Рудольф Сикорски — Юрий Андропов: аллюзия или иллюзия?

[strugatskie]

И продолжаем перепосты.

Отсюда: fantlab.ru/blogarticle13495

Рудольф Сикорски — Юрий Андропов: аллюзия или иллюзия?
Статья написана 06 апреля 12:39
Размещена в авторской колонке muravnik


Рудольф Сикорски — Юрий Андропов: аллюзия или иллюзия?

Историко-литературоведческий анализ. Взгляд наивного читателя

0. Так получилось, что я прочитал «Жука в муравейнике» раньше, чем «Обитаемый остров»: это был журнал «Знание-Сила», и я гадал каждый месяц, какого же числа в ящике окажется новая порция (благие намерения стойко дождаться последнего номера и читать потом книгу целиком не продержались и нескольких дней), а несколько позже кто-то надоумил, что в областной библиотеке в читальном зале (то, что на абонементы надеяться бессмысленно, мы уразумели гораздо раньше) может что-то и сохраниться. Там-то я и обнаружил и в несколько вечеров проглотил затрёпанную «виньетку», в которой Странник носил ещё русское имя-отчество (по-моему, Павел Григорьевич), а название «Неизвестные Отцы» ещё не было осторожно заменено на «Огненосные Творцы». А впрочем, и прочитай я их в правильной последовательности — думаю, долго мне пришлось бы опознавать загадочного, неприветливого и чрезвычайно занятого (в точности как и положено большому начальству) шефа Максима Каммерера; я ведь, смешно сказать, довольно долго полагал, что экселенц — это фамилия, тем более, что иначе, как с большой буквы, это слово там и не появляется. Интересно, кстати, а в какой момент нормальный читатель (в смысле — читающий эти книги в правильном порядке), узнаёт Экселенца? Я так полагаю — не раньше, чем в главе «Тайна личности Льва Абалкина». Вряд ли кто способен проскочить этот заголовок «с разбега» — всё ведь именно так и выстроено, чтобы, подойдя вплотную к этому заголовку, читатель как бы споткнулся и с замиранием сердца отчётливо ощутил: «Это была преамбула. А сейчас начнется амбула». Необходимая пауза в чтении. Кое-кто откладывает книгу до завтра. И когда «амбула», наконец, начинается, то попутная идентификация морщинистого лысого черепа, круглых, неестественно зелёных глаз и знаменитых необъятных ушей уже не столь и актуальна. То есть это, конечно, важно — последние элементы мозаики, кропотливо складываемой на предыдущих страницах (почти пять шестых объёма повести, между прочим, да только кто ж, прости господи, шедевры постранично измеряет), встают на свои места, и возникшая картина и в самом деле дух захватывает; но только на секунду, и только вчера, потому что нарисована эта картина на занавесе, а за занавесом такое начинается, что не до живописи... А может быть, я и не прав, может быть, большинство читателей узнали Экселенца с первых же страниц (или, по крайней мере, искренне убеждены в этом); с учётом последней оговорки не удивлюсь и тем, кто его узнал, ещё не открыв книгу. Но это всё, впрочем, относится не столько к герою или авторам, сколько к читателям. А вот как это происходит наоборот — когда в Страннике узнаёшь Экселенца — этого я как-то и не припоминаю.



А вот легко ли узнать в Андропове-79 («ноябрь 1978 — апрель 1979» стоит под последней строкой «Жука...») не по чину решительного будапештского посла? Или наоборот — угадать в Андропове-68 (а «...Остров» датирован 1967-68 гг.) будущего властелина полумира? Согласен, согласен — безусловная натяжка; дальше постараюсь быть доказательнее.

1. Было время — я знал наизусть весь «Полдень, XXII век». Ну, в пятнадцать лет много чего можно заучить просто на спор, но это отнюдь не тот случай; да и не учил я нарочно — само откладывалось в память, потому что читал я внимательно и благоговейно, и то, что именно на этом месте стоит именно это слово, казалось мне не случайным, а исполненным глубокого смысла... А я и сейчас так считаю, между прочим. Так что внутренние связи между элементами картины я понимал, и, соответственно, видел гораздо больше, чем в действительности было нарисовано, на что, как известно, и надеется всякий настоящий писатель. И вот как-то ни разу мне в голову не приходил вопрос: «А будет ли при коммунизме милиция?» (для тех, кого коробит от немодных слов — тысяча извинений, заменим эвфемизмами: «А есть ли в мире полудня правоохранительные органы?»). То есть то, что денег и при коммунизме не будет, я уже знал из популярного анекдота, а вот насчёт полиции... Ну, пока мы почти такие же, то, ясное дело — есть. Чего только стоит табличка «Ношение огнестрельного оружия в Мирза-Чарле карается смертью». А уж в Страну Дураков Жилин явно послан какой-то солидной всемирной спецслужбой. И упоминание Баффиновой Земли как места вечной ссылки напоминает — Органы существуют. Но отмиранием всех этих институтов пахнет на каждом шагу. Хотя бы то, что в том же Мирза-Чарле патрулирование с советской стороны несут самые обыкновенные дружинники, а уж те добровольцы, что подавляли фашистский путч в Стране Дураков... нет уж, строгие сержанты в тренировочных лагерях их явно не гоняли, и на макетах они десантную операцию детально не отрабатывали. Нет уж, разношёрстная компания, перед которой вырос штурмовой танк «мамонт» — это не спецназ. Любительство. Если не сказать — дилетантство. Ну, а что вы хотите? Мы же были уверены, что так это будет. И с чисто технической стороны ничего неправдоподобного в этом нет — те же интербригады, прямо-таки просвечивающие через эти страницы, сражались весьма успешно. Почему проиграли — известно. Откуда же у мятежного генерала Зуна Паданы козыри каудильо? Безответственный до безумия авантюрист против прекраснодушных добровольцев-дилетантов — исход отнюдь не предрешен. Дальше, закономерно, — больше. Вспомните, кто останавливал машину Званцева в главе «Свечи перед пультом», и станет ясно — в мире полудня не то что уголовного розыска — даже ГАИ нет. Нет этого и в «Далёкой Радуге», и в «Попытке к бегству», и в «Трудно быть богом», и в «Малыше». И не стоит возражать, что про Землю там от силы страниц пять написано — это уже будет натяжка со стороны оппонента: мы же видим, как тому и следует быть, гораздо больше, чем нарисовано на картине, и прекрасно понимаем, что, случись вдруг в том мире, как молния из снежной тучи, маньяк с винтовкой на крыше небоскрёба, то брать его будет не спецподразделение, ежедневно тренирующееся в бронежилетах на полосе препятствий (просто за отсутствием такового), а будет опергруппа состоять из инженера-мелиоратора, кинорежиссёра, школьного учителя и двух космонавтов. За мир «Парня из преисподней», пожалуй, не поручусь — как-то уж очень свёрнуто повествовательное пространство вокруг Дома Корнея; впрочем, может быть, это моё субъективное впечатление. А вот за мир «Жука в муравейнике» и «Волны гасят ветер» поручусь ещё как... И вы поручитесь, правда? Как насчёт полиции — сказать трудно (как вам нравится эпизод с постом перед Голованским посольством — похоже на «Свечи перед пультом»?), а вот уж тайная полиция точно есть, и от безделья не мается. Для меня, например, это было каким-то шоком, я даже первое время как-то надеялся, что вот придёт следующий номер, и какой-нибудь лихой поворот сюжета всё разъяснит, разгонит эту дымку тревоги, почти нечувствительную, но постоянно порождаемую этими разбросанными по тексту упоминаниями об уровнях секретности, рабочих легендах, ограниченном доступе к БВИ, спецномерах видеофонов, паролях, явках, тайнах, обманах... Да что же это такое, ведь вся эта мерзость осталась далеко позади, ещё до старта «Таймыра», её же навсегда отрезало той страничкой с иллюстрацией, разделившей главы «Почти такие же» и «Возвращение»! Этого не должно быть здесь. Во «Втором нашествии марсиан» — пожалуйста. В «Отеле «У Погибшего альпиниста»» — сколько угодно. В «Пикнике на обочине» — сам бог велел. Но не здесь. И не то чтобы нам показали изнанку того мира, куда возвратился Сергей Кондратьев, нет — ощущение такое, что это другой мир (а ощущения, даже смутные, возникающие при чтении Стругацких, не лгут — Учителя для того и ткут эту нематериальную паутину букв русского алфавита, чтобы вызвать нужное ощущение). То есть, конечно, мир — тот же, только как-то существенно, хотя и не очень-то сформулируешь, в чём именно, он изменился с того блаженной памяти 2119 года. Неуютно как-то в нём стало. А в действительности изменился, конечно, наш мир. Реальный.

А мир Стругацких изменился до «Жука в муравейнике». По нашей временной шкале — лет на десять раньше. В книге, которую вот уже полтора десятка лет самые разные издательства и составители компонуют под одной обложкой с «Жуком...». «Обитаемый остров» называется. Правда, «Малыш» написан несколькими годами позже, но такое бывает: время в творимом мире и время нашей жизни — у них не только скорости разные, бывает, что и направления не совпадают. А может быть, он только издан в семидесятом, а написан куда раньше... Не знаю. Давайте вернёмся к «Обитаемому острову» — всё-таки одна из двух книг, где наш герой (тот, который литературный) действует во плоти. Действовать, правда, он в этой книге начинает достаточно близко к финалу. Достаточно для того, чтобы читателю, вдоволь перегруженному мерзостями Саракша, не так уж резко бросилось в глаза, как он действует. Ну, тогда не бросилось, посмотрим сейчас. Помните, на чём «засыпался» Румата Эсторский? «Ни один из ваших многочисленных дуэльных противников, Штирлиц, не только не отправился на тот свет, но даже и не получил сколько-нибудь серьёзных увечий! Видимо, сам дьявол, вручая вам сверхъестественные возможности, оговорил их странным (но кто поймёт намерения Сатаны?) условием — не убивать.» И сравните с Неизвестным Отцом по кличке (или должности?) Странник. Помните? «Боже мой. Боже мой! «Сотри его с лица земли». Он так и сказал тогда: «Сотри его с лица земли», и Странник взял со стола тяжёлый чёрный пистолет, неторопливо поднял и два раза выстрелил, и чадо охватило руками пробитую лысину и повалилось на ковёр ... стояли: я, Странник с глазами жаждущего убийцы... и Странник стоял, оскалясь, как голодный хищник, и глядел на меня, словно догадывался...» Я когда-то долго ломал голову, кто же лучший мастер потока сознания — Джойс, Бёлль или Бехер, но если добавить в термин один уточняющий эпитет и рассмотреть «истерический поток сознания», то, пожалуй, вопрос отпадёт. С ним же вот-вот инсульт приключится — от ужаса перед одним только воспоминанием об этой сцене! А помните, кто это у нас такой слабонервный? Вот-вот-вот. Государственный прокурор Страны Отцов планеты Саракш. А не житель Земли XXII века и даже не вы, дорогой читатель. Дон Румата от одного созерцания этой сцены, наверное, в обморок бы упал. Нет, пожалуй, вряд ли. Со страшным усилием удержался бы, старательно отводя глаза в сторону и изображая аристократическое безразличие. А уж самому исполнить... Даже предположить смешно. И не в том дело, что нельзя. Иной раз не то что можно, а просто даже и необходимо. «Тебе надо было убрать дона Рэбу... Физически!» При всей решительности этих слов при каждом их прочтении явственно ощущаешь их пустоту (в том смысле, что — слова, и не более) и какую-то безнадёжную досаду. Прекрасно осознаёт милейший Александр Васильевич бессмысленность своих слов — и не потому что опоздал, и не потому что не прав, а потому что понимает — некому это сделать. Не так-то это просто — поднять тяжёлый чёрный пистолет и... или обнажить оба меча и уже не заботиться, чтобы клинки были только зазубрены, но чисты... или даже шепнуть несколько нужных слов на ухо Ваге Колесу и опустить ему в руку авансом мешочек с синтезированными дублонами... Вообще-то мы знаем — убивать они могут, и ещё как. Да вот только они ли это делают?

В том-то и дело, что и Румата, и остальные «спринтеры с коротким дыханием» всерьёз берутся за оружие лишь в состоянии такого аффекта, что даже те, кого удаётся спасти, для такой работы уже не подходят (хорошо, ежели потом, после месяцев лечебниц и санаториев сами знаете какого профиля, хоть для какой-нибудь работы сгодятся). Ну, а Сикорски, стало быть, может. Ну и что? Никакого снисхождения его жертва не заслуживает, всю бы эту паучью банку к стенке поставить, народу только бы не навредить при этом... А всё же гложет какая-то нелепая мысль: а интересно, Абалкина он из того же пистолета ухлопал или как? И сколько раз ему приходилось такое делать? «Никогда Экселенц не обнажал оружия для того, чтобы пугать, грозить или вообще производить впечатление — только для того, чтобы убивать.» Чтобы так уверенно утверждать, надо это видеть самому. И не раз. Значит, только при Каммерере — неоднократно. Ничего себе! Да, долог путь от наблюдателя Института Экспериментальной Истории до прогрессора Службы Галактической Безопасности. Ибо долог путь от апреля шестьдесят первого до августа шестьдесят восьмого. Да уж, по пункту «год рождения» эти две книги — «Трудно быть богом» и «Обитаемый остров» — никак не спутаешь.

Маленькое отступление совершенно необходимо. Каммерер, как вы помните, убил нескольких человек, да ещё голыми руками, в первые же дни своего пребывания на Саракше. Но это — совсем другое дело. Представьте себе, что в его робинзонской ипостаси у него в сердце глухого леса вдруг открылась язва желудка, а он прекрасно знает, что лечить его нечем и некому... Нет, не совсем то. Ну, как если бы в атмосфере Саракша был бы какой-нибудь вредный газ, и организму пришлось бы срочно вырабатывать некую способность, уже имеющуюся у аборигенов... Нет, опять не то. В общем, с Каммерером произошло примерно то же самое, что и со Стефаном Орловским, Карлом Розенблюмом, Джереми Тафнатом, а под конец — и с Антоном-Руматой. Только ощущение полного одиночества на планете не позволило ему сорваться в омут спасительного безумия. Он был даже подсознательно абсолютно уверен, что спасения не будет (даже того отвратительного спасения, что дают маленькая комнатка с обитыми пробкой стенами и специфическая одежда с рукавами, удобно завязывающимися на спине), так что жить надо дальше уже в состоянии этого душевного сдвига. И вот тогда подсознание подкидывает эту спасительную концепцию — «это не люди, а жуткие и опасные животные». С этого момента, строго говоря, жизнь землянина кончается (к счастью, как потом мы узнаём, лишь на время), и дальше идет жизнь некоей иной личности. Да, если хотите, определённая форма безумия. Как у Джереми Тафната. Вот за ним начальство тоже долго гонялось, как Сикорски за Каммерером. Вообще, весьма значительный кусок «Обитаемого острова» мог бы почти без погрешностей (о них — чуть позже) войти и в «Трудно быть богом», но лишь до того момента, когда появляется персонаж совсем нового типа — которому для выживания в этой ситуации, и даже для гораздо большего, чем для выживания, вовсе не требуется спасительный круг раздвоения личности. Потому что он — на работе. Нет, больше — у него миссия. А может быть, и Миссия.

2. Официальная биография Рудольфа Сикорски (то есть то, что действительно написано о нём в двух, от силы трёх, книгах Стругацких) скупа и изобилует пробелами. Загадочная личность, ничего не скажешь. Однако на самом деле мы о нём знаем довольно много. Потому что на этом спрессованном повествовательном пространстве создается впечатление. А вот это и впрямь важно, потому как литературный персонаж тем и отличается от человека из плоти и крови, что только для последнего официальные биографические данные, имена школьных наставников и лечащих врачей, сведения о друзьях и родственниках — «это совсем даже не ерунда, дружище Шольц». А вот про Сикорски этого знать вовсе не обязательно. Хотя и интересно — в каком же всё-таки интернате учился юный Рудольф и неужели он так сильно отличался от Анъюдинского или от того, безымянного, в окрестностях которого Антон и Пашка затеяли игру в Вильгельма Телля? Конечно, он бы тоже промахнулся, и с большим запасом, но без этой истерической уверенности, «что, даже если он повернётся к ним спиной, фунтовая стрела всё равно вонзится точно в Пашкину переносицу, между двумя весёлыми зелёными глазами». Холоднокровнее, Руди. Вы же не на работе.

Но, повторюсь, не знаем, где учился, кто Учитель, и кто Наставник. И многого другого о нём не знаем. Другое знаем, более важное. Жизненное кредо. Вот вам и отличие от исторического лица — про кого из них, даже с давно окончившимися, изученными и переизученными вдоль и поперёк (или, если угодно — в хвост и в гриву) биографиями, можно уверенно сказать: «Я знаю его жизненное кредо»? То-то же. А жизненное кредо Рудольфа Сикорски — пожалуйста, цитирую: «Мы — работники КОМКОНа-2. Нам разрешается слыть невеждами, мистиками, суеверными дураками. Нам одно не разрешается — недооценить опасность. И если в нашем доме вдруг завоняло серой, мы просто не имеем права пускаться в рассуждения о молекулярных флуктуациях — мы обязаны предположить, что где-то рядом объявился чёрт с рогами и принять соответствующие меры, вплоть до организации производства святой воды в промышленных масштабах.» Всё правильно. Сейчас одёрнет гимнастёрку (или что они тогда будут носить), привычно задержится взглядом на портрете, висящем на стене (нет-нет, совсем не на этом... ну, скажем, академика Яблокова портрет, или Юрия Щербака, или кого из следующего поколения...), и пойдёт себе спокойно и неброско выполнять свою внешне незаметную, но такую нужную людям работу. Вот только почему-то ещё одна картинка приходит мне на память. Хрестоматийный пример из популярной психиатрии: пациент воображает, что от каждой звезды к одному из пальцев его рук протянута невидимая и неощутимая нить, удерживающая эту звезду, и значит, ему, пациенту, нельзя ни на мгновение забыться и выпустить эти нити из рук — иначе звёзды разбегутся в безбрежную тьму Вселенной, и настанет конец света.

Этот пример — не иллюстрация разнообразия помешательств. Просто надо осознать, что для этого человека весь этот бред — точно такая же реальность, как для нас с вами — наше обыденное существование, и вот тогда можно себе представить, во что же превращается его несчастная жизнь. И, представив, говоришь не «Какое счастье, что на самом деле это не так!», а совсем другие слова: «Какое счастье, что мы-то знаем, что на самом деле это не так!» А бедняга пациент в этом уверен абсолютно. А если (уж фантазировать так фантазировать) и окружающие в это поверят, ну, не абсолютно, а так — кто на 90%, кто на 50%, кто чуть-чуть, а большинство пусть даже — и нисколько, то тогда картинка, я полагаю, изменится. Только личный кошмар пациента легче ничуть не станет.

А здесь — кто может уверенно сказать, что было бы (или ничего бы не было?), если бы Сикорски не выстрелил? Бромберг? Горбовский? Сам Абалкин? Вы, читатель? Вот так. Для нас — мучительные сомнения, для Экселенца — кошмарная реальность. Только поэтому и выстрелил. Да разве только это?! Возьмите одно только «дело подкидышей». Вначале весьма высоким руководством Земли вполне серьёзно обсуждается вопрос, а не убить ли в зародыше тринадцать человек. Потом решают не убивать, но по причине «нельзя совершать необратимые поступки». То есть это означает: «при необходимости убить всегда успеем». Далее, этим тринадцати запрещено жить на Земле, и они всю жизнь должны оставаться под надзором (перечитайте единственную беседу Абалкина и Сикорски). Наконец, как принимаются эти решения — строго секретное совещание тех членов КОМКОНа, которые одновременно являются членами Мирового Совета. Впоследствии совещание было несколько расширено, но, пересчитав выступавших, получаешь стойкое впечатление, что первоначальные ключевые решения принимала группа лиц, численностью не превосходящая Политбюро позднейшего периода развитого социализма (и похоже, в такой же обстановке — прямо как решение о вторжении в Афганистан). Даже по меркам того времени, когда писалась книга, по членам «спонтанно образовавшейся Комиссии по инкубатору» лефортовские нары плачут. А уж двести лет спустя... нет, не будут школьники о них сочинения писать. Даже в том интернате, где некогда воспитывался юный Рудольф Сикорски. Неприятное дело. Правильно Каммерер предчувствовал, что не стоит в него влезать. И в самом деле жаль, что пришлось. Но вот Сикорски, несомненно, на всём протяжении дела искренне досадует на своих коллег по Комиссии, а потом — и на своих соратников по КОМКОНу-2, что они недостаточно решительны, слишком благодушны и мягкотелы. То есть ему и этого мало! Да что же он за человек, чёрт возьми?! Да такой же, как и все, только вот эти проклятые звёздные нити в его руках представляются ему абсолютной реальностью, и поэтому не может он не только уступить, но и отвлечься хоть на секунду; апокалиптическая картина перед его глазами: ускоряясь, красные звёзды синеют, а синие проваливаются в ультрафиолет, и наступает вечная тьма, и он, он в этом виноват, потому что упустил, не предусмотрел, не убедил, не нарушил... если это и не навязчивая идея, то уж невроз на ней можно заработать запросто.

Но это — не паранойя. Ненормальным Экселенца никак не назовешь. Это, пожалуй, ближе к некоему фанатизму, но тоже не совсем точно. Одним словом, пожалуй, и не определю — лучше сошлюсь, вслед за Форсайтом, на слова Эллиотта о людях, видящих сны с открытыми глазами; это будет точнее всего. Очень заметно, в какой момент этот сон наяву слетает с Каммерера. «Господи помилуй, в панике подумал я... Экселенц его убьет.» И как он начинает действовать: операция — к чёртовой матери, ведомственные интересы — побоку, на присягу наплевать. Всё потому, что включилась другая, приоритетная перед всеми программа: человек в опасности — значит, надо спасать. Классический человек полудня. Вот только спасать приходится не от метеоритной атаки, не от волны вырожденной материи, не от разъярённого тахорга. От своего любимого и уважаемого начальника. Тот, безусловно, тоже человек полудня, но перед ним человека нет. Перед ним — загадочный и опасный монстр, уже сожравший Абалкина и прикинувшийся им (Экселенц, поди, ещё и удивился тому, что его пуля взяла), а человека там нет. Так же, как для Каммерера в том тёмном переулке на Саракше: нет здесь людей, кроме него и Рады. Защитная реакция организма. Не было её у Руматы и его товарищей. У прогрессоров выработалась. Иначе нельзя — они уже не наблюдатели, они на работе. Точнее, на службе. А служба у прогрессоров разная бывает. Послужной список Абалкина мельком дает некоторое представление. Но гораздо убедительнее другой эпизод. Маленькая главка «Экселенц доволен»: «Вот точно так же смотрел он, когда я, молодой, весёлый, запыхавшийся, доложил ему, что Тихоня Прешт взят, наконец, с поличным, и сидит внизу в машине с кляпом во рту, совершенно готовый к употреблению. Это я взял Тихоню, но мне тогда было ещё невдомёк то, что прекрасно понимал Странник: саботажу теперь конец, и эшелоны с зерном уже завтра двинутся в Столицу...» Похоже, прогрессорам на службе кожаная куртка куда привычнее, чем белый халат. А помните, как это себе воображал на Сауле структуральнейший лингвист Вадим? Конечно, помните. Ну, наивность этих ожиданий была очевидна уже тогда. И всё-таки жаль — наконец-то на стендах «Приглашаются на работу» замелькали названия обитаемых (да ещё гуманоидных) планет, а вот в списке профессий — не учителя, врачи, инженеры, учёные, артисты, а допросных дел мастера да шифровальщики и, на крайний случай, егеря. Так же жаль, как и то, что в братские страны третьего мира профессии из первого списка требовались куда как менее предпочтительно, чем военные инструкторы и гражданские советники весьма специфических ведомств. Кстати, вы знаете истинную причину прекращения широкомасштабных военных действий в Африке? Советские танки наконец-то закончились. По причине окончания самого Советского Союза. А Россия их задарма поставлять не желает. А денег у африканских патриотов (с обеих, точнее сказать, со всех, сторон) нету. Всё это — не анекдот. Но относится к другому из наших героев. Пока вернёмся к Сикорски.

Я попытаюсь перечислить основные качества этой натуры — проверьте, похоже ли это на то, каким вы его себе представляете.

Безусловно, решительность. Это уж ни в обоснованиях, ни в комментариях не нуждается. Личная скромность — вплоть до аскетизма. Тут некоторые пояснения потребуются. Конечно, в мире полудня это выражается не в том, что его дети не носят украшения из коллекции Оружейной Палаты и не сервируют свадебные столы посудой из Павловского дворца, а сам он не гребёт обеими руками ордена и литературные премии. Тут другое. Понимаете, ему совершенно не хочется, чтобы школьники писали о нём сочинения. И даже не то что не хочется — ему это и в голову не приходит. А если вдруг и пришло бы, то с искренним удивлением и безусловным неудовольствием. Спору нет, без этого обошлись бы и Званцев, и Горбовский, и доктор Мбога — не для этого ж они живут и работают (хотя в итоге, наверное — в значительной степени и для этого), но именно что обошлись бы; а вот Сикорски — это совсем другое дело: ему бы выполнить свою задачу насколько сможет (а если понадобится — и гораздо дальше), а известность имени — господи, какой вздор! Да пусть даже не только в безвестности, но и с клеймом перестраховщика, держиморды и жандарма — жаль, конечно, если будет так, но это настолько неважно, что он об этом даже и не думает; ну, как Фродо не думает о том, как он будет выбираться, исполнив поручение.

Есть в этой скромности типа «ты сам свой высший суд» какая-то отчаянная гордыня — то самое унижение паче гордости. Что ж, и это есть в его характере, но на самом донышке (не в том смысле, что глубоко запрятано, а — совсем чуть-чуть) — заслоняет всё собой работа. И сама работа вырастает так до размеров Миссии. Но и вы, читатель, тут бы без прописной буквы не обошлись, если бы на своих пальцах чувствовали эти проклятые звёздные нити. Ну, и конечно — он идеалист. Ещё какой! Вот так и работа всерьёз по распространению социализма на третий мир — куда больший идеализм, чем усилия по установлению полного коммунизма на территории, ограниченной Кремлёвской стеной. Но это я опять вперёд забежал. Какие у нас там ещё характерные качества Сикорски остались?

Компетентность. Слово, конечно, гибкое, и, скажем так, обширное. Богатое слово. Но вот что такое некомпетентность, объяснять не надо. Тем более торжествующая и самодостаточная. Тем более — читателям конца семидесятых/начала восьмидесятых. Ух, как надоели им безграмотные докладчики и их пустые, но очень длинные речи! И вот вам, на контрасте — начальник КОМКОНа-2. Немногословен; только по делу; и это отнюдь не тот случай, когда столь похвальная сдержанность — лишь следствие принципа «промолчишь — сойдешь за умного»: в учёном споре с Бромбергом он же ничем не уступил последнему, а уж Каммерер, явно не самый молодой и невежественный персонаж, только и успевал, что получать новые сведения. Вот вам и другая сторона компетентности, ещё более соответствующая тому, что ожидают от настоящей власти — осведомлённость. Помните, сколько было в те времена анекдотов о том, что высшее начальство не осведомлено о положении дел? Да только обмануть нетрудно тех, «кто сам обманываться рад». А вот уж кому это спасительное (ну ладно, не будем нагнетать страсти, — комфортное) неведение ни к чему — так это Рудольф Сикорски. Вы только посмотрите — в который раз Максим докладывает ему свежайшую оперативную информацию, он, Каммерер, только над этим заданием и работал день и ночь, ноги и извилины в кровь сбил, и тем не менее вовсю сомневается (и мы вслед за ним): «а сообщил ли я ему хоть один новый для него бит?» Да, монументальная фигура. А теперь вспомните (или представьте) себя в то время. Неужели вы так никого в нём и не узнали? А теперь я напомню, о ком Форсайт процитировал Эллиотта в «Четвёртом протоколе» — да, фамилия не называется, но спутать никак невозможно. Точно. Он самый. Лубянский мечтатель. Юрий Долгорукий Второй. Князь Тишины.

(Продолжение следует)