стертый и вульгарный язык, каким изъясняются ученые, работающие на Амальтее - научно-исследовательской станции на пятом спутнике Юпитера («Путь на Амальтею» А. и Б. Стругацких)? Авторы нередко принижают своих героев, теряют чувство подлинного масштаба времени и событий, а вместе с тем теряют и романтическое начало, ощущение той дистанции, которая должна отделять мечту от повседневной действительности, наше сегодня от нашего завтра.
Нам могут возразить: но это же классический прием, которым постоянно пользовался Уэллс! В мир «четвертого измерения», на прекрасную планету Утопию, попадает у него средний, заурядный англичанин мистер Барнстепл. Его глазами и воспринимаются все необычайные события («Люди как боги»). Такой же Барнстепл, только носящий имя мистера Бедфорда, встречается с селенитами («Первые люди на Луне»), а рядовой клерк Джордж Фодерингей вдруг обнаруживает в себе способность, творить чудеса и весьма неосмотрительно ею пользуется («Человек, который мог творить чудеса»).
Таким приемом Уэллс подчеркивал прежде всего ограниченные возможности. слабости и недостатки буржуазного строя, который в конце концов убивал фантазию. При столкновении обычного с невозможным все возвращалось к исходному состоянию: мир «четвертого измерения» оказывался недоступным, Фодерингей терял способность творить чудеса, Невидимка уносил с собой в могилу тайну замечательного открытия и т. д. Герои Уэллса, за редкими исключениями, не несут в мир активного, жизнеутверждающего, преобразующего начала. Почти все они ограничиваются ролью наблюдателей. В тех же случаях, когда они становятся активной действующей силой, вроде человека-невидимки или доктора Моро, сила эта оказывается злонамеренной и агрессивной. Таким образом, деятельный герой как бы иллюстрирует мысль писателя о науке, которая в буржуазном обществе часто перестает служить гуманным целям.
Совершенно очевидно, что художественные приемы Уэллса не могут переноситься механически в нашу фантастическую литературу. Перед ней стоят иные задачи. В произведениях этого жанра мы ищем прежде всего отражение научной мечты, романтику познания и переделки мира. Вот что должно, как нам кажется, определять духовный облик героя - нашего современника, посланного на разведку будущего.
Еще сложнее становится задача, когда герой отделен от нас сотнями и сотнями лет. И. Ефремов, как известно, попытался в «Туманности Андромеды» и «Сердце змеи» показать людей, живущих в эпоху мирового коммунизма на его высшей стадии. И вот со стороны многих критиков посыпались упреки: люди эры Великого Кольца условны, схематичны, холодны и бесконечно далеки от нас! Такие упреки кажутся .нам совершенно необоснованными. Напомним известные слова М. Е. Салтыкова-Щедрина, обращенные к хулителям романа Н. Г. Чернышевского «Что делать?»: «Он не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей, именно тех подробностей, для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточно данных».
В самом деле. При развитом коммунистическом строе все старые конфликты отмирают и переходят в совершенно иную сферу: высшего научного поиска, художественного творчества, любви и дружбы, свободных от каких бы то ни было условностей и предрассудков. Иначе говоря, безграничные возможности и способности, заложенные от природы в человеке, получат наивысшее развитие в тех общественных условиях, которые будут этому максимально благоприятствовать, то есть при коммунизме. Это и есть самая большая и самая сложная тема научной фантастики! Но каким будет человек и в какие формы выльются его отношения с обществом, можно только предугадывать...
Изображение человека будущего - задача очень трудная и до сих пор еще не решенная. Кроме И. Ефремова и С. Лема («Магелланово облако»), никто еще по-настоящему и не пытался взять на себя ее решение. Писатели-фантасты нередко предпочитают путь наименьшего сопротивления. Изображая грандиозные свершения, возможные лишь при наивысшем развитии производительных сил объединенного человечества, авторы механически переносят в будущее наших современников (Ю. и С. Сафроновы «Внуки наших внуков», Б. Фрадкин «Тайна астероида 117-03» и др.).
Ведутся споры и на такую тему: допустимы ли научно-фантастические произведения, в которых главная роль отводится не самому человеку, а какому-нибудь открытию или изобретению? В качестве примера и положительного ответа на этот вопрос можно назвать рассказ А. и Б. Стругацких «Испытание Скибр» или рассказ А. Днепрова «Крабы идут по острову». Очевидно, в таких вещах наиболее интересна ищущая мысль автора, его отношение к событиям. И хотя удачные произведения подобного рода не могут, конечно, определять основное направление нашей научно-фантастической литературы, сбрасывать их со счета нельзя. А это сделала, кстати сказать, В. Шитова в статье «Вымысел без мысли» («Юность» № 8), смешав воедино и хорошие и плохие рассказы и подвергнув их сокрушительной критике.

ВОПРОСЫ СПОРНЫЕ И БЕССПОРНЫЕ
Правильно ли определять научную фантастику как литературу научного предвидения? Многие, ссылаясь на Жюля Верна, полагают, что писатель-фантаст непременно должен предугадывать будущие открытия или изобретения.
Жюля Верна современники называли «изобретателем без мастерской», забывая о том, что он не придумал ни одной машины, которая не существовала бы до него в зародышевом виде. Некоторые из его проектов действительно претворились в жизнь, пусть и не в таком виде, как они были задуманы писателем. Он обычно был прав только в общей концепции, но не в избрании метода осуществления замысла и неизбежно допускал ошибки, когда переходил к детальным описаниям.
Вот пример подлинно научного предвидения - рассказ И. Ефремова «Алмазная труба». Он может служить блестящим образцом подтвержденной жизнью фантастической гипотезы. Но если бы писатель ограничился только иллюстрированием своей гипотезы, его рассказ не выдержал бы проверки временем. Этого не случилось, потому что его содержание несравненно шире и богаче. «Алмазная труба» - один из лучших рассказов И. Ефремова. Он полон прекрасных описаний природы, овеян суровой героикой борьбы человека с почти непреодолимыми препятствиями во имя высокой цели. И читатель, хорошо зная о том, что якутские алмазные промыслы имеют сейчас мировое значение, с волнением следит за всеми перипетиями мучительного похода двух геологов, сделавших изумительное открытие. Трудно отделаться от мысли, что якутские алмазы в действительности были найдены не героями Ефремова, Чурилиным и Султановым, а другими людьми! И все же предвидение в научной фантастике не закон, а частный случай, и его не следует фетишизировать. Художественная гипотеза имеет право на существование независимо от ее практической целесообразности.
Научную фантастику иногда еще называют «младшей сестрой приключенческой литературы». Но ведь приключения далеко не всегда являются неотъемлемым признаком научной фантастики. Есть превосходные произведения, в которых авантюрная линия сюжета уступает место «приключениям мысли», иначе говоря, развитию научной идеи, гипотезы. Так построены многие произведения того же И. Ефремова. Нет никакого или почти никакого сплава фантастики с приключениями в книге Яна Вайсса «В стране наших внуков», в психологических рассказах Г. Альтова «Богатырская симфония» и «Полигон «Звездная река», в повести Г. Гора «Докучливый собеседник».
Между тем иные писатели-фантасты нередко злоупотребляют испытанными приемами искусственного обострения сюжета. Делается это, по-видимому, для того, чтобы облегчить юным читателям восприятие научных идей и гипотез, положенных в основу произведения. Но установка на доходчивость и развлекательность нередко приводит к своей противоположности - писатели попадают во власть штампа. Из книги в книгу перекочевывают шпионы и диверсанты, с которыми советским ученым и изобретателям приходится вести неустанную борьбу. Внимание читателей переключается на побочную линию сюжета: взорвется или не взорвется портативная магнитная мина, подложенная диверсантом на советский космический корабль. Даже такой одаренный молодой писатель, как И. Забелин, умеющий ставить по-новому глубокие научные и социальные проблемы, в своем романе «Пояс жизни» отдал дань этому неоправданному увлечению. Рассказ о жизни нашей страны в восьмидесятых годах XX века, о воспитании молодых ученых и решения такой гигантской задачи, как искусственное ускорение развития биогеносферы Венеры, вовсе не нуждается в традиционном «допинге», в описании похождений очередного иностранного разведчика.
Нельзя, конечно, пренебрегать острым, динамичным сюжетом в научно-фантастических книгах, рассчитанных на детей и подростков. Но из этого никак не следует, что все стандартные атрибуты «Библиотечки военных приключений» следует переносить в околосолнечное пространство и даже за пределы Млечного Пути... Кстати, только по недоразумению все книги научно-фантастического жанра принято числить у нас по ведомству детской литературы. Тут иной раз происходят курьезные вещи. Что общего с детским чтением имеет «Туманность Андромеды», получившая первую премию Министерства просвещения РСФСР как лучшая книга о науке для школьников? Почему сложный, насыщенный философскими раздумьями роман Станислава Лема «Магелланово облако» выпускается Детгизом, а «взрослое» издательство «Советская Россия» издает большим тиражом роман К. Волкова «Марс пробуждается», явно предназначенный для подростков? Очевидно, пора понять, что научная фантастика не может больше развиваться лишь в рамках «детского и юношеского чтения».
И еще: если в произведениях научной фантастики мы ищем прежде всего поэзию науки, романтику исканий, отражение научной мечты, то вряд ли стоит относить к этому жанру приключенческие романы и повести, едва сдобренные «элементами» фантастики, социальные романы-памфлеты, в которых фантастическое допущение служит лишь литературным приемом (например, «Атавия Проксима» Л. Лагина), а также сказочно-романтические феерии типа рассказов Э. Т. А. Гофмана и повестей Александра Грина.
Да, фантастика имеет свою специфику, которая объективно существует - и вовсе не в угоду тем, кто хочет делать «скидки на жанр». В теории этого жанра еще много неясного и спорного. Мы не коснулись и десятой доли вопросов, требующих специального обсуждения.
Хорошо определил особенности научной фантастики В. Шкловский. «Фантастика, - сказал он в одном из своих выступлений, - противоречива и разнообразна. Может быть, это самый разнообразный из видов литературы. Противоречивость ее зависит от пограничного положения. Фантастика граничит с научно-художественной литературой, и некоторые произведения ее подчиняются научно-художественным критериям. Фантастика примыкает к приключенческой литературе и в этом случае подчиняется законам приключенческого жанра (острый сюжет, герой познается в действии, сравнительно простая психология, романтическая приподнятость). Вместе с тем в фантастику входят и философские романы и социальные утопии - изображения грядущего общества, которые совсем не обязательно должны быть насыщены активным действием. Но прежде всего фантастика - вид художественной литературы, и все критерии художественной прозы обязательны для нее».

ПО ПОВОДУ ОДНОЙ СТАТЬИ
Можно лишь порадоваться, что профессиональная критика все чаще и чаще обращается к научной фантастике. Вот еще одно свидетельство того, что этот жанр выходит на широкую арену. А ведь совсем недавно романы и повести писателей-фантастов молчаливо зачислялись в разряд «гибридных», не подлежащих критическому разбору. Тем самым они искусственно выводились за орбиту художественной литературы, что никак не способствовало становлению этого важного и нужного жанра.
Но вот наступил долгожданней перелом. За последние два года в «толстых» журналах появились интересные статьи К. Андреева, Ю. Рюрикова, В. Сытина и других авторов, а на страницах «Литературы и жизни» неожиданно возникла и... столь же неожиданно оборвалась целая дискуссия, в которой приняли участие писатели и критики. Естественно, не могла пройти незамеченной и дискуссионная статья В. Кардина «Преодолев земное притяжение», опубликованная под рубрикой, которой решили воспользоваться и мы, - «Споры о книгах» («Октябрь» № 3, 1961). Статья эта во многом уязвима. С ней хочется поспорить, памятуя слова Белинского: «Критика была бы, конечно, ужасным оружием для всякого, если бы, к счастью, она сама не подлежала критике же».
Говорить о сегодняшнем дне и традициях советской научной фантастики, ни словом не обмолвившись ни о творчестве А. Беляева, ни о широко известных произведениях И. Ефремова, ни о книгах, принадлежащих перу недавно пришедших в литературу молодых ученых, инженеров, врачей, - значит нарисовать произвольную картину состояния целой отрасли советской литературы. Если взглянуть на научную фантастику глазами В. Кардина, то получается примерно такая схема. Сначала был Жюль Верн, потом Алексей Толстой написал «Аэлиту», которая и по сей день остается для писателей-фантастов своего рода эталоном, а затем появились А. Казанцев, Г. Мартынов и В. Немцов, выпустившие романы, которые не нравятся В. Кардину.
Попробуем проследить за ходом мысли критика. Вот что он пишет о Жюле Верне: «Будучи при жизни «взрослым писателем», Жюль Верн в дальнейшем стал писателем для детей, для юношества». И дальше: «Традиция Жюля Верна - едва ли не главенствующая в нынешней научно-фантастической литературе». Оба эти утверждения ошибочны. Во-первых, Жюль Верн с самого начала предназначал свои романы детям и подросткам, предварительно публикуя их в детском «Журнале воспитания и развлечения». Жюль Верн не раз говорил издателю Этцелю, что сознательно ограждает свои произведения от всего, что было бы недоступно юным читателям и противоречило бы принципу «поучать, развлекая». Отсюда вытекает и своеобразие традиции Жюля Верна, которая ограничивается в советской научно-фантастической литературе главным образом приключенческими произведениями, насыщенными познавательным материалом. В такой манера написаны, к примеру, романы Г. Адамова, «Аргонавты Вселенной» В. Владко, «Звезда утренняя» К. Волкова, «Дети Земли» Г. Бовина, отчасти «Страна багровых туч» А. и Б. Стругацких и некоторые другие.
Из приведенного выше суждения В.Шкловского явствует, на какое богатство идейных и художественных традиций опирается в своем развитии советская научная фантастика. Тут и социально-психологические произведения Герберта Уэллса, и лучшие образцы утопического и философского романа, созданные в России и на Западе. Даже неискушенному читателю ясно, что такие вещи, как «Туманность Андромеды» И. Ефремова, «Пояс жизни» И. Забелина, «Каллистяне» Г. Мартынова, «Баллада о звездах» Г. Альтова и В. Журавлевой, меньше всего опираются на традиции Жюля Верна. Свести к этим традициям всю нашу фантастику невозможно.
Мы высоко ценим «Аэлиту» А. Толстого, но никак не можем согласиться с утверждением В.Кардина, что этот роман может служить примером «поистине новаторского, близкого нам по духу воплощения космической темы». Если бы В.Кардин дал такую оценку Аэлите лет сорок назад, она была бы справедлива и своевременна. Но выдвигать в 1961 году в качестве примера для подражания «Аэлиту» - значит канонизировать в литературе пройденный этап.
В. Кардин пишет: «Нас волнует не только и не столько завтрашняя техника, сколько завтрашний человек». Мы бы предложили иную формулировку: нас волнует завтрашний человек во всеоружии завтрашней науки и техники. Ведь и сегодня наука становится властительницей дум нашего поколения! Ведь и сегодня она во многом определяет критерий мышления и мечту о будущем! А завтра? Можно ли противопоставлять социальную тему научной и отрывать человека от созданной им «сверхмощной машины»?
Теперь о романах, подвергнутых разбору В. Кардина. Отнюдь не считая «Сестру Земли» Г. Мартынова, «Лунную дорогу» А. Казанцева и «Последний полустанок» В. Немцова достижениями современной научной фантастики, мы хотим все же оградить эти книги от передержек, допущенных критиком.
Г. Мартынов, выпустивший с 1954 года шесть романов, написанных специально для детей и завоевавших у юных читателей популярность, обладает смелым воображением, умением строить динамичный сюжет. Каждая его книга, особенно «Каллисто» и «Каллистяне», проникнута светлой верой в доброту и могущество разума и поставлена на службу задачам .коммунистического воспитания подоастающего поколения. У Г. Мартынова, как у всякого писателя, есть свой творческий потолок. Но это не дает право критику, отталкиваясь от единственной книги, утверждать, что Г. Мартынов «владеет лишь самыми начатками художественного мастерства». После «Сестры Земли» Г. Мартынов опубликовал еще три романа, в которых заметен несомненный творческий рост. В романах «Каллистяне» и «Гость из бездны» писатель разрабатывает, пожалуй, самую трудную и актуальную тему - изображение коммунистического общества будущего. Что же касается «Сестры Земли», то, судя по отдельным упрекам В. Кардина, критик и не подозревает, что это всего лишь часть трилогии.
В. Кардин, сам того не замечая, опровергает собственные утверждения. В «Сестре Земли», пишет он, «немало любопытного. Особенно, когда речь заходит о венерианах (так именуются автором жители Венеры), об устройстве их быта. С технической и литературной выдумкой воспроизведен рассказ старого фаэтонца - носителя интересной идеи о межпланетной эстафете знаний и техники». И тут же несколькими строчками ниже следуют утверждения: «Ничто не может победить читательскую скуку», «И со страниц фантастического повествования на вac уже глядят привычные оловянные глаза скуки»! Как тут связать концы с концами?
Подобный подход обнаруживается и при разборе «Лунной дороги» А. Казанцева. Вместо объективного анализа произведения - его основной идейной направленности, особенностей сюжета, композиции, изобразительных средств - критик вырывает из контекста несколько цитат и, «обыграв» их, приходит к выводу, что читатели, устремившись вслед за ракетой, вдруг оказываются «перед старым разбитым корытом, в котором не раз кипятили свои сюжеты корифеи мещанской литературы». Однако вывод этот сомнителен. Да, в «Лунной дороге» немало недостатков. Говорить о них можно и должно, но говорить доказательно, с уважением к труду писателя.
Роман В. Немцова «Последний полустанок», думается нам, лишь по недоразумению включен В. Кардиным в его критическую обойму. Дело в том, что сам автор не счел нужным снабдить этот роман подзаголовком «научно-фантастический». Недаром же один из авторитетов в области истории и теории этого жанра, К. Андреев, так оценил творчество писателя: «Владимир Немцов... ищет в своих книгах героя завтрашнего дня. Но его интересуют не только социальные, но главным образом моральные вопросы. Поэтому он фактически и не заглядывает в будущее. Его тема - несовместимость фантастической техники завтрашнего дня, гуманизма современной советской науки с отсталыми чертами, еще сохранившимися у некоторых людей. Несправедливы поэтому упреки писателю, которые за последнее время адресует ему критика, обвиняя в бескрылости его фантазию.»
В. Кардин безусловно прав, предъявляя к научной фантастике самые строгие требования. Но если из всего, что создано у нас в этом жанре за последние годы, берутся по случайному признаку три романа и подвергаются сокрушительной критике, то неизбежно создается впечатление, что за тремя соснами, выбранными «на сруб», автор не заметил леса.
«Лес» же, который мы имеем в виду, растет буйно и состоит из деревьев разных пород. Он поднимает свои кроны все выше и выше!

@темы: Критика, «Страна багровых туч», Испытание "СКИБР", «Путь на Амальтею»

---

Старая публицистика

[silent-gluk]

А.Стругацкий. "ОБ УМНЫХ И ВЕСЕЛЫХ ЛЮДЯХ...": [Ответ на анкету газеты "Пионерская правда"]//Пионерская правда. -- 1966. -- 22 марта. -- С. 2-3.

Вопросы:
-- Какую книжку нужно прочитать всем?
-- В какую книжку вам хотелось бы переселиться?
-- Что вас привлекает больше -- книга или телевизор?
-- Как будут выглядеть книга и телевизор будущего?
Среди моих любимых книг я не могу назвать одну. С детства я любил и сейчас люблю и с наслаждением перечитываю такие произведения, как "Приключения Тома Сойера" и "Приключения Гекельбери Финна" М.Твена, "Войну миров" и "Человека-невидмку" Г.Уэллса, "Аэлиту" и "Детство Никиты" А.Толстого, "Два капитана" В.Каверина, "Кондуит и Швамбрания" Л.Кассиля, "Школа" и "Голубая чашка" А.Гайдара.
Мне уже за сорок. И если бы мне предложили пожить и поработать вместе с героями книг, я бы выбрал героев романа И.Ефремова "Туманность Андромеды" и Д.Гранина "Иду на грозу". Это книжки об умных и веселых людях, выполняющих свою работу в трудных, даже трагических обстоятельствах. Мне и самому хотелось бы написать такую книжку.
Сейчас очень многих ребят увлекает телевизор. И часто они откладывают интересную книгу, чтобы смотреть очередную передачу. Меня телевизор совсем не увлекает. Книги -- другое дело, без книг я просто не прожил бы и недели.
Как будет выглядеть книга будущего? Очень надеюсь, что в ближайшем будущем книга останется такой же, как сейчас: может быть, более прочной, разумеется, на очень хорошей бумаге. Что же до отдаленного будущего, то сказать трудно. Возможно, это будут портативные устройства для чтения микрофильмов. Несомненно, целые библиотеки будут записываться на тончайшем мотке проволоки, а для чтения будут созданы специальные аппараты.
С телевизорами сложнее. Эта техника еще не устоялась, и меняться она будет, надо думать, очень сильно. Скорее всего наши потомки будут пользоваться проекторами, вроде того, который так впечатляюще описан в повести А.Полещука "Звездный человек".

@темы: Публицистика, А.Стругацкий

---

Воскресный пост

[silent-gluk]

Сегодня с нами польское издание.



Это обложка.




Авантитул.




Контртитул, он же "минута рекламы".




Это титульный лист.




Оборот титульного листа, он же - выходные данные.




Страница 7.




Страница 71.




Страница 143.



Strugacki A. Poniedzialek zaczyna sie w sobote / Strugacki A., Strugacki B.; Przel. I.Piotrowska. - Warszawa: Amber, 2000. - (Mistrzowie SF i fantasy). - 208 s. - ISBN 83-7245-301-2. - Пол. яз. - Загл. ориг.: Пондельник начинается в субботу

@темы: Картинки, Переводы, Понедельник начинается в субботу, Библиофильское, Библиография, Книги

---

Забавная параллель

[silent-gluk]

"— И вот еще. — Он вытащил со дна мешка странную штуку, похожую на вышитую серебром косынку. — Повязываешь на голову, чтобы узел был как раз над правым ухом. Это знак мага дороги." (Дяченко, "Ключ от Королевства").

"- Ногу отдавил,- сказал Пашка и принялся поправлять красную повязку на голове. Он внимательно следил за тем, чтобы узел повязки был точно над правым ухом, как у носатых ируканских пиратов.- Жизнь не дорога, о-хэй! - заявил он." (Стругацкие, "Трудно быть богом").

Интересно, это случайное совпадение или как?..

Правда, г-н Курильский (главный специалист по цитатам, аллюзиям и проч. у Стругацких) говорит, что не исключена отсылка к "Петру I" А.Н.Толстого ("Петр Алексеевич <...> пунцовый платок <...> повязал на голову по примеру португальских пиратов...").

@темы: Параллели, Прообразы, «Трудно быть богом», Цитаты

---

Ну, это уже анекдот!..

[silent-gluk]

Утащено отсюда: www.gazeta.ru/culture/2013/12/11/a_5798369.shtm...

Герман, гнев божий
В Москве состоялся первый показ финальной версии картины «Трудно быть богом» Алексея Германа-старшего


Фотография: Ленфильм



11.12.2013, 15:31 | Владимир Лященко

В Москве состоялся первый показ финальной версии картины «Трудно быть богом» Алексея Германа-старшего. Картину представили на фестивале «Эйфория» в кинотеатре «Ролан».

Очередной фестиваль «Зимняя эйфория» открылся накануне в кинотеатре «Ролан» показом картины Алексея Германа-старшего «Трудно быть богом», мировая премьера которой состоялась 13 ноября в Риме. Представляли картину программный директор «Эйфории» Андрей Плахов и сыгравший главную роль Леонид Ярмольник. Говорили о сложности восприятия,

актер отметил уникальность опыта, когда не узнаешь на экране себя, и дело не в том, что съемки затянулись на долгие годы.

В Москве фильм уже показывали — 1 апреля на 20-летии «Новой газеты», но в тот момент еще продолжались работы над звуковой дорожкой. В прессе почему-то использовали слово «премьера», но устроители поправляли его на более корректное — «специальный показ». Несколько лет назад тогда еще живой режиссер показывал узкому кругу доверенных лиц черновую сборку фильма в Петербурге. Но какую бы версию ни смотрели зрители (преимущественно киноведы, кинокритики и кинематографисты), отзывы оставались неизменны:

это мощное авторское высказывание, кино по масштабу сверхчеловеческое, выбивающееся из любого контекста, требующее погружения или отторгающее.

В редком отзыве не поминались ужасы и рожи с полотен Иеронима Босха. На экране эти рожи покрываются грязью, перемешанной с испражнениями и пищевыми отходами, улыбаются во весь ряд сгнивших и поломанных зубов, копошатся перед камерой, которая всматривается не в человеческую деятельность, но в органическое месиво, в движение распада, гниения и разложения. Есть такой термин — «биодеградация», — означающий разрушение сложных веществ в результате деятельности живых организмов. Под сложными веществами может подразумеваться мертвый организм — то есть мы смотрим на разлагающийся труп, но можем заметить, что в этом разложении кипит своя жизнь.

В фильме Германа разлагается общество, мир и люди оказываются подобны тем самым живым организмам, участвующим в пожирании гниющего трупа.

Чтобы упростить (или даже опростить) попытку описать визуальный ряд картины, снизить пафос не произведения, но суждения о нем, попробуем подобрать аналогии: вспомните конкистадоров, которые с проклятиями продираются сквозь болота у Вернера Херцога в «Агирре, гневе Божием», затем — застольную оргию акционистов, которые в «Сладком фильме» Душана Макавеева размазывают еду по столу и лицам, выплевывают ее и пережевывают то, что выплевывают, спускают штаны и буквально мочатся друг другу не только в глаза, но и в рот.

Добавьте те самые рожи с полотен Босха и Питера Брейгеля-старшего. Забудьте о линейном повествовании, да и вообще о сюжете. Переведите происходящее в черно-белую цветовую гамму и доведите количество замешиваемой на экране грязи до воображаемого предела. Примерно так выглядит инопланетное Средневековье в фильме, который Герман задумывал еще в конце 1960-х. Что характерно, приходящие на ум «Агирре» и «Сладкий фильм» были сняты в 1972 и 1974 годах.

Есть что-то несовременное в попытке снять вневременное произведение, сообщить нечто не о текущем моменте, но о человеческой природе и о природе всякой власти, а не какой-то конкретной. Сам масштаб не из наших дней. И это тоже приводит в замешательство зрителя.

В «Ролане» показывали финальную версию — ту же, что и на специальном показе на Римском кинофестивале, только добавить что-либо по прошествии нескольких часов к сказанному после предыдущих показов было бы даже не самонадеянно, а элементарно глупо. Как глупо, бессмысленно и неприлично выглядели камеры и микрофоны, с которыми набрасывались вчера на выходивших из зала людей, которые не то что отвечать на дежурные вопросы, но даже обмениваться репликами и приветствиями не спешили.

«Как вы думаете, публика готова к восприятию подобного кино?» — останавливает журналистка вопросом не успевающего увернуться гостя показа, известного режиссера. А что должна означать готовность к встрече с вещью, задуманной и исполненной так, чтобы это столкновение причинило максимальный дискомфорт? В данном случае лучше всего заводить ничего не подозревающих зрителей в зал, а там будь что будет. Увы, сказано и написано про «Трудно быть богом» уже столько, что это сложно реализовать. К февралю-марту, когда фильм должен выйти в прокат, напишут и скажут еще больше.



Вневременное - это хорошо. Собственно, самим Стругацким удалось сказать что-то вневременное (именно поэтому так странно смотрятся попытки притянуть то Горбачева к образу дона Рэбы, то Путина - к образу Руматы)... Но что-то "киноверсия вневременности" вызывает у меня все больше и больше подозрений.

Да, я тупой и бездуховный глюк. Мне, увы, хватает дискомфорта (чисто физического) в жизни, чтобы желать еще больше дискомфорта.

@темы: Фильмы, Вторичное творчество, «История Арканарской резни», «Трудно быть богом», Экранизации, Герман, Ссылки

---

Электронный альманах фантастики «Полдень»

[silent-gluk]

Оригинал взят у ЖЖ-юзера svet_smoroda в Электронный альманах фантастики «Полдень»

Под эгидой «Издательства Сидорович» мною собран и сверстан первый выпуск электронного альманаха фантастики «Полдень».

Во избежание лишних вопросов – это не журнал БНСа «Полдень, XXI век», это сборник прозы и публицистики, составленный из произведений, принятых в редакционный портфель, но, в связи с кончиной мэтра и закрытием журнала, так и не вышедших в свет.

Обложка Антона Калласа.

Содержание:


От составителя

Идеи и фантазии
Станислав Михайлов «ЭРА ВОДЫ». Повесть
Юлия Зонис «МОНТРЕЗОР». Рассказ
Дмитрий Костюкевич «ГРАНВИЛЬ — ПАРИЖ — БЕРЛИН». Рассказ
Светлана Васильева «КУРСОВИК». Рассказ
Дмитрий Витер, Владимир Семенякин «ЭХО ГРЯДУЩЕЙ БЕДЫ». Рассказ
Ольга Артамонова «ОСТАНОВИТЬ ДОЖДЬ». Повесть
Евгений Шиков «Я СОЖГУ ЭТОТ МИР В ПЛАМЕНИ МОЕЙ НЕНАВИСТИ». Рассказ

Личности и размышления
Константин Фрумкин «ПОСТКАПИТАЛИЗМ». Эссе
Валерий Окулов «НА РАНДЕВУ С ФАНТАСТИКОЙ — ТРИ ЗНАМЕНИТЫХ ПОЭТА». Эссе


Приобрести «Полдень» можно в только что открывшемся
магазине электронных книг «Ленкниготорг» на странице «Полдень»
Форматы – пдф и фб2, но в ближайшее время добавим е-паб и моби.
Цена – 29 руб.

Магазин находится на стадии становления, но лиха беда начало…

Пока работает только один способ оплаты:
Киви-кошелек (Qiwi wallet).
Он вполне удобен: к Киви-кошельку можно привязать карточки VISA или Mastercard и платить непосредственно с них, а также наличными через многочисленные терминалы.
Регистрация в системе QIWI не сложнее, чем в ЖЖ или контактике

Заинтересованным обещаю, что сделаю на энтузиазме (в режиме хобби) еще пару выпусков. А дальше будем смотреть на результаты

Так, где это мой мобильник?.. Пойду куплю.

@темы: Полдень XXI век, Перепост, Ссылки

---

Презентация книги о Стругацких

[silent-gluk]

В среду, 11 декабря, в 16.00 в актовом зале гимназии № 107 Выборгского района Санкт-Петербурга (Выборгская ул., д. 3 (ст.м. «Выборгская»))состоится презентация книги Бориса Вишневского «Аркадий и Борис Стругацкие. Двойная звезда».



Борис Вишневский расскажет ученикам школы, в которой учились братья Стругацкие, о детских и взрослых годах знаменитых фантастов, а также представит второе издание книги о них.

На вечере выступят друзья и ученики братьев Стругацких – писатели Андрей Балабуха, Андрей Измайлов, Михаил Ахманов, Сергей Арно, а также литературовед Евгений Белодубровский, профессора Алексей Ельяшевич, Ирина Левинская и Владимир Костюшев.

В презентации примет участие руководитель фракции «ЯБЛОКО» в Законодательном Собрании Санкт-Петербурга Григорий Явлинский.

Приглашаются журналисты.

В начале декабря депутат Законодательного Собрания Петербурга Борис Вишневский (фракция «ЯБЛОКО») обратился к вице-губернатору Василию Кичеджи с предложением установить памятный знак братьям Стругацким в Выборгском саду – рядом со школой, в которой они учились.

Также депутат предлагает установить мемориальную доску на доме 4 по улице Победы, в котором жил Борис Стругацкий и назвать именем братьев Стругацких безымянную площадь неподалёку от этого дома – на пересечении Московского проспекта, улицы Победы и улицы Фрунзе.

Интересно, а петербуржцы среди членов сообщества есть? Может, кто-нибудь сходил бы?..

@темы: Публицистика, Б.Стругацкий, Вишневский, Книги

---

И еще раз о прекрасном

[silent-gluk]

Во-первых, хочу вас порадовать информацией, что вышла книга АБС с "2014" на титульном листе. Ну, это нормально, так часто делают.

В-вторых, книгой этой оказалось "Трудно быть богом" - с любопытным оформлением.

fantlab.ru/edition107551



Вот как вы думаете, это в честь выхода сами-знаете-какого фильма или случайное совпадение?

@темы: фильм, Картинки, Фильмы, «История Арканарской резни», «Трудно быть богом», Экранизации, Книги, Ссылки