Наталия Мамаева
Что они этим хотели сказать?
Далекая радуга
Разумеется, это было совершенно, однозначно и, безусловно, исключено – написать роман-катастрофу на сегодняшнем и на нашем материале, а так мучительно и страстно хотелось нам сделать советский вариант «На последнем берегу»: мертвые пустоши, оплавленные руины городов, рябь от ледяного ветра на пустых озерах…
Б. Стругацкий Комментарий к пройденному
Выполним пятилетку за оставшиеся три дня!
Из анекдота.
Первый вопрос, который должен возникнуть у читателя (и у критика) по прочтению произведения – о чем это произведение? Если говорить о сюжете, то «Далекая радуга» - это рассказ о том, как целая планета вместе с населением гибнет в результате техногенной катастрофы, являющейся результатом неудачного эксперимента.
На уровне высшего смысла произведения, его можно прочитать по-разному. Многие критики утверждали, что главная мысль произведения – мысль об ответственности науки перед обществом. Ведь именно в результате смелого научного эксперимента Радуга и гибнет. Но вряд ли все можно трактовать так однозначно. Тема науки, научного познания, смысла этого познания и его возможностей является одной из главных в творчестве Стругацких. Звучит она и в «Далекой Радуге», и к этому мы еще вернемся. Но в данном случае проблема ответственности ученого не является ведущей. На протяжении повести даже в самых драматических моментах никто из жителей планеты не бросает упрека физикам-нулевикам. В конце концов, как справедливо замечает Этьен Ламондуа, «Давайте смотреть на вещи реалистически. Радуга – это планета физиков. Это наша лаборатория».
читать дальше
Если уж говорить об ответственности, то скорее следует говорить об ответственности административной. Радуга – это действительно лаборатория физиков, и возникает вопрос - насколько уместно существование при этой лаборатории детских садов, школ и путешествующих по планете туристов. Трагедия Радуги, если уж искать ее истоки, заключается в том, что во главе планеты стоит не жесткий администратор, а прекраснодушный либерал XXII века. Сцены, которые разворачиваются в кабинете директора во второй главе книги, воспринимаются как увлекательный водевиль. И водевиль этот будет иметь трагические последствия. Матвей Вязаницын воспринимает административно-снабженческие склоки как любопытный элемент прошлого, цитату из Ильфа и Петрова, а воспринимать их надо было совсем не так. Ответ Матвея на вопрос Горбовского, что он никогда не видел Волну, поскольку у него не было свободного времени, звучит откровенно беспомощно. А, может, стоило бы и посмотреть?.. И предвидеть последствия. И во избежание трагедии предпринять определенные действия: допускать на планету только научных сотрудников и вспомогательный персонал, отслеживать ход эксперимента, держать все время наготове резервный звездолет большой вместимости… в общем-то, вполне элементарные меры безопасности. Единственная мера безопасности, которая была реально соблюдена, это строительство Столицы на экваторе.
Но это так, к слову. Разумеется, книга не об этом. В данном случае это не более чем отвлеченное рассуждение о том, что можно при желании извлечь из нее. Речь здесь конечно идет не об ответственности административной или научно-административной, а о проблеме человеческого выбора в критической ситуации. Польский исследователь творчества Стругацких В. Кайтох справедливо пишет о том, что авторы поставили классическую этическую проблему, но «не стали решать ее в энный раз… а показали, кто как склонен ее разрешать». Эта этическая проблема является классической для жанра романа-катастрофы, весьма модного в XX веке. Если это более-менее серьезное произведение (а не блокбастер, где герои восемь раз пробегают по одному и тому же коридору и восемь раз взламывают одну и ту же дверь, которая все время оказывается закрытой; интересно, кто же тот злодей, который все время закрывает эту дверь, когда корабль, самолет, отель гибнет, - наверное, помощник режиссера?), то жанр катастрофы дает богатые возможности для анализа спектра человеческого поведения в критические минуты. Как правило, авторы, работающие в этом жанре, активно пользуются всеми возможностями открывающейся перед ними палитры и представляют самые крайние варианты поведения героев от чудес героизма до подлого спасения собственной шкуры. При этом разумеется, присутствуют все промежуточные варианты – спасение собственной персоны, но без нарушения моральных норм; спасение близкого человека, попытка спасти близких, даже рискуя собственной жизнью, ответственность главного в этой ситуации, который пытается спасти всех; героизм, слезы, мужество, жалобы, истерики… Поскольку Стругацкие представляют читателю мир будущего, где люди умеют справляться со своими чувствами и преодолевать страх смерти («Они там все умеют преодолевать страх смерти…»), то эта палитра существенно обеднена. Практически все население планеты приходит к благородному и правильному решению - спасать детей. В книге имеются всего лишь два исключения.
Во-первых, это Женя Вязаницына, жена директора Радуги, для которой главным является ее ребенок, и она, нарушив все запреты и моральные нормы, пробирается к нему в корабль. Во-вторых, это главный «отрицательный» герой, Роберт Скляров, который любой ценой, в том числе ценой гибели детей, пытается спасти любимую женщину. Самый драматический выбор, конечно, разворачивается именно здесь. Это ни в коем случае не выбор эгоиста, как считает Кайтох. Человек спасает не себя, а другого, при этом Роберт отчетливо понимает, что Татьяна в любом случае его возненавидит. Это не есть классический конфликт между долгом и чувством, поскольку все жители Радуги выбирают чувство – спасают детей, а не достижения научного прогресса. Это выбор между любовью к ближнему и дальнему – Роберт выбирает, кого спасать – любимую женщину или детей, в общем-то, совершенно чужих для него. Разумеется, авторы пожалели героя и облегчили ему выбор. В аэробусе около десятка детей, во флаере в лучшем случае могут улететь трое. Поэтому Роберт просто не имеет возможности совершить правильный выбор. Всех детей все равно спасти невозможно. Другое дело, что он совершил бы свой выбор даже в том случае, если бы детей было трое. Он должен не просто быть уверенным, что флаер с Татьяной спасся от Волны, а должен впихнуть, - если понадобится и силой, - любимую в звездолет. Но, к счастью, для нервной системы читателя последняя сцена не реализуется.
В. Кайтох считает, что Роберт Скляров, герой-мещанин совершает показательно «неправильный» выбор. А почему, собственно, мещанин?.. и почему неправильный? Поступок Роберта можно определить как угодно – трусость, эгоизм, подлость, но при чем тут мещанство? И какой выбор, с точки зрения критика, здесь бы был правильным? Спасти детей, исходя из ситуации, никто их трех взрослых участников трагедии – испытатель Габа, физик-нулевик Скляров и воспитательница Татьяна Турчина - не могут. Выбрать для спасения только трех из десяти им не позволяют этические критерии. По-видимому, с точки зрения Кайтоха, правильный выбор – это остаться всем троим возле мертвого аэробуса и героически погибнуть вместе с детьми, по возможности скрасив им последние минуты жизни. Может, это действительно единственно возможный выход, но вряд ли его можно назвать правильным, впрочем, в такой ситуации правильный выбор вообще не возможен, и это есть вполне реалистическая психологическая картина.
Принципиально, на мой взгляд, то, что именно условно отрицательные герои в этой ситуации ведут себя наиболее человечно и психологически достоверно. Жители Радуги, которые перед лицом смерти активно и дружно строят подземное убежище и конвейерные цеха, переснимают научную документацию, неторопливо беседуют на разнообразные темы, бродят в полях, обсуждают произведения живописи, героически скрывая страх смерти, выглядят не слишком убедительно. И если бы не фраза «и кто-то отвернулся, и кто-то согнулся и торопливо побрел прочь, натыкаясь на встречных, а кто-то просто лег на бетон и стиснул голову руками», - читатель мог бы вообще не поверить авторам. Мир Радуги, мир будущего, мир XXII века, - это мир «рацио», и авторы все время вольно или невольно это подчеркивают. Можно спорить, видели ли авторы в этом достоинство этого мира, или его недостаток, или достоинство, превратившееся в недостаток, или имманентно присущую этому миру черту, которую как не оценивай - все равно не изменишь, но не заметить очевидного невозможно.
Мир XXII века эмоционально беден. Это чувствуется и в «Радуге», и в других произведениях. Герой повести «Трудно быть богом» может любить только на далекой планете, поскольку феминизированные девушки Земли соответствующих чувств не вызывают (Анка – это, прежде всего «свой парень»); любовь Майи Глумовой и Льва Абалкина шокирует окружающих, можно приводить и другие примеры, и об этом уже говорилось в предыдущих главах. Можно предположить, что сами люди XXII века относятся к этой своей эмоциональной скудости отрицательно, хотя и признают ее. Рассуждения физика Альпы в этом смысле вполне показательны. Он понимает, что идея согнать художников и поэтов в лагеря и заставить их работать на науку, по меньшей мере, глупа и более того «мысль эта глубоко мне неприятна, она пугает меня, но она возникла… и не только у меня». Герои без труда совершают правильный выбор – никто не дает взяток, не пытается штурмовать звездолет, не шантажирует начальство, не падает на колени перед Горбовским. Это и вызывает вполне обоснованные подозрения. Да, кидаться в люк звездолета, расталкивая локтями всех, в том числе женщин и детей, разумеется, некрасиво, негуманно и непорядочно, и даже подло, но… человечно. И единственным человеком на этой планете оказывается «отрицательный» герой, которому чужд «весь этот нечувственный мир, где презирают ясное, где радуются только непонятному, где люди забыли, что они мужчины и женщины». И поэтому я категорически не согласна с В. Кайтохом, что выбор Роберта Склярова есть «мудрость мещащина».
Выбор Склярова оправдан потому, что он человечен. Выбор героев Радуги правилен, благороден, добродетелен и удивительно морально бесплоден, вплоть до абсурда.
В самом деле, какие могут быть дела у Матвея Вязаницына в его кабинете за час до гибели планеты? Он говорит замечательную в своей нелепости фразу: «У меня масса дел, а времени мало». Какие у него могут быть дела? Приводить в порядок документы, которые через час обратятся в пепел вместе с ним?
А, может быть, и тут все гораздо глубже и тоньше. Просто не может быть вместе с людьми человек, который не смог спасти от гибели планету, хотя и обязан был это сделать; который не увидел перед вечным прощанием своего ребенка и даже не попытался это сделать; который не употребил свою власть директора, чтобы пропихнуть собственного ребенка и супругу в звездолет первыми, которому даже в голову не пришло, что это можно сделать, наплевав на все правила, просто потому, что он их любит? Может проще в такой ситуации можно укрыться за делами, которые никому не нужны?
Итак, все герои кроме нескольких человек, совершили свой правильный выбор. «Неправильный выбор» оказался бесплодным – Роберту все равно не удалось спасти Таню, большинство детей планеты спасены и даже пачку материалов с наблюдениями о Волне удалось засунуть в звездолет.
Но ведь перед героями помимо выбора - спасаться самим или спасать детей - стоял и еще один выбор – выбор между спасением научной документации и физиков-нулевиков, «носителей нового понимания пространства, единственных на всю Вселенную» и спасением детей. Кайтоху такой выбор представляется надуманным. По его мнению «проблема не могла представиться читателю горячей, аутентичной проблемой современной нам действительности» - поскольку выбор и так был очевиден, и сама постановка проблемы казалась критику надуманной.
Но ведь в мире XXII века эта проблема вовсе не надуманна. Наука является смыслом жизни, фетишем и богом этих людей. Вспомним из «Понедельника» - «И они приняли рабочую гипотезу, счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же». Люди выбирают (в данном случае не выбирают) не абстрактную науку, а смысл своего существования. Рассуждения о природе и смысле научного познания, которые ведутся в очереди за ульмотронами, отнюдь не случайны. Для физиков, а большинство планеты составляют именно физики, только наука является тем богом, которому можно служить. «Избавиться от всех этих слабостей, страстей, эмоций – вот идеал, к которому надо стремиться», и судя по поведению большинства героев, они близки к этому идеалу. Выбор между детьми и научным знанием – это отнюдь не случайность и не любопытный парадокс. Наука – это святое, человек должен спасти святое. Открытым остается вопрос можно ли говорить об ограниченности авторов, которые столь откровенно и примитивно утверждали примат науки, а можно восхищаться творческим мастерством, с которым они опровергли этот собственный тезис.
В любом случае тема науки является очень значимой в «Радуге», как ми в других вещах Стругацких. Сейчас, когда наша вера в возможности научного познания и научного преобразования мира в значительной степени утрачена, рассуждения героев о судьбах науки в современном мире и о ее будущем уже не представляются столь актуальными, как это было в 60-е годы. Но тогда, в век советского Просвещения, во времена неопозитивизма эти рассуждения были более чем актуальными. Людям казалось, что наука благополучно решит практические все проблемы, связанные с жизнеобеспечением и рядовой человек реально будет озабочен проблемой – что делать в свободное время и как заниматься нелюбимой, но нужной обществу работой?
(Нам электричество глухую тьму разбудит!
Нам электричество пахать и сеять будет!
Нам электричество заменит всякий труд!
Нажал на кнопку…...Чик-чирик! Все с зависти помрут!)
В нашем обществе на современном этапе его развития эти рассуждения кажутся достаточно наивными, хотя совершенно не исключено, что лет через 30 они вновь станут актуальными.
Например, мысль, высказанная вскользь одним из героев о том, что наука будет разбиваться на все более число узких направлений, которые никак не будут связаны друг с другом, полностью подтвердилась. Сейчас иногда даже специалисты смежных областей с трудом понимают, чем занимаются коллеги. Впрочем, имеет место и прямо противоположная тенденция, когда возникает синтез самых неожиданных наук.
В этом плане интереснее, конечно, не рассуждения авторов о судьбах конкретной науки, а те мысли, которые мы бы могли обозначить, как гносеологические проблемы в творчестве братьев Стругацких. Может ли наука создать нового человека? Будет ли он еще человеком или нет (казус Чертовой Дюжины)? Должен ли кто-то заниматься интересным научным трудом, а кто-то неинтересной работой, обеспечивающей науку необходимыми приборами и материалами? Возможен ли искусственный интеллект (Массачусетская машина)? Все эти проблемы поднимаются в беседе физиков, сидящих в очереди за ульмотронами. Это глава книги, действие которой происходит, когда катастрофа еще не надвинулась, на первый взгляд кажется проходной, но дискуссия, которая разворачивается в ней – это очень грамотный философский диспут о судьбах науки в мире, о судьбах мира науки и судьбах мира. При этом диспут, который ведется на нормальном понятном читателю языке, и который интересен даже тому читателю, которого никогда не интересовали философские проблемы.
Заключая этот краткий и фрагментарный обзор философского наследия братьев Стругацких следует сделать вывод, что начиная с «Попытки к бегству» и «Далекой Радуги» Стругацкие все увереннее определяют свой творческий путь как путь писателей-философов.
Трудно быть богом
Люблю Отчизну я, но странною любовью…
М.Лермонтов
Россия, нищая Россия…
А.Блок
В этой книге у писателей Стругацких впервые появляется тема прогрессорства, которая пройдет красной нитью (во всяком случае, сюжетно), через целый ряд их произведений. Прогрессорство как явление в жизни коммунистической Земли и в творчестве братьев Стругацких сразу же вызывает массу вопросов.
Герои-прогрессоры в книге «Трудно быть богом» стремятся изменить к лучшему жизнь неизвестной планеты, большинство государств которой находятся на уровне феодализма. При этом они опираются на базисную теорию, в которой читатель без труда узнает марксизм-ленинизм с его классической «пятеркой» общественно-экономических формаций: первобытнообщинный строй, рабовладение, феодализм, капитализм, социализм.
И здесь сразу возникает ряд вопросов. Во-первых, трудно поверить, что авторы, будучи людьми интеллигентными и начитанными всерьез верили в стопроцентную правильность марксистско-ленинских построений. Во-вторых, сама практика жизни, в том числе и жизни Советского Союза, убедительно доказывала, что любая попытка резко изменить жизнь определенного социума с помощью вмешательства извне, ни к чему кроме социальных потрясений и деструкции не приводила. Наконец, даже на уровне элементарной житейской логики трудно предположить, что можно заставить историю убыстрить свой ход на несколько порядков и подменить естественную историю народа какой-то другой, пусть даже более правильной. Сам герой это прекрасно понимает и более того в разговоре Антона-Руматы с высокоученым доктором Будахом все это ещё раз доказывается с абсолютной очевидностью. После этого разговора сомнений в бессмысленности деятельности прогрессоров вообще не остается.
Сами АБС, по-видимому, очень быстро охладели к идее прогрессорства и убедились в полной её бесперспективности. Проследим эволюцию отношения авторов к прогрессорству. Следующей книгой, в которой поднимается эта тема, является «Обитаемый остров». Но Максим Каммерер находился в принципе в другой ситуации. Он не пытался улучшить судьбу того мира, в который его забросила судьба, опираясь на какие-то правильные или неправильные теоретические представления. Он просто жил в этом мире и после мучительных раздумий выбрал ту сторону, на которую он встанет и тех людей, с которыми будет бороться. Это был не выбор ученого-теоретика или профессионала, а выбор человека, и уже поэтому он был оправдан. В «Жуке в муравейнике» отношение к прогрессорству у того же Камерера уже значительно хуже. Фигуры прогрессоров в «Парне из преисподней» выглядят откровенно ходульно и нежизненно, особенно на фоне вполне реального и психологически достоверного Гага. Наконец, в повести, завершающей прогрессорский цикл, «Волны гасят ветер», историк науки Айзек Бромберг просто откровенно издевается над идеей прогрессорства.
Но ведь полная бессмысленность и бесперспективность этой идеи очевидна уже в первых строках «Трудно быть богом». Герой работает на идею, которая порочна изначально и эта порочность очевидна и герою, и авторам, и читателю. Следовательно, суть проблемы заключается не в этой идее, а совсем в другой. И, действительно, зашифрованный во втором слове смысл произведения обнаруживается без особого труда. Арканар – это конечно Россия с её бескрайними болотами, одеялом комариных туч, оврагами, лихорадками и мором. Как тут не вспомнить хрестоматийное: «Заплатова, Дыряева, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова - Неурожайка тож». Авторы прямо цитируют соответствующие строки Некрасова. Соответственно, в судьбах Гура Сочинителя, Киуна, алхимика Синды, доктора Будаха прослеживается печальная судьба русской интеллигенции. (В скобках следует заметить, что судьба интеллигенции в России никогда не была особенно печальной. Власть, как правило, ценила интеллигенцию, а уж как ценила и любила интеллигенция сама себя, и как она любила сокрушаться о своей печальной доле!..) Итак, повесть «Трудно быть богом» это повесть о судьбах русской интеллигенции. Для того чтобы понять это, не надо даже заглядывать в «Комментарий к пройденному» БНС. Это достаточно очевидно. Чего стоит только дело лейб-медиков-отравителей.
Господа авторы, но нельзя же так прямо, в лоб?! А как же цензура!? Да мы и так все поняли, когда речь зашла о медике, якобы злоумышлявшем против короля.
Итак, идея проста и очевидна. Имеет место власть, ставящая своей целью истребить науку и культуру, что конечно плохо. Имеет место воинствующее мещанство, с охотой обрушившееся на этих же представителей науки и культуры, поскольку в них мещанин всегда подозревает что-то непонятное, а, следовательно, опасное. Тема борьбы с мещанством является сквозной для творчества Стругацких, и об этом мы уже говорили и ещё будем говорить. Другое дело, что материал для рассмотрения данной темы выбран крайне неудачно, и этот материал сопротивляется авторам изо всех сил.
Действие повести разворачивается на фоне более чем классического средневековья. Причем средневековье, представленное на страницах произведения, является типичным в представлениях среднестатистического советского школьника, который почерпнул свои знания об этом периоде истории частично из учебника для пятого класса, частично – из романов Дюма. Единственным исключением является активно педалируемая авторами идея о грязи средневековья, о чем будет сказано чуть ниже. Это хрестоматийное средневековье никак не подходит для воплощения темы рассказа о печальных судьбах интеллигенции. Во-первых, третье сословие, то бишь проклинаемое героем мещанство, в эту эпоху в принципе не могло быть силой. Во-вторых, что бы ни говорили учебники для пятого класса, но монашество (наверное, и Святой Орден тоже) не было рассадником мракобесия и невежества, а наоборот было опорой грамотности и книжности. В-третьих, именно в силу того, что население в эту эпоху было поголовно неграмотным, к грамотеям и книжникам относились с большим пиететом и уважением. Дон Кондор совершенно прав, упрекая Румату в том, что не следует небрежно обращаться с терминологией. На самом деле это самоупрек авторов самим себе. Как это у Стругацких получается, когда они одновременно пропагандируют какую-то идею и одновременно дискредитируют ее, совершенно непостижимо, но, тем не менее, получается. Если в повести есть слабые места, то авторы сами подчеркивают их наличие устами кого-нибудь из героев. Неважно, делается это сознательно или неосознанно, но в любом случае это гениально. Сила гения проявляется в его слабостях – мысль не новая, но верная.
Итак, описанное в книге средневековье никак не подходит для выбранной авторами базовой идеи. Смесь зрелого феодализма и зарождающегося фашизма – это слишком фантастическое сочетание даже для фантастики. Авторы фактически адресуют свой упрек тупой силе мещанства. Но сюжетно этот упрек оказывается обращенным к обычному населению средневекового города, что выглядит достаточно нелепо. Смешно упрекать феодального барона в отсутствии современной гигиены, мелкого лавочника - в отсутствии интереса к высокой поэзии, а профессионального вояку – в неграмотности. Упреки Руматы выглядят откровенно надуманными, а поэтому и сам персонаж постепенно перестает вызывать симпатию. Ну чем ему так не понравились разговоры придворных во время церемонии утреннего одевания короля? Абсолютно естественная придворная беседа – обсуждают дуэли, стати лошадей, любовные похождения. Вояки даже пытаются цитировать знаменитого поэта. Грамотные люди, молодцы!
Упреки Руматы средневековью в том, что оно грязное, выглядят ещё более нелепыми. Да, в свое время для людей ХХ века явилось своеобразным откровением то, что европейское средневековье с его высокой поэзией, духовностью, религиозностью, культом Прекрасной Дамы было грязным на бытовом и физиологическом уровне. Первое время эта мысль, конечно, потрясала воображение. Хотя сейчас она является далеко не новой и совершенно очевидно, что условия жизни IX-XIV веков просто не позволяли регулярно совершать омовения. Понятно, что грязь физическая в повести ассоциируется с нечистоплотностью нравственной. Но такая метафора естественна для Гомера или Вергилия, но никак для литературы ХХ века. Все отрицательные герои грязны, вонючи, больны геморроем и уже тем самым вызывают у читателя отвращение. Но, следуя логике повествования, следует предположить, что и герои положительные – барон Пампа, доктор Будах, Гур Сочинитель живут в тех же условиях и вряд ли имеют дома душ, что совершенно справедливо и по отношению к мещаночке Кире. Если уж водопровод не провели во дворец, то вряд ли его установили в мещанских кварталах Арканара? Это претензии сугубо сюжетного ряда, но они неизбежно возникают. В средневековье грязь физиологическая совершенно не синонимична грязи нравственной. Человек может мыться раз в три года и быть великим поэтом, не в этом суть. Беда повести в том, что главным образным решением стало именно неприятие героем грязи физиологической и грязи нравственной, но тут первый и второй слои произведения пришли в явное противоречие.
Выхода из этого противоречия в рамках заданной темы и рамках заданного сюжета нет, поэтому финал повести может быть только трагическим. Если бы не эта трагедия, бессмысленность действий героев стала бы совершенно очевидной, что обесценило все повествование. Поэтому нет смысла спорить, оправдан или неоправдан морально последний кровавый путь Руматы. Он оправдан сюжетно, поскольку ещё немного и непрофессионализм и очевидная бесперспективность действий героя станет ясна даже читателю, которого интересовал только сюжет.
Герои-прогрессоры опираются на изначально неверную установку. Герои-прогрессоры явно не профессиональны. Практически все критики, последователи и подражатели Стругацких легко замечают, что Дон Рэба легко переигрывает дона Румату, а вместе с ним и всех прогрессоров. Профессионал высокой категории Дон Румата даже не замечает, что за ним следует шпион, а вот шпион очень профессионально не теряет его в лабиринте закоулков, переулков и пустырей. Такое поведение земного разведчика может быть оправдано только страшной личной трагедией героя, перед лицом которой мы забудем о его промахах. Поэтому трагический финал – это единственное, что остается и автору, и героям.
На уровне сюжета проблема была решена трагическим финалом. Спор критиков о том, является ли поступок Антона-Руматы этически оправданным или неоправданным в какой-то степени является бессмысленным, поскольку он, прежде всего, сюжетно оправдан и, более того, сюжетно единственно возможен. Когда авторы запутываются в отношениях со своим героем, его убийство или его резкий вывод из игры часто является самым лучим и единственным выигрышным ходом. Вспомним знаменитое высказывание В.Г. Белинского о хрестоматийной повести «Отцы и дети»: «Умереть, как Базаров, - все равно, что совершить великий подвиг». На самом деле, конечно, никакого подвига Базаров не совершает. Напротив, профессиональный врач, не знающий элементарных правил безопасности при вскрытии больного, умершего от холеры, не может вызвать уважение. Ни Базаров, ни Румата в действительности профессионалами не являются, чтобы там ни говорили авторы, поэтому и приходится выводить их из игры.
А вот кем они являются - так это выразителями определенной авторской идеологии, что в обоих случаях представляется более важным. Антон-Румата призван декларировать авторское осуждение мещанства и пропеть гимн интеллигенции, что он и делает в шестой главе повести. Румата искренне восхищается огоньками разума в этом царстве тьмы, предсказывая, что именно им принадлежит будущее. В этих своих рассуждениях, глядя на ночной спящий средневековый город, земной шпион и ируканский дворянин необычайно патетичен: «Но все-таки они были людьми, носителями искры разума. И постоянно то тут, то там вспыхивали и разгорались в их толще огоньки неимоверно далекого и неизбежного будущего… Они не знали, что будущее за них, что будущее без них невозможно. Они не знали, что в этом мире страшных призраков прошлого они являются единственной реальностью будущего». При этом благородный дон не задумывается, что в прекрасном мире будущего, состоящего только из светочей мудрости и знания, огонь этих светочей погаснет, ибо светильник, может светить только во тьме. Гений может быть гением только на фоне талантов, талант может быть талантом на фоне обычных людей, а обычный человек будет не глуп в сравнении с посредственностью. Общество, состоящее только из выдающихся личностей, невозможно по определению. Хотя Румата и моделирует будущую истории Арканара, но ведь даже в этой истории творческая интеллигенция является лишь «ферментом, витамином» в организме общества. Общество-то, похоже, в любом случае остается серым и косным.
Вернемся еще раз к доктрине доктора Будаха. Позволим себе достаточно большую цитату: «Мы не знаем законов совершенства, но совершенство рано или поздно достигается. Взгляните, например, как устроено наше общество. Как радует глаз эта четкая, геометрически правильная система. Внизу эти крестьяне и ремесленники, над ними дворянство, затем духовенство и, наконец, король. Как все продумано, какая устойчивость, какой гармонический порядок!» Будах излагает здесь основы системного подхода, который в нашей стране возник именно в 60-е годы прошлого века в связи с развитием кибернетики. Помнится, меня, читавшую эту книгу в начале 80-х, эта мысль весьма поразила. Разумеется, нас тогда воспитывали на идеях совершенно другого идеального общества, но ведь Будаху было возразить совершенно нечего. Румата ничего и не смог ему возразить, несмотря на всю свою эрудированность и знание теории исторических последовательностей.
В книге читателю предложены две концепции общественного устройства и две идеи исторического прогресса. Читатель сам волен выбирать, какую из них он считает более правильной.
В связи с идеей системного подхода, который авторы явно знают и который они прекрасно изложили, кажутся достаточно утопическими их идеи осуждения мещанства. Согласно идеологии коммунистического будущего мещанство - это пережиток, который должен исчезнуть и который исчезнет.
В интерпретации авторов и Антона мещанство – это, прежде всего, народ. Есть народ – тупой, серый и грязный, есть интеллигенция – высоколобая, образованная и смотрящая в будущее. Как бы нам было неприятно так формулировать проблему, но эта дихотомия выглядит в повести именно так. Интеллигент искренне ненавидит быдло: «Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю… Не жалею, нет, – ненавижу и презираю… Я… Отчетливо вижу, что это мой враг… И ненавижу его не теоретически… А его самого, его личность». Народ платит интеллигенции тем же самым. «Я бы делал что? Я бы прямо спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь!» Во всяком случае, в России (а что такое Арканар, как не Россия), взаимоотношения интеллигенции и народа всегда выглядели именно таким образом, и это еще раз будет доказано во «Втором нашествии марсиан».
Что они этим хотели сказать?
Далекая радуга
Разумеется, это было совершенно, однозначно и, безусловно, исключено – написать роман-катастрофу на сегодняшнем и на нашем материале, а так мучительно и страстно хотелось нам сделать советский вариант «На последнем берегу»: мертвые пустоши, оплавленные руины городов, рябь от ледяного ветра на пустых озерах…
Б. Стругацкий Комментарий к пройденному
Выполним пятилетку за оставшиеся три дня!
Из анекдота.
Первый вопрос, который должен возникнуть у читателя (и у критика) по прочтению произведения – о чем это произведение? Если говорить о сюжете, то «Далекая радуга» - это рассказ о том, как целая планета вместе с населением гибнет в результате техногенной катастрофы, являющейся результатом неудачного эксперимента.
На уровне высшего смысла произведения, его можно прочитать по-разному. Многие критики утверждали, что главная мысль произведения – мысль об ответственности науки перед обществом. Ведь именно в результате смелого научного эксперимента Радуга и гибнет. Но вряд ли все можно трактовать так однозначно. Тема науки, научного познания, смысла этого познания и его возможностей является одной из главных в творчестве Стругацких. Звучит она и в «Далекой Радуге», и к этому мы еще вернемся. Но в данном случае проблема ответственности ученого не является ведущей. На протяжении повести даже в самых драматических моментах никто из жителей планеты не бросает упрека физикам-нулевикам. В конце концов, как справедливо замечает Этьен Ламондуа, «Давайте смотреть на вещи реалистически. Радуга – это планета физиков. Это наша лаборатория».
читать дальше
Если уж говорить об ответственности, то скорее следует говорить об ответственности административной. Радуга – это действительно лаборатория физиков, и возникает вопрос - насколько уместно существование при этой лаборатории детских садов, школ и путешествующих по планете туристов. Трагедия Радуги, если уж искать ее истоки, заключается в том, что во главе планеты стоит не жесткий администратор, а прекраснодушный либерал XXII века. Сцены, которые разворачиваются в кабинете директора во второй главе книги, воспринимаются как увлекательный водевиль. И водевиль этот будет иметь трагические последствия. Матвей Вязаницын воспринимает административно-снабженческие склоки как любопытный элемент прошлого, цитату из Ильфа и Петрова, а воспринимать их надо было совсем не так. Ответ Матвея на вопрос Горбовского, что он никогда не видел Волну, поскольку у него не было свободного времени, звучит откровенно беспомощно. А, может, стоило бы и посмотреть?.. И предвидеть последствия. И во избежание трагедии предпринять определенные действия: допускать на планету только научных сотрудников и вспомогательный персонал, отслеживать ход эксперимента, держать все время наготове резервный звездолет большой вместимости… в общем-то, вполне элементарные меры безопасности. Единственная мера безопасности, которая была реально соблюдена, это строительство Столицы на экваторе.
Но это так, к слову. Разумеется, книга не об этом. В данном случае это не более чем отвлеченное рассуждение о том, что можно при желании извлечь из нее. Речь здесь конечно идет не об ответственности административной или научно-административной, а о проблеме человеческого выбора в критической ситуации. Польский исследователь творчества Стругацких В. Кайтох справедливо пишет о том, что авторы поставили классическую этическую проблему, но «не стали решать ее в энный раз… а показали, кто как склонен ее разрешать». Эта этическая проблема является классической для жанра романа-катастрофы, весьма модного в XX веке. Если это более-менее серьезное произведение (а не блокбастер, где герои восемь раз пробегают по одному и тому же коридору и восемь раз взламывают одну и ту же дверь, которая все время оказывается закрытой; интересно, кто же тот злодей, который все время закрывает эту дверь, когда корабль, самолет, отель гибнет, - наверное, помощник режиссера?), то жанр катастрофы дает богатые возможности для анализа спектра человеческого поведения в критические минуты. Как правило, авторы, работающие в этом жанре, активно пользуются всеми возможностями открывающейся перед ними палитры и представляют самые крайние варианты поведения героев от чудес героизма до подлого спасения собственной шкуры. При этом разумеется, присутствуют все промежуточные варианты – спасение собственной персоны, но без нарушения моральных норм; спасение близкого человека, попытка спасти близких, даже рискуя собственной жизнью, ответственность главного в этой ситуации, который пытается спасти всех; героизм, слезы, мужество, жалобы, истерики… Поскольку Стругацкие представляют читателю мир будущего, где люди умеют справляться со своими чувствами и преодолевать страх смерти («Они там все умеют преодолевать страх смерти…»), то эта палитра существенно обеднена. Практически все население планеты приходит к благородному и правильному решению - спасать детей. В книге имеются всего лишь два исключения.
Во-первых, это Женя Вязаницына, жена директора Радуги, для которой главным является ее ребенок, и она, нарушив все запреты и моральные нормы, пробирается к нему в корабль. Во-вторых, это главный «отрицательный» герой, Роберт Скляров, который любой ценой, в том числе ценой гибели детей, пытается спасти любимую женщину. Самый драматический выбор, конечно, разворачивается именно здесь. Это ни в коем случае не выбор эгоиста, как считает Кайтох. Человек спасает не себя, а другого, при этом Роберт отчетливо понимает, что Татьяна в любом случае его возненавидит. Это не есть классический конфликт между долгом и чувством, поскольку все жители Радуги выбирают чувство – спасают детей, а не достижения научного прогресса. Это выбор между любовью к ближнему и дальнему – Роберт выбирает, кого спасать – любимую женщину или детей, в общем-то, совершенно чужих для него. Разумеется, авторы пожалели героя и облегчили ему выбор. В аэробусе около десятка детей, во флаере в лучшем случае могут улететь трое. Поэтому Роберт просто не имеет возможности совершить правильный выбор. Всех детей все равно спасти невозможно. Другое дело, что он совершил бы свой выбор даже в том случае, если бы детей было трое. Он должен не просто быть уверенным, что флаер с Татьяной спасся от Волны, а должен впихнуть, - если понадобится и силой, - любимую в звездолет. Но, к счастью, для нервной системы читателя последняя сцена не реализуется.
В. Кайтох считает, что Роберт Скляров, герой-мещанин совершает показательно «неправильный» выбор. А почему, собственно, мещанин?.. и почему неправильный? Поступок Роберта можно определить как угодно – трусость, эгоизм, подлость, но при чем тут мещанство? И какой выбор, с точки зрения критика, здесь бы был правильным? Спасти детей, исходя из ситуации, никто их трех взрослых участников трагедии – испытатель Габа, физик-нулевик Скляров и воспитательница Татьяна Турчина - не могут. Выбрать для спасения только трех из десяти им не позволяют этические критерии. По-видимому, с точки зрения Кайтоха, правильный выбор – это остаться всем троим возле мертвого аэробуса и героически погибнуть вместе с детьми, по возможности скрасив им последние минуты жизни. Может, это действительно единственно возможный выход, но вряд ли его можно назвать правильным, впрочем, в такой ситуации правильный выбор вообще не возможен, и это есть вполне реалистическая психологическая картина.
Принципиально, на мой взгляд, то, что именно условно отрицательные герои в этой ситуации ведут себя наиболее человечно и психологически достоверно. Жители Радуги, которые перед лицом смерти активно и дружно строят подземное убежище и конвейерные цеха, переснимают научную документацию, неторопливо беседуют на разнообразные темы, бродят в полях, обсуждают произведения живописи, героически скрывая страх смерти, выглядят не слишком убедительно. И если бы не фраза «и кто-то отвернулся, и кто-то согнулся и торопливо побрел прочь, натыкаясь на встречных, а кто-то просто лег на бетон и стиснул голову руками», - читатель мог бы вообще не поверить авторам. Мир Радуги, мир будущего, мир XXII века, - это мир «рацио», и авторы все время вольно или невольно это подчеркивают. Можно спорить, видели ли авторы в этом достоинство этого мира, или его недостаток, или достоинство, превратившееся в недостаток, или имманентно присущую этому миру черту, которую как не оценивай - все равно не изменишь, но не заметить очевидного невозможно.
Мир XXII века эмоционально беден. Это чувствуется и в «Радуге», и в других произведениях. Герой повести «Трудно быть богом» может любить только на далекой планете, поскольку феминизированные девушки Земли соответствующих чувств не вызывают (Анка – это, прежде всего «свой парень»); любовь Майи Глумовой и Льва Абалкина шокирует окружающих, можно приводить и другие примеры, и об этом уже говорилось в предыдущих главах. Можно предположить, что сами люди XXII века относятся к этой своей эмоциональной скудости отрицательно, хотя и признают ее. Рассуждения физика Альпы в этом смысле вполне показательны. Он понимает, что идея согнать художников и поэтов в лагеря и заставить их работать на науку, по меньшей мере, глупа и более того «мысль эта глубоко мне неприятна, она пугает меня, но она возникла… и не только у меня». Герои без труда совершают правильный выбор – никто не дает взяток, не пытается штурмовать звездолет, не шантажирует начальство, не падает на колени перед Горбовским. Это и вызывает вполне обоснованные подозрения. Да, кидаться в люк звездолета, расталкивая локтями всех, в том числе женщин и детей, разумеется, некрасиво, негуманно и непорядочно, и даже подло, но… человечно. И единственным человеком на этой планете оказывается «отрицательный» герой, которому чужд «весь этот нечувственный мир, где презирают ясное, где радуются только непонятному, где люди забыли, что они мужчины и женщины». И поэтому я категорически не согласна с В. Кайтохом, что выбор Роберта Склярова есть «мудрость мещащина».
Выбор Склярова оправдан потому, что он человечен. Выбор героев Радуги правилен, благороден, добродетелен и удивительно морально бесплоден, вплоть до абсурда.
В самом деле, какие могут быть дела у Матвея Вязаницына в его кабинете за час до гибели планеты? Он говорит замечательную в своей нелепости фразу: «У меня масса дел, а времени мало». Какие у него могут быть дела? Приводить в порядок документы, которые через час обратятся в пепел вместе с ним?
А, может быть, и тут все гораздо глубже и тоньше. Просто не может быть вместе с людьми человек, который не смог спасти от гибели планету, хотя и обязан был это сделать; который не увидел перед вечным прощанием своего ребенка и даже не попытался это сделать; который не употребил свою власть директора, чтобы пропихнуть собственного ребенка и супругу в звездолет первыми, которому даже в голову не пришло, что это можно сделать, наплевав на все правила, просто потому, что он их любит? Может проще в такой ситуации можно укрыться за делами, которые никому не нужны?
Итак, все герои кроме нескольких человек, совершили свой правильный выбор. «Неправильный выбор» оказался бесплодным – Роберту все равно не удалось спасти Таню, большинство детей планеты спасены и даже пачку материалов с наблюдениями о Волне удалось засунуть в звездолет.
Но ведь перед героями помимо выбора - спасаться самим или спасать детей - стоял и еще один выбор – выбор между спасением научной документации и физиков-нулевиков, «носителей нового понимания пространства, единственных на всю Вселенную» и спасением детей. Кайтоху такой выбор представляется надуманным. По его мнению «проблема не могла представиться читателю горячей, аутентичной проблемой современной нам действительности» - поскольку выбор и так был очевиден, и сама постановка проблемы казалась критику надуманной.
Но ведь в мире XXII века эта проблема вовсе не надуманна. Наука является смыслом жизни, фетишем и богом этих людей. Вспомним из «Понедельника» - «И они приняли рабочую гипотезу, счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же». Люди выбирают (в данном случае не выбирают) не абстрактную науку, а смысл своего существования. Рассуждения о природе и смысле научного познания, которые ведутся в очереди за ульмотронами, отнюдь не случайны. Для физиков, а большинство планеты составляют именно физики, только наука является тем богом, которому можно служить. «Избавиться от всех этих слабостей, страстей, эмоций – вот идеал, к которому надо стремиться», и судя по поведению большинства героев, они близки к этому идеалу. Выбор между детьми и научным знанием – это отнюдь не случайность и не любопытный парадокс. Наука – это святое, человек должен спасти святое. Открытым остается вопрос можно ли говорить об ограниченности авторов, которые столь откровенно и примитивно утверждали примат науки, а можно восхищаться творческим мастерством, с которым они опровергли этот собственный тезис.
В любом случае тема науки является очень значимой в «Радуге», как ми в других вещах Стругацких. Сейчас, когда наша вера в возможности научного познания и научного преобразования мира в значительной степени утрачена, рассуждения героев о судьбах науки в современном мире и о ее будущем уже не представляются столь актуальными, как это было в 60-е годы. Но тогда, в век советского Просвещения, во времена неопозитивизма эти рассуждения были более чем актуальными. Людям казалось, что наука благополучно решит практические все проблемы, связанные с жизнеобеспечением и рядовой человек реально будет озабочен проблемой – что делать в свободное время и как заниматься нелюбимой, но нужной обществу работой?
(Нам электричество глухую тьму разбудит!
Нам электричество пахать и сеять будет!
Нам электричество заменит всякий труд!
Нажал на кнопку…...Чик-чирик! Все с зависти помрут!)
В нашем обществе на современном этапе его развития эти рассуждения кажутся достаточно наивными, хотя совершенно не исключено, что лет через 30 они вновь станут актуальными.
Например, мысль, высказанная вскользь одним из героев о том, что наука будет разбиваться на все более число узких направлений, которые никак не будут связаны друг с другом, полностью подтвердилась. Сейчас иногда даже специалисты смежных областей с трудом понимают, чем занимаются коллеги. Впрочем, имеет место и прямо противоположная тенденция, когда возникает синтез самых неожиданных наук.
В этом плане интереснее, конечно, не рассуждения авторов о судьбах конкретной науки, а те мысли, которые мы бы могли обозначить, как гносеологические проблемы в творчестве братьев Стругацких. Может ли наука создать нового человека? Будет ли он еще человеком или нет (казус Чертовой Дюжины)? Должен ли кто-то заниматься интересным научным трудом, а кто-то неинтересной работой, обеспечивающей науку необходимыми приборами и материалами? Возможен ли искусственный интеллект (Массачусетская машина)? Все эти проблемы поднимаются в беседе физиков, сидящих в очереди за ульмотронами. Это глава книги, действие которой происходит, когда катастрофа еще не надвинулась, на первый взгляд кажется проходной, но дискуссия, которая разворачивается в ней – это очень грамотный философский диспут о судьбах науки в мире, о судьбах мира науки и судьбах мира. При этом диспут, который ведется на нормальном понятном читателю языке, и который интересен даже тому читателю, которого никогда не интересовали философские проблемы.
Заключая этот краткий и фрагментарный обзор философского наследия братьев Стругацких следует сделать вывод, что начиная с «Попытки к бегству» и «Далекой Радуги» Стругацкие все увереннее определяют свой творческий путь как путь писателей-философов.
Трудно быть богом
Люблю Отчизну я, но странною любовью…
М.Лермонтов
Россия, нищая Россия…
А.Блок
В этой книге у писателей Стругацких впервые появляется тема прогрессорства, которая пройдет красной нитью (во всяком случае, сюжетно), через целый ряд их произведений. Прогрессорство как явление в жизни коммунистической Земли и в творчестве братьев Стругацких сразу же вызывает массу вопросов.
Герои-прогрессоры в книге «Трудно быть богом» стремятся изменить к лучшему жизнь неизвестной планеты, большинство государств которой находятся на уровне феодализма. При этом они опираются на базисную теорию, в которой читатель без труда узнает марксизм-ленинизм с его классической «пятеркой» общественно-экономических формаций: первобытнообщинный строй, рабовладение, феодализм, капитализм, социализм.
И здесь сразу возникает ряд вопросов. Во-первых, трудно поверить, что авторы, будучи людьми интеллигентными и начитанными всерьез верили в стопроцентную правильность марксистско-ленинских построений. Во-вторых, сама практика жизни, в том числе и жизни Советского Союза, убедительно доказывала, что любая попытка резко изменить жизнь определенного социума с помощью вмешательства извне, ни к чему кроме социальных потрясений и деструкции не приводила. Наконец, даже на уровне элементарной житейской логики трудно предположить, что можно заставить историю убыстрить свой ход на несколько порядков и подменить естественную историю народа какой-то другой, пусть даже более правильной. Сам герой это прекрасно понимает и более того в разговоре Антона-Руматы с высокоученым доктором Будахом все это ещё раз доказывается с абсолютной очевидностью. После этого разговора сомнений в бессмысленности деятельности прогрессоров вообще не остается.
Сами АБС, по-видимому, очень быстро охладели к идее прогрессорства и убедились в полной её бесперспективности. Проследим эволюцию отношения авторов к прогрессорству. Следующей книгой, в которой поднимается эта тема, является «Обитаемый остров». Но Максим Каммерер находился в принципе в другой ситуации. Он не пытался улучшить судьбу того мира, в который его забросила судьба, опираясь на какие-то правильные или неправильные теоретические представления. Он просто жил в этом мире и после мучительных раздумий выбрал ту сторону, на которую он встанет и тех людей, с которыми будет бороться. Это был не выбор ученого-теоретика или профессионала, а выбор человека, и уже поэтому он был оправдан. В «Жуке в муравейнике» отношение к прогрессорству у того же Камерера уже значительно хуже. Фигуры прогрессоров в «Парне из преисподней» выглядят откровенно ходульно и нежизненно, особенно на фоне вполне реального и психологически достоверного Гага. Наконец, в повести, завершающей прогрессорский цикл, «Волны гасят ветер», историк науки Айзек Бромберг просто откровенно издевается над идеей прогрессорства.
Но ведь полная бессмысленность и бесперспективность этой идеи очевидна уже в первых строках «Трудно быть богом». Герой работает на идею, которая порочна изначально и эта порочность очевидна и герою, и авторам, и читателю. Следовательно, суть проблемы заключается не в этой идее, а совсем в другой. И, действительно, зашифрованный во втором слове смысл произведения обнаруживается без особого труда. Арканар – это конечно Россия с её бескрайними болотами, одеялом комариных туч, оврагами, лихорадками и мором. Как тут не вспомнить хрестоматийное: «Заплатова, Дыряева, Разутова, Знобишина, Горелова, Неелова - Неурожайка тож». Авторы прямо цитируют соответствующие строки Некрасова. Соответственно, в судьбах Гура Сочинителя, Киуна, алхимика Синды, доктора Будаха прослеживается печальная судьба русской интеллигенции. (В скобках следует заметить, что судьба интеллигенции в России никогда не была особенно печальной. Власть, как правило, ценила интеллигенцию, а уж как ценила и любила интеллигенция сама себя, и как она любила сокрушаться о своей печальной доле!..) Итак, повесть «Трудно быть богом» это повесть о судьбах русской интеллигенции. Для того чтобы понять это, не надо даже заглядывать в «Комментарий к пройденному» БНС. Это достаточно очевидно. Чего стоит только дело лейб-медиков-отравителей.
Господа авторы, но нельзя же так прямо, в лоб?! А как же цензура!? Да мы и так все поняли, когда речь зашла о медике, якобы злоумышлявшем против короля.
Итак, идея проста и очевидна. Имеет место власть, ставящая своей целью истребить науку и культуру, что конечно плохо. Имеет место воинствующее мещанство, с охотой обрушившееся на этих же представителей науки и культуры, поскольку в них мещанин всегда подозревает что-то непонятное, а, следовательно, опасное. Тема борьбы с мещанством является сквозной для творчества Стругацких, и об этом мы уже говорили и ещё будем говорить. Другое дело, что материал для рассмотрения данной темы выбран крайне неудачно, и этот материал сопротивляется авторам изо всех сил.
Действие повести разворачивается на фоне более чем классического средневековья. Причем средневековье, представленное на страницах произведения, является типичным в представлениях среднестатистического советского школьника, который почерпнул свои знания об этом периоде истории частично из учебника для пятого класса, частично – из романов Дюма. Единственным исключением является активно педалируемая авторами идея о грязи средневековья, о чем будет сказано чуть ниже. Это хрестоматийное средневековье никак не подходит для воплощения темы рассказа о печальных судьбах интеллигенции. Во-первых, третье сословие, то бишь проклинаемое героем мещанство, в эту эпоху в принципе не могло быть силой. Во-вторых, что бы ни говорили учебники для пятого класса, но монашество (наверное, и Святой Орден тоже) не было рассадником мракобесия и невежества, а наоборот было опорой грамотности и книжности. В-третьих, именно в силу того, что население в эту эпоху было поголовно неграмотным, к грамотеям и книжникам относились с большим пиететом и уважением. Дон Кондор совершенно прав, упрекая Румату в том, что не следует небрежно обращаться с терминологией. На самом деле это самоупрек авторов самим себе. Как это у Стругацких получается, когда они одновременно пропагандируют какую-то идею и одновременно дискредитируют ее, совершенно непостижимо, но, тем не менее, получается. Если в повести есть слабые места, то авторы сами подчеркивают их наличие устами кого-нибудь из героев. Неважно, делается это сознательно или неосознанно, но в любом случае это гениально. Сила гения проявляется в его слабостях – мысль не новая, но верная.
Итак, описанное в книге средневековье никак не подходит для выбранной авторами базовой идеи. Смесь зрелого феодализма и зарождающегося фашизма – это слишком фантастическое сочетание даже для фантастики. Авторы фактически адресуют свой упрек тупой силе мещанства. Но сюжетно этот упрек оказывается обращенным к обычному населению средневекового города, что выглядит достаточно нелепо. Смешно упрекать феодального барона в отсутствии современной гигиены, мелкого лавочника - в отсутствии интереса к высокой поэзии, а профессионального вояку – в неграмотности. Упреки Руматы выглядят откровенно надуманными, а поэтому и сам персонаж постепенно перестает вызывать симпатию. Ну чем ему так не понравились разговоры придворных во время церемонии утреннего одевания короля? Абсолютно естественная придворная беседа – обсуждают дуэли, стати лошадей, любовные похождения. Вояки даже пытаются цитировать знаменитого поэта. Грамотные люди, молодцы!
Упреки Руматы средневековью в том, что оно грязное, выглядят ещё более нелепыми. Да, в свое время для людей ХХ века явилось своеобразным откровением то, что европейское средневековье с его высокой поэзией, духовностью, религиозностью, культом Прекрасной Дамы было грязным на бытовом и физиологическом уровне. Первое время эта мысль, конечно, потрясала воображение. Хотя сейчас она является далеко не новой и совершенно очевидно, что условия жизни IX-XIV веков просто не позволяли регулярно совершать омовения. Понятно, что грязь физическая в повести ассоциируется с нечистоплотностью нравственной. Но такая метафора естественна для Гомера или Вергилия, но никак для литературы ХХ века. Все отрицательные герои грязны, вонючи, больны геморроем и уже тем самым вызывают у читателя отвращение. Но, следуя логике повествования, следует предположить, что и герои положительные – барон Пампа, доктор Будах, Гур Сочинитель живут в тех же условиях и вряд ли имеют дома душ, что совершенно справедливо и по отношению к мещаночке Кире. Если уж водопровод не провели во дворец, то вряд ли его установили в мещанских кварталах Арканара? Это претензии сугубо сюжетного ряда, но они неизбежно возникают. В средневековье грязь физиологическая совершенно не синонимична грязи нравственной. Человек может мыться раз в три года и быть великим поэтом, не в этом суть. Беда повести в том, что главным образным решением стало именно неприятие героем грязи физиологической и грязи нравственной, но тут первый и второй слои произведения пришли в явное противоречие.
Выхода из этого противоречия в рамках заданной темы и рамках заданного сюжета нет, поэтому финал повести может быть только трагическим. Если бы не эта трагедия, бессмысленность действий героев стала бы совершенно очевидной, что обесценило все повествование. Поэтому нет смысла спорить, оправдан или неоправдан морально последний кровавый путь Руматы. Он оправдан сюжетно, поскольку ещё немного и непрофессионализм и очевидная бесперспективность действий героя станет ясна даже читателю, которого интересовал только сюжет.
Герои-прогрессоры опираются на изначально неверную установку. Герои-прогрессоры явно не профессиональны. Практически все критики, последователи и подражатели Стругацких легко замечают, что Дон Рэба легко переигрывает дона Румату, а вместе с ним и всех прогрессоров. Профессионал высокой категории Дон Румата даже не замечает, что за ним следует шпион, а вот шпион очень профессионально не теряет его в лабиринте закоулков, переулков и пустырей. Такое поведение земного разведчика может быть оправдано только страшной личной трагедией героя, перед лицом которой мы забудем о его промахах. Поэтому трагический финал – это единственное, что остается и автору, и героям.
На уровне сюжета проблема была решена трагическим финалом. Спор критиков о том, является ли поступок Антона-Руматы этически оправданным или неоправданным в какой-то степени является бессмысленным, поскольку он, прежде всего, сюжетно оправдан и, более того, сюжетно единственно возможен. Когда авторы запутываются в отношениях со своим героем, его убийство или его резкий вывод из игры часто является самым лучим и единственным выигрышным ходом. Вспомним знаменитое высказывание В.Г. Белинского о хрестоматийной повести «Отцы и дети»: «Умереть, как Базаров, - все равно, что совершить великий подвиг». На самом деле, конечно, никакого подвига Базаров не совершает. Напротив, профессиональный врач, не знающий элементарных правил безопасности при вскрытии больного, умершего от холеры, не может вызвать уважение. Ни Базаров, ни Румата в действительности профессионалами не являются, чтобы там ни говорили авторы, поэтому и приходится выводить их из игры.
А вот кем они являются - так это выразителями определенной авторской идеологии, что в обоих случаях представляется более важным. Антон-Румата призван декларировать авторское осуждение мещанства и пропеть гимн интеллигенции, что он и делает в шестой главе повести. Румата искренне восхищается огоньками разума в этом царстве тьмы, предсказывая, что именно им принадлежит будущее. В этих своих рассуждениях, глядя на ночной спящий средневековый город, земной шпион и ируканский дворянин необычайно патетичен: «Но все-таки они были людьми, носителями искры разума. И постоянно то тут, то там вспыхивали и разгорались в их толще огоньки неимоверно далекого и неизбежного будущего… Они не знали, что будущее за них, что будущее без них невозможно. Они не знали, что в этом мире страшных призраков прошлого они являются единственной реальностью будущего». При этом благородный дон не задумывается, что в прекрасном мире будущего, состоящего только из светочей мудрости и знания, огонь этих светочей погаснет, ибо светильник, может светить только во тьме. Гений может быть гением только на фоне талантов, талант может быть талантом на фоне обычных людей, а обычный человек будет не глуп в сравнении с посредственностью. Общество, состоящее только из выдающихся личностей, невозможно по определению. Хотя Румата и моделирует будущую истории Арканара, но ведь даже в этой истории творческая интеллигенция является лишь «ферментом, витамином» в организме общества. Общество-то, похоже, в любом случае остается серым и косным.
Вернемся еще раз к доктрине доктора Будаха. Позволим себе достаточно большую цитату: «Мы не знаем законов совершенства, но совершенство рано или поздно достигается. Взгляните, например, как устроено наше общество. Как радует глаз эта четкая, геометрически правильная система. Внизу эти крестьяне и ремесленники, над ними дворянство, затем духовенство и, наконец, король. Как все продумано, какая устойчивость, какой гармонический порядок!» Будах излагает здесь основы системного подхода, который в нашей стране возник именно в 60-е годы прошлого века в связи с развитием кибернетики. Помнится, меня, читавшую эту книгу в начале 80-х, эта мысль весьма поразила. Разумеется, нас тогда воспитывали на идеях совершенно другого идеального общества, но ведь Будаху было возразить совершенно нечего. Румата ничего и не смог ему возразить, несмотря на всю свою эрудированность и знание теории исторических последовательностей.
В книге читателю предложены две концепции общественного устройства и две идеи исторического прогресса. Читатель сам волен выбирать, какую из них он считает более правильной.
В связи с идеей системного подхода, который авторы явно знают и который они прекрасно изложили, кажутся достаточно утопическими их идеи осуждения мещанства. Согласно идеологии коммунистического будущего мещанство - это пережиток, который должен исчезнуть и который исчезнет.
В интерпретации авторов и Антона мещанство – это, прежде всего, народ. Есть народ – тупой, серый и грязный, есть интеллигенция – высоколобая, образованная и смотрящая в будущее. Как бы нам было неприятно так формулировать проблему, но эта дихотомия выглядит в повести именно так. Интеллигент искренне ненавидит быдло: «Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю… Не жалею, нет, – ненавижу и презираю… Я… Отчетливо вижу, что это мой враг… И ненавижу его не теоретически… А его самого, его личность». Народ платит интеллигенции тем же самым. «Я бы делал что? Я бы прямо спрашивал: грамотный? На кол тебя! Стишки пишешь? На кол! Таблицы знаешь? На кол, слишком много знаешь!» Во всяком случае, в России (а что такое Арканар, как не Россия), взаимоотношения интеллигенции и народа всегда выглядели именно таким образом, и это еще раз будет доказано во «Втором нашествии марсиан».
Продолжение следует.