НЕПРИКОСНОВЕННЫЙ ЗАПАС № 99 (1/2015)
АРХЕОЛОГИЯ БУДУЩЕГО
Марк Липовецкий
Еще раз о комплексе прогрессора
Марк Наумович Липовецкий (р. 1964) - критик,
литературовед, профессор Университета Колорадо
(Болдер, США).
Невозможность продолжения
Фундаментальная потребность в "другом", проявляющая еще более острую потребность любой ценой сохранить культурную дистанцию, становится причиной кризиса фигуры и философии прогрессора, к которому Стругацкие приходят в 1980-е годы.
читать дальше
Если взглянуть на эволюцию прогрессора в их текстах с 1960-х до 1980-х, видно, как параллельно идут два процесса, все более ограничивающих его агентность. Первый процесс касается нарастающей дестабилизации оппозиций, столь важных для прогрессора. Если в романах 1960-х всегда было понятно, кто "мы", а кто "другие" - все эти средневековые берии и агрессивные массы, одурманенные специальными лучами (прозрачная метафора тоталитарной пропаганды), в "Жуке" все три главных героя - повествователь Максим Каммерер (в прошлом главный герой "Обитаемого острова"), глава КОМКОНа, "Экселенц" Сикорски ("Странник"), и Лев Абалкин - прогрессоры. Только один из них становится убийцей другого, а третий отказывается оправдывать это убийство интересами цивилизации. Сам вопрос о "другости" Абалкина оказывается неразрешимым: даже если он и является "роботом" цивилизации Странников, не владеющим собой, то заслуживает ли он преследования и казни, устроенной Сикорским? Прогрессор (а вернее, суперпрогрессор Сикорски) опасается любого, даже потенциального, "другого", чья власть может превзойти его собственную. Мизогиния Кандида здесь перерастает в универсальный принцип прогрессорства - тем более агрессивный, чем неопределеннее становится разделение на своих и чужих:
>
>"Существуют на свете носители разума, которые гораздо, значительно хуже тебя, каким бы ты ни был. И вот только тогда ты обретаешь способность делить на чужих и своих, принимать мгновенные решения в острых ситуациях и научаешься смелости сначала действовать, а потом разбираться. В этом сама суть прогрессора: умение решительно разделить на своих и чужих" (8: 12).
Другой процесс, сопровождающий это размывание бинарных оппозиций, касается смещения центра деятельности прогрессора. Собственно, уже в "Улитке" прогрессор не пытается изменить мир вокруг себя. И Перца, и Кандида занимает совсем другая задача: как бы не стать самому таким, как "они". Эта мысль звучала уже в "Трудно быть богом", но там она скорее подчеркивала обособленность героя. Говоря об "Улитке", Борис Дубин не случайно видел в ней влияние французского экзистенциализма [28]: главные герои этого романа культивируют свою "постороннесть", поскольку других доказательств превосходства у них не остается, а опасность превратиться в одного из туземцев для Кандида (и в одного из бюрократов для Перца) слишком велика и реальна. Опасность слияния с "массами" чревата фатализмом, а с властью - конформизмом. Однако и то и другое предполагает не только пассивность, но и приятие насилия. Обе опасности коррелируют с ролями, предписанными колониальным дискурсом: прогрессор отказывается и от позиции имперской власти, и от позиции колониального субалтерна. Он хочет пройти по лезвию между этими пропастями, оставаясь колонизатором-освободителем, колонизатором-просветителем.
Судя по поздним романам Стругацких, они все более и более трезво понимали, что единственным условием самосохранения прогрессора оказывается его самоизоляция - что, само собой, исключает для этого героя какую бы то ни было миссию. Впервые эта идея обретает плоть в сюжете романа "Волны гасят ветер", последней написанной Стругацкими части серии, начатой "Обитаемым островом". Здесь Тойво Глумов, сын Льва Абакина и Майи Глумовой и тоже профессиональный прогрессор, превращался в людена - представителя иной, более развитой цивилизации - и по ходу этого превращения все более и более отдалялся от людей.
Однако наиболее явный вариант самоизоляции прогрессоров был намечен в набросках ненаписанного романа Стругацких, который должен был называться нe то "Белый ферзь", не то "Операция "Вирус"". В изложении Бориса Стругацкого, действие этого романа должно было происходить на планете Саракш, в Островной империи, изображенной в "Обитаемом острове" как милитаристское и людоедское фашистское государство. В новом романе мир этой империи должен был быть разделен на три круга. Первый ("ад") населяют "подонки общества... вся пьянь, рвань, дрянь" - иначе говоря, привычные по "прогрессорским" текстам "массы": "Тут не знали наказаний, тут жили по законам силы, подлости и ненависти" (8: 725). Во втором круге ("чистилище") живут "обыкновенные люди", скорее всего знакомые по "Хищным вещам века" и "Второму нашествию марсиан" "обыватели", "мещане"-конформисты. Зато в центре этой вселенной должен был находиться "рай", практически Мир Полудня, где благоденствуют люди, очень похожие на прогрессоров:
>"А в центре царил Мир Справедливости. "Полдень. XII век". Теплый, приветливый, безопасный мир духа, творчества и свободы, населенный исключительно людьми талантливыми, славными, дружелюбными, свято следующими всем заповедям самой высокой нравственности" (8: 725).
Борис Стругацкий закончил пересказ этого замысла словами: "Некий итог целого мировоззрения. Эпитафия ему. Или - приговор?.." (8: 726). Нет сомнений в том, что под "итогом мировоззрения" имеется в виду позиция советского интеллигента-модернизатора, метафорой которой и стал образ прогрессора. Бесспорно и то, что этот "рай" стал бы приговором прогрессорской утопии. Топос "Мира Справедливости", "солнечного круга", надежно изолированного от "подонков" и "обывателей", слишком напоминает идеальную архитектуру колониальных поселений, чтобы это сходство оказалось случайным. Иначе говоря, в последнем, не осуществленном из-за смерти Аркадия Стругацкого проекте, глубинная, но не всегда проявленная связь между прогрессорством и колонизацией из подтекста явно выдвигалась на первый план... К концу 1980-х, наблюдая за перестройкой и остро переживая ее перипетии, писатели, кажется, убедились в невозможности сохранить позицию просвещенного колонизатора, не скатившись в конце концов к имперской власти, безопасность которой обеспечивается ориенталистскими барьерами.
Впрочем, Алексей Герман в своем фильме предложил другой финал истории прогрессора. Ослепляющая белизна снега (контрастная по отношению к царству грязи на протяжении всего предшествующего кинонарратива), по которому на повозке едет куда-то вдаль Румата, играя на чем-то, похожем на кларнет. На лице Руматы застыло выражение странного, потустороннего удивления. Сцена (в отличие от финала фильма "Хрусталев, машину!", с которым многие критики ее сравнили) пронизана мотивом смерти, потустороннего бытия. Эта интерпретация, несмотря на расхождение с текстом романа, довольно точно передает исторический смысл прогрессорского дискурса после испытаний и потрясений последних двух десятилетий. Отказавшийся от соблазна совпасть с имперской властью (что в романе воплощено отказом Руматы вернуться на Землю), бывший прогрессор все-таки не может стать и субалтерном - скорее он примет смерть, либо физическую, либо символическую.
[28]См.: Дубин Б.В. Указ. соч. С. 162-163.
АРХЕОЛОГИЯ БУДУЩЕГО
Марк Липовецкий
Еще раз о комплексе прогрессора
Марк Наумович Липовецкий (р. 1964) - критик,
литературовед, профессор Университета Колорадо
(Болдер, США).
Невозможность продолжения
Фундаментальная потребность в "другом", проявляющая еще более острую потребность любой ценой сохранить культурную дистанцию, становится причиной кризиса фигуры и философии прогрессора, к которому Стругацкие приходят в 1980-е годы.
читать дальше
Если взглянуть на эволюцию прогрессора в их текстах с 1960-х до 1980-х, видно, как параллельно идут два процесса, все более ограничивающих его агентность. Первый процесс касается нарастающей дестабилизации оппозиций, столь важных для прогрессора. Если в романах 1960-х всегда было понятно, кто "мы", а кто "другие" - все эти средневековые берии и агрессивные массы, одурманенные специальными лучами (прозрачная метафора тоталитарной пропаганды), в "Жуке" все три главных героя - повествователь Максим Каммерер (в прошлом главный герой "Обитаемого острова"), глава КОМКОНа, "Экселенц" Сикорски ("Странник"), и Лев Абалкин - прогрессоры. Только один из них становится убийцей другого, а третий отказывается оправдывать это убийство интересами цивилизации. Сам вопрос о "другости" Абалкина оказывается неразрешимым: даже если он и является "роботом" цивилизации Странников, не владеющим собой, то заслуживает ли он преследования и казни, устроенной Сикорским? Прогрессор (а вернее, суперпрогрессор Сикорски) опасается любого, даже потенциального, "другого", чья власть может превзойти его собственную. Мизогиния Кандида здесь перерастает в универсальный принцип прогрессорства - тем более агрессивный, чем неопределеннее становится разделение на своих и чужих:
>
>"Существуют на свете носители разума, которые гораздо, значительно хуже тебя, каким бы ты ни был. И вот только тогда ты обретаешь способность делить на чужих и своих, принимать мгновенные решения в острых ситуациях и научаешься смелости сначала действовать, а потом разбираться. В этом сама суть прогрессора: умение решительно разделить на своих и чужих" (8: 12).
Другой процесс, сопровождающий это размывание бинарных оппозиций, касается смещения центра деятельности прогрессора. Собственно, уже в "Улитке" прогрессор не пытается изменить мир вокруг себя. И Перца, и Кандида занимает совсем другая задача: как бы не стать самому таким, как "они". Эта мысль звучала уже в "Трудно быть богом", но там она скорее подчеркивала обособленность героя. Говоря об "Улитке", Борис Дубин не случайно видел в ней влияние французского экзистенциализма [28]: главные герои этого романа культивируют свою "постороннесть", поскольку других доказательств превосходства у них не остается, а опасность превратиться в одного из туземцев для Кандида (и в одного из бюрократов для Перца) слишком велика и реальна. Опасность слияния с "массами" чревата фатализмом, а с властью - конформизмом. Однако и то и другое предполагает не только пассивность, но и приятие насилия. Обе опасности коррелируют с ролями, предписанными колониальным дискурсом: прогрессор отказывается и от позиции имперской власти, и от позиции колониального субалтерна. Он хочет пройти по лезвию между этими пропастями, оставаясь колонизатором-освободителем, колонизатором-просветителем.
Судя по поздним романам Стругацких, они все более и более трезво понимали, что единственным условием самосохранения прогрессора оказывается его самоизоляция - что, само собой, исключает для этого героя какую бы то ни было миссию. Впервые эта идея обретает плоть в сюжете романа "Волны гасят ветер", последней написанной Стругацкими части серии, начатой "Обитаемым островом". Здесь Тойво Глумов, сын Льва Абакина и Майи Глумовой и тоже профессиональный прогрессор, превращался в людена - представителя иной, более развитой цивилизации - и по ходу этого превращения все более и более отдалялся от людей.
Однако наиболее явный вариант самоизоляции прогрессоров был намечен в набросках ненаписанного романа Стругацких, который должен был называться нe то "Белый ферзь", не то "Операция "Вирус"". В изложении Бориса Стругацкого, действие этого романа должно было происходить на планете Саракш, в Островной империи, изображенной в "Обитаемом острове" как милитаристское и людоедское фашистское государство. В новом романе мир этой империи должен был быть разделен на три круга. Первый ("ад") населяют "подонки общества... вся пьянь, рвань, дрянь" - иначе говоря, привычные по "прогрессорским" текстам "массы": "Тут не знали наказаний, тут жили по законам силы, подлости и ненависти" (8: 725). Во втором круге ("чистилище") живут "обыкновенные люди", скорее всего знакомые по "Хищным вещам века" и "Второму нашествию марсиан" "обыватели", "мещане"-конформисты. Зато в центре этой вселенной должен был находиться "рай", практически Мир Полудня, где благоденствуют люди, очень похожие на прогрессоров:
>"А в центре царил Мир Справедливости. "Полдень. XII век". Теплый, приветливый, безопасный мир духа, творчества и свободы, населенный исключительно людьми талантливыми, славными, дружелюбными, свято следующими всем заповедям самой высокой нравственности" (8: 725).
Борис Стругацкий закончил пересказ этого замысла словами: "Некий итог целого мировоззрения. Эпитафия ему. Или - приговор?.." (8: 726). Нет сомнений в том, что под "итогом мировоззрения" имеется в виду позиция советского интеллигента-модернизатора, метафорой которой и стал образ прогрессора. Бесспорно и то, что этот "рай" стал бы приговором прогрессорской утопии. Топос "Мира Справедливости", "солнечного круга", надежно изолированного от "подонков" и "обывателей", слишком напоминает идеальную архитектуру колониальных поселений, чтобы это сходство оказалось случайным. Иначе говоря, в последнем, не осуществленном из-за смерти Аркадия Стругацкого проекте, глубинная, но не всегда проявленная связь между прогрессорством и колонизацией из подтекста явно выдвигалась на первый план... К концу 1980-х, наблюдая за перестройкой и остро переживая ее перипетии, писатели, кажется, убедились в невозможности сохранить позицию просвещенного колонизатора, не скатившись в конце концов к имперской власти, безопасность которой обеспечивается ориенталистскими барьерами.
Впрочем, Алексей Герман в своем фильме предложил другой финал истории прогрессора. Ослепляющая белизна снега (контрастная по отношению к царству грязи на протяжении всего предшествующего кинонарратива), по которому на повозке едет куда-то вдаль Румата, играя на чем-то, похожем на кларнет. На лице Руматы застыло выражение странного, потустороннего удивления. Сцена (в отличие от финала фильма "Хрусталев, машину!", с которым многие критики ее сравнили) пронизана мотивом смерти, потустороннего бытия. Эта интерпретация, несмотря на расхождение с текстом романа, довольно точно передает исторический смысл прогрессорского дискурса после испытаний и потрясений последних двух десятилетий. Отказавшийся от соблазна совпасть с имперской властью (что в романе воплощено отказом Руматы вернуться на Землю), бывший прогрессор все-таки не может стать и субалтерном - скорее он примет смерть, либо физическую, либо символическую.
[28]См.: Дубин Б.В. Указ. соч. С. 162-163.