Ну и тогда уж критика.

[silent-gluk]

Зелинский К. Литература и человек будущего // Вопросы литературы (М.). - 1962. - № 2. - С.21-49.

Представление человека о себе в будущем - это условие нашего существования. Проецирование будущего есть часть незнания человеком самого себя. Это признак наличия, цели, целенаправленной организации. У наиболее высокоразвитых существ, каким является человек, умственное моделирование (научное или художественное) тех целей, каких предстоит достичь, является одним из важнейших видов человеческой жизнедеятельности. Это моделирование будущего социально окрашено... Вот почему не все плоды подобного моделирования годятся людям разных борющихся классов, воодушевляемых различными целями. Но сам механизм проецирования или даже моделирования целей будущего носит общечеловеческий характер. Стремление представить себе завтрашний день в видеопластической форме присуще было философам и древности, и средневековья, и христианским вероучителям, и русским революционным демократам (напомню известный сон Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?»), и Толстому, и Достоевскому, и Горькому, так же как раньше Шекспиру и Гёте. Остроумно выразился по этому поводу Оскар Уайльд в статье «Душа человека при социалистическом строе»: «...не стоит и смотреть на карту, раз на ней не обозначена Утопия, ибо это та страна, на берега которой всегда высаживается человечество. А высадившись, оно начинает осматриваться по сторонам и, увидя лучшую страну, снова поднимает паруса. Осуществление утопий и есть Прогресс».


Представления о будущем человеческом обществе и о самом будущем человеке рассматривались и рассматриваются во множестве произведений на сотнях языках и в самых различных жанрах: философских трактатах, научных исследованиях, художественных и художественно-фантастических произведениях, литературно-критических эссе и т. д. Один Герберт Уэллс написал около ста книг, предметом которых является заглядывание в будущее и изображение его.
Обсуждение проблемы будущего человека происходит также в самых разных аспектах: а) с точки зрения того, каким будет сам человек, круг его интересов, поведения, характер труда, его мораль; б) с точки зрения представления об устройстве будущего общества; в) развития экономики; г) развития точной науки и техники; д) в космическом общении человека с существами иных миров или путешествия на иные миры; е) в аспекте резкого изменения умственных и эмоциональных нагрузок в виду крайнего ускорения исторического процесса (усложнение противоречий, умножение автоматов, населения, изменение характера управления и т. д.). Все эти проблемы следует рассмотреть еще под одним углом зрения, а именно - под углом изменения содержания самих понятий что такое хорошо, что такое плохо.
Несомненно, что люди будут по-иному представлять себе, что такое свобода и что такое несвобода, что такое наслаждение и что такое страдание. Мы проецируем в будущее лишь наши сегодняшние представления и ощущения на этот счет. Но не может быть сомнения в том, что будет меняться и физиологическая природа человека под действием новых условий и новых нагрузок - социальных и технических, в которые он будет поставлен. Это будет происходить не скоро, но и не так медленно, чтобы этого нельзя было заметить. Если социальные мечты о всеобщем равенстве и свободном творческом труде в условиях одинакового материального обеспечения, если эти мечты, соответствующие естественным потребностям человека, более или менее одинаковы со времен утопий Платона или Ямбулоса, то взаимоотношения человека и «второй природы» (по выражению Горького), вся техническая цивилизация во многих отношениях трудно представимы.
Мы не знаем, какая психологическая и физиологическая нагрузка ждет человека завтра (если под «завтра» иметь в виду, например, тысячу лет). Наука и техника развиваются с революционной, стремительной быстротой. Они сами по себе превратились в могущественную силу. И уже сегодня создан ряд приборов и человек поставлен в такие условия (например, в космонавтике, в реактивной авиации, в обращении с электронными приборами, с ядерной плазмой), какие намного опережают физические возможности человека, сложившиеся в основном около полумиллиона лет тому назад. Сама звуковая речь человека (а человечество говорит сегодня примерно на двух с половиной тысячах языках) сложилась в эпоху верхнего палеолита (то есть около двухсот тысяч лет тому назад). Громадное возрастание объема информации, которой обмениваются люди, да еще при существующих многочисленных языковых барьерах, - все это тоже уже создает определенную напряженность в человеческом общении. Трудность представляет ознакомление не только с художественной, но и специальной научной литературой, издание которой по всем разделам увеличивается в геометрической прогрессии.
Наконец, одной из специфических трудностей в развитии науки является ломка наглядности наших физических представлений. Переход от классической физики, связанной с именами Галилея и Ньютона, к физике микромира, связанной с именами Эйнштейна, Планка и Бора, предполагает принципиальный отказ от той наглядности, какая коренится в нашей физиологической природе.
Не только космонавты и летчики реактивных самолетов физически ощутили на себе громадные перегрузки, предъявленные физиологии человека современной техникой. Психически мы все находимся под впечатлением гигантских перегрузок, предъявляемых нам современной цивилизацией в разных ее направлениях. Осмыслить эти диспропорции между устаревшей физиологией человека и второй природой, которую он сам себе создал, стремясь удовлетворить свои потребности, - не так просто. И мы не можем предсказать, а тем более смоделировать перспективы будущего в этом направлении - будут ли смягчаться эти диспропорции, будет ли техника приспосабливаться к прежним физиологическим и психическим возможностям человека или, наоборот, будут ли физиология, представления и наши рефлексы видоизменяться, приспосабливаясь к новым условиям. Например, есть люди, которые считают, что в будущем человек вполне естественно и наглядно будет представлять себе единство волны и частицы, энергии и массы (что сегодня наглядно представить невозможно). Есть авторы фантастических романов, которые считают, что и в будущем объединение в наглядных представлениях вышеназванных аспектов материи абсолютно невозможно.
«Человек должен круто подниматься вверх или идти вниз, - так пишет Уэллс в своем романе «Разум у своего предела», - и все шансы как будто за то, что он пойдет вниз, к гибели. Если же он поднимется, то ему нужно будет приспосабливаться до такой степени, что он должен потерять облик человека. Обыкновенный человек находится у предела своих сил».
Как вопрос о будущем человечества трактуется в современной советской и зарубежной литературе? Хочу здесь подчеркнуть, что этот вопрос не является отвлеченным и тем более вопросом одного жанра научно-фантастических произведений. Эта проблема стоит в центре идеологической борьбы между новым и старым, между социализмом и капитализмом. И понятно почему. Это предмет практической борьбы классов за завтрашний день. В. И. Ленин писал в своей работе «Три источника и три составных части марксизма», что гениальность Маркса состоит в том, что он дал научный ответ на вопросы, которые поставили создатели утопии прошлого.
Сегодня новая Программа КПСС, принятая XXII съездом, дает уже практический ответ, который на протяжении многих веков ставила передовая мысль человечества, стремясь заглянуть в наше завтра. Сегодня борьба за будущий мир и будущего человека - это и борьба за сегодняшнего человека, за самосознание сотен миллионов людей. Завтра приблизилось к сегодня и вошло в сегодняшний день.
В этом смысле любопытны слова английского романиста Олдоса Хаксли, автора нескольких романов, посвященных как раз обсуждению человеческой природы («Обезьяна и сущность», «Прекрасный новый мир» и др.). В предисловии к последнему роману, изображающему некий праздничный Батлинский лагерь (видимо, в Голливуде), Хаксли цитирует Ник. Бердяева - довольно известного за рубежом русского белоэмигранта, религиозного философа: «Утопии оказываются гораздо более выполнимыми, чем мы предполагали раньше. Теперь мы находимся лицом к лицу с вопросом также жгучим, но в совершенно ином плане: как можем мы избегнуть их фактического осуществления?.. Утопии могут быть реализованы. Жизнь идет к Утопии. И возможно, что начинается новый век, в который интеллигенция и образованные классы будут мечтать о методах, как избежать Утопии, о возвращении к обществу неутопическому, менее совершенному...»
Верно замечает А. Мортон, что в прежние времена буржуазия смотрела с верой вперед, и Утопия была тем, что лучшие ее представители, способные смотреть дальше узких классовых интересов и отождествлять прогресс буржуазии с прогрессом всего человечества, видели его в конце пути. Это видение вселяло надежды, хотя и не всегда давало полное удовлетворение; если даже некоторые утописты и видели, что обеты буржуазной революции не соблюдаются, они были уверены, что достаточно дать хороший совет или небольшой толчок - и все пойдет хорошо .
Итак, перед нами, если устранить промежуточные звенья, такая картина: один английский писатель предлагает не смотреть на карту, на которой не изображена Утопия, то есть страна будущего. Другой английский писатель советует не глядеть на карту, на которой, наоборот, изображена Утопия. В прежние времена в религиозных учениях будущее изображалось двумя красками: розовой - это рай, и черной - это ад. Теперь набор красок увеличился, кроме розовой и черной, которые остались, прибавился зеленый - цвет надежды, голубой - безмятежности, и красный - как цвет победы революционных сил человечества. И. Сельвинский не без остроумия сказал в своей поэме «Челюскиниана», что полное собрание всех наших надежд - это и есть коммунизм.
Прежде чем дать социологическую характеристику современных представлений о будущем человеке и человечестве, попробуем разобраться по существу в некоторых мечтаниях о нем. Конечно, как было сказано, всякие мечтания представляют собой отталкивание от существующих условий, в которых находится сам мечтатель. Как справедливо писал Монтень, мы редко остаемся внутри себя. В сторону будущего нас гонят страх, желания, надежды. Они нас часто лишают чувства и сознания того, что есть, чтобы занимать тем, что будет даже тогда, когда нас не будет. Но если эти мечты не переступают границы нашей собственной жизни, мы называем их мечтами о счастье. Г. Флобер заметил, что ожидание большого счастья - это большое препятствие для нас. Неловко как-то перед людьми говорить о том, что ты счастлив. О счастье можно иногда только прошептать кому-либо на ухо. Оно длится мгновение, как всякая полнота изменчивого бытия. И мы его инстинктивно переносим на завтрашний день. Недаром Пушкин говорил: «На свете счастья нет, но есть покой и воля». И эти строки будут нам понятны, если мы вспомним и другие строки из этого же стихотворения: «Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег».
Обитель трудов - вот утопический приют счастья по Пушкину! Или вот картина пушкинской утопии:
...Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от властей, зависеть от народа -
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья. -
Вот счастье! вот права...
Лермонтов рисует несколько иную картину счастья в идеальных условиях, в которые может быть поставлен человек. Правда, этот идеал тоже противоречив. И покой и тревога. И воодушевление трудом и борьбой. И пребывание в состоянии индийской нирваны, итальянского дольче фарниенте. Мцыри говорит стерегущему его монаху, что «Таких две жизни за одну, но только полную тревог, я променял бы, если б мог». А стихотворение «Выхожу один я на дорогу...», как известно, заканчивается картиной совсем другого рода: «Я ищу свободы и покоя!», «Я б хотел забыться и заснуть!»,
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.
По правде говоря, эти утопические идеалы или представления о том, что будет составлять счастье человека в будущем, в идеальных условиях, сегодня, вероятно, близки довольно значительному числу людей. Но эти идиллические картины будущего совершенно не отвечают тем представлениям и задачам, которые ставят перед собой члены коммунистических бригад, то есть задачам исключительно интенсивного и дисциплинированного труда, связанного зависимостью и от техники, и от сознательной воли коллектива.
Что порождало мечты Пушкина не только о тихой обители для спокойных литературных трудов, но и о возможности свободно скитаться по всему миру, наслаждаясь произведениями искусства? Причину верно определил сам Пушкин - «усталый раб». Причина была в железной детерминированности, в обусловленности каждого шага человека. Эта обусловленность не только политического характера. Пушкин зависел не только от царя и Бенкендорфа. Детерминирующим, связывающим все движения механизмом была среда, окружавшая Пушкина, вся дворянско-буржуазная система, в которую он был вовлечен как ее частица.
Чувство революционного (имевшего анархическую подкладку) протеста против этой системы особенно сильно было у Лермонтова. Но этот протест имел не только социальное содержание, направленное против господствовавших классов. В нем было нечто и от искони дремлющего в человеке, заложенного в нем со времен первобытно-общинного строя, протеста против вообще детерминирующего механизма. Отсюда эти пушкинские слова: «Зависеть от властей, зависеть от народа - не все ли нам равно?»
Однако мы можем проследить историческое происхождение этой психологии, уходящей в очень давние формы человеческого общежития. Оно перешагнуло и рабовладельческий, и феодальный, и капиталистический строй. Но этот механизм еще не изжил себя и в социалистическом строе, хотя, как я думаю, в будущем, в условиях полного коммунизма, в условиях коренной перестройки не только социальных, но и технических условий существования человека, его теперешнее чувство индивидуальной независимости изменится. Оно не вечно. Хотя сегодня, повторяю, и пушкинский и лермонтовский идеалы могут отвечать потребностям очень значительного числа людей. И возникли они, повторяю, из глубокой неприязни к тем условиям ограниченного существования, которые были присущи человеку в старом мире.
Этот протест очень хорошо выразил Александр Блок в своей знаменитой статье «Интеллигенция и революция» (1918), где он писал: «Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью». Н. Тихонов взял эпиграфом к своим первым книгам стихов «Брага» и «Орда» (одни названия которых уже говорили о стихийном брожении революционного сознания) слова Е. Баратынского: «Когда возникнул мир цветущий из равновесья диких сил».
Ненависть к старому, грязному капиталистическому миру может толкнуть и к более открытым формам анархического протеста, даже к воспеванию варварского слома старого правопорядка, как это было у В. Брюсова в его «Грядущих гуннах» или как у Уильяма Морриса, автора романа «Вести ниоткуда» .
Не только буржуазные мыслители находили злорадную отраду в том, чтобы взять мокрую тряпку и стереть все, что было написано раньше на доске цивилизации, чтобы открыть новую запись. Подобные настроения, как мы видим, порой овладевали людьми и передовых, гуманных взглядов, настолько велика была в них сила отрицания прошлого.
То существование, которое предносилось в мечтах у Пушкина, Лермонтова, Тютчева и которое они называли счастьем и готовы были пожелать своему ближнему как нечто прекрасное, возвышающее, - оно выглядит идиллическим. В общем оно мало отличается от картин блаженства, которое мы встречаем у древних авторов, например, у Евхемероса, который славил жителей трех островов на юге Аравии, где господствовал коммунизм и где люди были наделены чувством величайшей независимости и человеческого достоинства. Много было создано идиллий будущей жизни человека, подобных лермонтовской, когда, «дыша, вздымалась тихо грудь и всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь лишь сладкий голос пел».
Например, Ямбулос за два века до нашей эры описывает остров в Южном море. «Дни и ночи были там равны, обильно произрастали лучшие плоды земли, берега обмывала сладкая вода. Люди, похожие друг на друга, имели раздвоенные языки, которыми могли производить всевозможные звуки и вести одновременно два разговора. Жили до ста пятидесяти лет. Увечные, больные и старики сами лишали себя жизни, ложась на растение, издающее сильный запах, усыпляющий человека. Все по очереди исполняли полезные действия, прислуживая друг другу. Женщин и детей имели общих, а надзирательницы часто подменивали младенцев, чтобы матери не узнавали своих. Каждого ребенка вскоре после рождения подвергали испытанию силы и мужества, заставляя взлетать на птице. Воспитывали только тех, которые это испытание выдержали. Ежедневно ели иное кушанье» .
Сегодня людям не нужно иметь раздвоенных языков, чтобы одновременно вести два разговора. По одному проводу сегодня можно вести несколько телефонных разговоров. Атомная радиотехника, основанная на свойстве квантового излучения (а его механизм спрятан во внешней электронной оболочке), видимо, скоро даст возможность по одному каналу передавать многие тысячи разговоров. Как заметил академик Л. Арцимович, игольчатые пучки атомных электростанций были угаданы Алексеем Толстым в его романе «Гиперболоид инженера Гарина», и современная атомная радиостанция (правда, практически еще не построенная) представляет собой своеобразную реализованную идею романа советского писателя. Нет теперь и необходимости испытывать мужество и силу нашего юношества, заставляя его взлетать на птицах.
Но вышеприведенные картины, рисующие идиллические условия, когда человек будет ощущать себя счастливым, когда скучная, несправедливая, грязная жизнь станет прекрасной, эти картины и далекого прошлого, и сравнительно близкого настоящего, как мечты Пушкина или Блока, - все они сходятся к одному вопросу: да что же это такое - счастье человеческое? Ведь и будущее общество, которое строится во имя человека, оно тоже имеет в виду создание условий именно этого самого загадочного счастья. О нем говорил Тургенев, что счастье подобно здоровью, его не замечаешь, когда оно есть. Короленко писал, что человек рожден для счастья, как птица для полета. А. Шопенгауэр, наоборот, утверждал, что надо считать величайшей, свойственной всем ошибкой убеждение, будто мы рождены для счастья.
Я думаю, что прав был еще Сенека, который сказал, что никогда счастье не ставило человека на такую высоту, чтобы он не нуждался в других. Я не думаю также, что представления о будущем обществе могут быть отделены от понимания счастья. Но мы должны дать себе трезвый отчет, разбирая представления о человеке будущего, что счастье есть историческая категория. Его понимание, его содержание меняется не только от человека к человеку, от класса к классу, но и от одного исторического периода к другому. Характерно другое: консервативность сложившихся привычек и ощущения так называемого «счастья». Очевидно, это связано с физиологической природой инстинктов и медлительностью образования новых безусловных рефлексов.
Это с одной стороны. А с другой стороны - долгий путь накопления современных благ технической цивилизации, добытых путем эксплуатации и подавления человеческих прав большинства, образовал такое отвращение к этому пути-при отсутствии живых примеров другого пути, - что все это до наших дней сохранило обаяние жизни людей на лоне первобытного коммунизма. Об этом обаянии писал еще Ф. Энгельс в своем «Происхождении семьи, частной собственности и государства». Эти поэтические строки Энгельса явились художественным импульсом при создании А. Фадеевым романа «Последний из удэге». Мне когда-то с увлечением рассказывал А. Фадеев о свободной жизни охотничьего племени удэгейцев в горах Сихотэ-Алиня. Людей этих А. Фадеев встречал еще мальчиком, когда жил в Чугуевке, и много читал о них у В. Арсеньева. Но правдивость писателя-реалиста развеяла розовые мечты. Удэгейский быт предстал в романе в довольно неприглядных картинах, а в качестве героев выросли живые люди будущего, рабочие-коммунисты Алеша Маленький и Петр Сурков.
Но и сегодня, наблюдая жизнь людей в условиях первобытного коммунизма, иные из наблюдателей готовы, почти как в античные времена, считать золотым веком счастья это свободное существование свободных людей, не затронутых капиталистической цивилизацией. Например, ученый-естествоиспытатель и ботаник Николас Гэппи в следующих выражениях описывает не когда-то существовавшую жизнь, а сегодня существующую жизнь в джунглях Британской Гвианы по Амазонке. Там ученый открыл индейское племя мавайянов, многие из которых даже и не видели белых людей.
И Н. Гэппи пишет о них: «Мир лесных индейцев, в котором нет ни электрических приборов, ни автомашин, ни лестниц, ни верхних этажей, настолько безопаснее нашего, что, хотя в нем водятся змеи и ягуары, детям можно чуть не от рождения позволить самостоятельно его исследовать. Он настолько проще, что ребенок быстро постигает его и может принимать посильное участие в делах родителей. На пути к предметам необходимости нет никаких таинственных препятствий в виде денег или службы; пищу дают животные, птицы, рептилии и рыбы, которых нужно выследить и убить, или овощи, которые надо вырастить. Дома строят из деревьев и листьев, и мальчуган довольно быстро начинает помогать в этом деле. Даже прирученные животные, с которыми он возится, сыграют полезную роль в его дальнейшей жизни, потому что знание их повадок поможет ему успешнее охотиться. Индейским детям мир должен казаться приветливым и понятным, они с ранних лет проникаются верой в свои силы» .
Стойкая притягательность руссоистских идеалов и представлений о счастье на фоне естественной жизни такова, что И. Ефремов в своем романе «Туманность Андромеды», описывающем необыкновенную технику и развитые коммунистические отношения через энные сотни, а может быть, тысячи лет, оставил в этом будущем мире уголок «естественной» жизни прошлого. Сама эта мысль в высшей степени примечательна. И хотя математик А. Колмогоров упрекнул палеонтолога И. Ефремова в недостатке фантазии, проявившемся в излишней антропоморфичности представлений о мыслящей материи, я должен отдать должное этому смелому и несколько неожиданному предположению автора «Туманности Андромеды».
И. Ефремов назвал этот уголок земли «Островом Забвения»: «...И остров Забвения тоже был убежищем для тех, кого не увлекала больше напряженная деятельность Большого Мира, кому не хотелось работать наравне со всеми. Припадая к лону Матери Земли в простой, монотонной деятельности древнего земледельца, рыболова или скотовода, они проводили здесь тихие годы».
Более того, современный советский писатель находит в прошлом, то есть в сегодняшнем, дне у ныне живущих людей даже некоторое преимущество перед людьми будущего. И. Ефремов соглашается, что в «древнем мире» (то есть сегодня в Разобщенном Мире) среди опасностей и унижений сила любви, преданности и нежности необычно возрастала именно на краю гибели, во враждебном и грубом окружении. И хотя многое было случайным, судьба отдельного человека могла измениться самым резким образом, не было той плановости биографий и гармонии, какая будет в будущем, «но эта древняя мимолетность надежд, любви и счастья, вместо того чтобы ослаблять, усиливала чувство».
Любопытно, что на остров Забвения ушел из Большого Мира, утомленный его темпами, один знаменитый ученый-математик. Правда, у этого математика просыпаются в этом уголке некие первобытные инстинкты. В частности, жажда немедленного обладания понравившейся женщиной.
Шелли в своей утопической поэме «Освобожденный Прометей» видит главную вину Прометея перед богами как раз в том, что он разбудил людей от летаргии первобытного сна и указал им путь к цивилизации и к новым методам производства. Пушкин в «Джоне Теннере», весьма резко отзываясь об американской демократии, где «все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую - подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)», где существует рабство негров посреди образованности и показной свободы, в то же время приходит к выводу о неумолимости развития цивилизации: «...дикость должна исчезнуть при приближении цивилизации. Таков неизбежный закон».
Я останавливаюсь здесь не только на будущем при коммунизме, но и на идее золотого века естественного существования, потому что в центре борьбы за наше будущее стоит сам человек. Не следует думать, что оптимальные условия, при которых человек будет существовать в будущем, и хронологически в некоторых аспектах также всецело должны быть отнесены к будущему. Переход от капитализма к коммунизму, от общественной формации, основанной на праве собственности на орудия производства, к общенародному владению ими, - этот переход или скачок - не простой акт. Не следует думать, что прошлое можно окрашивать только в одну черную краску несчастий с зеленым ореолом надежд, а будущее должно представляться окрашенным только в розовую краску с голубым ореолом безмятежности.
Путь человеческого развития нельзя рассматривать как путь равномерного восхождения по лестнице. Это был путь не только достижений, но и утрат, не только завоеваний нового, но и противоречий нового со старым. В частности, одним из наиболее серьезных противоречий Разобщенного Мира было противоречие между городом и деревней, между умственным и физическим трудом. И новая Программа КПСС уже намечает меры преодоления этого противоречия.
Разлука человека с природой принесла серьезный ущерб тем ощущениям, которые мы называем счастьем. И не всегда следует страстную тягу к природе, покупаемую хотя бы ценой неприятия городской цивилизации, рассматривать как проявление реакционного мышления. Жан-Жак Руссо - это наследник не Людовика XVI, но Великой французской революции. Уильям Моррис - великий продолжатель коммунистических идей Томаса Мора, а не поэт луддитов-станколомов. Вот почему следует в историческом аспекте взглянуть и на мечтания о счастье Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, на их мечты о свободе и независимости как на выражение глубокой любви к угнетенному тогда народу, ограниченному в своих помыслах и действиях.

Несомненно, что человек будущего не будет так детерминирован, привязан к своей профессии, местожительству, паспорту, учетной карточке и т. п. Несомненно, что человек будущего при коммунизме будет неизмеримо свободней, нежели сегодня. Вот почему в коммунизм придут и Пушкин и Маяковский со своими мечтами, но не тот отлынивающий сегодня от работы человек, о котором довольно энергично сказали авторы научно-фантастических произведений о завтрашнем дне: «Мы уверены: коммунизм - это не жирный рай проголодавшегося мещанина и не сонно-розовая даль поэтического бездельника, коммунизм - это последняя и вечная битва человечества, битва за знание, битва бесконечно трудная и бесконечно увлекательная. И будущее - это не грандиозная богадельня человечества, удалившегося на пенсию, а миллионы веков разрешения последнего и вечного противоречия между бесконечностью тайн и бесконечностью знания» .

Поскольку статья очень большая, то "хвост" ее, в котором все равно не было нужных нам цитат, не влез...

@темы: Публицистика, Критика