Алла Кузнецова, Молчаливый Глюк. Я не со зла, я по маразму!
...третье место на том же конкурсе "Фанткритик-2018".
Отсюда: krupaspb.ru/zhurnal-piterbook/fenklub/konkursny...
Отсюда: krupaspb.ru/zhurnal-piterbook/fenklub/konkursny...
32. И ТОГДА МАЙЯ ТОЙВОВНА ГЛУМОВА… НЕБОЛЬШОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ ВЕСЬМА ЧАСТНОГО ВОПРОСА
С.Удалин
А вот скажите, никто из вас случайно не задавался вопросом, почему же, в самом-то деле, Майя Тойвовна и тогда, и до того, и после того? Почему она присутствует и в «Жуке в муравейнике», и в «Малыше», и в «Волны гасят ветер»?
Да, для творчества братьев Стругацких характерны сквозные персонажи, появляющиеся порой даже в не очень связанных между собой произведениях. Но объяснить этот факт довольно просто: и Комов, и Горбовский, и Атос-Сидоров – сильные личности, не боящиеся совершать поступки и принимать решения. Неудивительно, что со временем они заняли руководящие посты, и уже в силу своих служебных обязанностей неизбежно оказываются вовлечены практически во все важные, загадочные или опасные события.
читать дальше
Про Майю Глумову такого не скажешь. За исключением «Малыша», где она действительно приняла хоть и сомнительное, но смелое решение, повлиявшее на дальнейшие события, в остальных произведениях она пребывает, если можно так выразиться, в страдательном залоге, находясь поблизости от эпицентра трагических событий, но активного участия в них, на первый взгляд, не принимая. Тем не менее, и «Жук в муравейнике», и «Волны гасят ветер» заканчиваются упоминанием именно ее имени. Возможно, это просто случайность, но даже если и так, то случайность весьма показательная. Не исключено, что ее роль в этих произведениях глубже и значительней, чем нам представляется, и в тени так называемой «трилогии Каммерера» скрывается «трилогия Майи Глумовой».
Не исключено даже, что сами братья Стругацкие либо не замечали этой роли, либо намеренно старались не привлекать к ней внимания. Во всяком случае, Борис Натанович, в целом невысоко оценивая повесть «Малыш», все же с теплом вспоминал ее героев: «Нам нравился Малыш, у нас хорошо получился Вандерхузе с его бакенбардами и верблюжьим взглядом вдоль и поверх собственного носа, да и Комов был там на месте, не говоря уж о любимом нашем Горбовском…[1]», а вот о Майе Глумовой не обмолвился ни словом. Но ведь не потому же, что потерял к ней всякий интерес. Иначе она не появилась бы в других произведениях. Да, у «подкидыша» Льва Абалкина по сюжету должна быть подруга, а у людена поневоле Тойво – мать, но почему именно Майя Глумова, а не какая-то другая женщина, не какие-то разные женщины?
Причина должна быть. И возможно, Стругацкие хотели, чтобы читатели сами ее раскопали. В конце концов, разве Аркадий Натанович не сказал в одном из интервью, хоть и по другому поводу: «Я писал не для себя, а для вас. И не ждите, скажем, некоего издания "Жука в муравейнике", где бы мы в каком-то комментарии изложили свое отношение. Думайте![2]»
И читатели, а также исследователи творчества братьев Стругацких, думают, ищут ответ.
Некоторым, правда, все стало ясно буквально сразу. Художник Александр Павленко, например, считает, что Майя Глумова помешала установить контакт с загадочной цивилизацией Ковчега не из сочувствия к Малышу, не из-за обостренного чувства справедливости, а исключительно по бабьей стервозности: «Ясно, что молоденькая хорошенькая Майя прикололась к своему гениальному шефу, тот не устоял, но, сообразив, что девочка эгоистична, высокомерна и избыточно агрессивна, отодвинул её в сторону. Служебный роман не удался. Майя раздражена и ищет, как бы отомстить не оправдавшему надежд Комову[3]».
Нельзя сказать, что его выводы совсем лишены уж оснований, но они слишком брутальны и банальны, чтобы обсуждать их всерьез. Да, конечно же, «понять – значит, упростить». Но не до такой же степени. И упростить, а не опошлить.
Другие же, наоборот, усложняют. Чтобы понять масштабы этого усложнения, достаточно ознакомиться вот с таким пассажем из диссертации американского филолога Ивонны Хауэлл: «История Майи Глумовой противоречит ее характеристике как (незначащей) героини научно-фантастического сюжета, но объединяет ее с лежащей ниже философской темой романа, являясь отголоском литературы, наиболее подходящей к теме… Литература, которая является прообразом образности истории Майи, была связана с поисками равновесия (или синтеза) между "азиатским" и "европейским" аспектами судьбы России, чтобы выковать новое, утопическое будущее[4]».
Мало того, Хауэлл ссылается в своей работе на статью израильского филолога Майи Каганской «Роковые яйца (Раздумья о научной фантастике вообще и братьях Стругацких в особенности», доказывающую, что в биографии Льва Абалкина зашифрована история бедствий еврейского народа в XX веке. Над чем можно было бы и поиронизировать, если бы доказательства Каганской не были такими убедительными и даже изящными. Жаль только, что нашу задачу они ничуть не облегчают.
Однако у той же Хауэлл можно почерпнуть и более усвояемые идеи. Например, явные параллели между жизнеописанием Тойво Глумова и Евангелием. И там, среди прочего, сказано: «Иными словами, хотя многие события, составляющие биографию Тойво, "предсказаны" жизнью Иисуса, этическая и моральная позиция Тойво не всегда "Христоподобна". В некоторых случаях аллюзии на евангельские мотивы перемещаются с Тойво, главного героя, на периферических персонажей».
Последнее дополнение нам особенно важно, поскольку позволяет предположить связь между образами Майи Глумовой и Богородицы.
И вот здесь уже становится интересно. Другой исследователь – некто Константин Максимов – обнаружил пересечения с евангельским сюжетом и в истории Льва Абалкина:
«Здесь имеются и свои апостолы (остальные двенадцать "подкидышей"), и свой Иуда (голован Щекн), и даже своя Мария Магдалина (Майя Глумова). Роль Понтия Пилата и главы Синедриона "по совместительству" исполнил Сикорски, поскольку именно от него на тот момент зависела судьба "подкидыша"… После "страстной недели" метаний на Земле Абалкин также делает свой окончательный выбор. Он идет в Музей внеземных культур, уже понимая, что его там, скорее всего, убьют. И хотя сам Абалкин вряд ли бы согласился с такой трактовкой, но фактически это выглядело как добровольное принесение себя в жертву[5]».
Таким образом, Майя Глумова у нас отождествляется одновременно и с девой Марией, и с Марией Магдаленой, непорочной девой и блудницей, и в этом есть какая-то высокая, но пока неуловимая символика. Если бы удалось установить параллель между «Малышом» и Евангелием, то тогда все наверняка встало бы на свои места. К сожалению, приходится повторить слово «пока» и надеяться на то, что какой-нибудь прозорливый человек эту связь увидит. А до той поры информацию придется отложить в сторону как перспективную, но недостаточную.
Было бы, конечно, узнать мнение признанных авторитетов – писателей, критиков, но они, вслед за авторами, тоже предпочитают не замечать Майю Глумову. Только известный журналист, писатель, поэт и много кто еще Дмитрий Быков, в силу своей неоспоримой гениальности, чутко уловил важность этой героини:
«При всём при том "Малыш" — это как бы такой ключевой свод, ключевой камень в замке, который соединяет ранних Стругацких, Стругацких мира Полудня, с трилогией, потому что именно впервые в "Малыше" появляется Майя Тойвовна Глумова… Это люди, которые наиболее склонны к контактам в силу своей некоторой… ну, истеричности (назовём вещи своими именами), некоторой повышенной эмпатии… Конечно, с ней очень трудно. Да, она истеричка, да, она изломана, но в силу этого она чувствует Малыша гораздо лучше… И действительно эти женщины более склонны к контактам. Другое дело, что контакты с людьми им даются труднее, чем контакты, допустим, с природой[6]».
Примечательно, что известный футуролог и исследователь фантастики Сергей Переслегин, которого в произведениях братьев Стругацких традиционно интересуют совсем другие вопросы, тоже мимоходом обратил внимание на нашу героиню:
«Трудно сказать, кто на этом этапе может считаться "характерным представителем человечества". Может быть, Майя Тойовна Глумова, уставшая и изверившаяся, потерявшая в этой жизни всех, кто был ей дорог[7]».
С одной стороны, заявление странное – какая же она характерная? Очевидно же, что она пария, изгой, белая ворона. А с другой, характерный – это не совсем то же самое, что типичный, а скорее яркий, своеобразный, отличительный. А что есть в Майе Глумовой своеобразного и отличительного?
Именно то, о чем говорили выше: эмпатия и замкнутость, изломанность и способность принять решение, непорочность и греховность, в конце-то концов.
И еще одно, о чем не было сказано: мировосприятие Майи Глумовой сейчас назвали бы либеральным, индивидуальное для нее важней коллективного. Отсюда и эмпатия, и все остальное вышеперечисленное. И способность пойти против всех. Но откуда в ней взялось это качество, прямо скажем, нетипичное для коммунистического общества? Стась Попов, если помните, тоже переживал за Малыша, но, в конце концов, подчинялся примату общественного над личным:
«Ведь нельзя же ставить вопрос: будущее Малыша или вертикальный прогресс человечества. Тут какая-то логическая каверза, вроде апорий Зенона… Или не каверза? Или на самом деле вопрос так и следует ставить? Человечество все-таки…»
И Максим Каммерер, несгибаемый сотрудник КОМКОНА-2, тоже в решающий момент чуть было не нарушил приказ:
«Может же человеку стать дурно на улице, и в таких случаях должен же кто-то доставить потерявшего сознание человека к ближайшему врачу… Я доставлю его на наш ракетодром, это недалеко, он даже не успеет очухаться. Там всегда наготове два-три дежурных «призрака». Я вызову туда Глумову, и мы втроем высадимся на зеленой Ружене, в моем старом лагере. По дороге я ей все объясню, и провались она в тартарары – тайна личности Льва Абалкина…»
Но дело не в том, что Абалкин его опередил, а в том, что Каммерер и не смог бы это сделать. А вот Абалкин смог. И Глумова смогла бы.
Вот и ответ на вопрос, откуда взялась у Майи эта черта: в результате общения с другим нетипичным человеком. С не совсем человеком. Со Львом Абалкиным. Но когда и как она могла сформироваться?
Ответ еще более очевиден: эпизод, о котором не очень любят вспоминать читатели, эпизод, который, по их мнению, не красит ни саму Майю, ни Абалкина. Может, и не красит, но зачем-то он все-таки включен в повесть, что-то он должен объяснять. Или даже не так: ничто другое этого объяснить не может, и значит, вот оно, объяснение. Вот он, эпизод:
«…Он лупил ее — ого, еще как! Стоило ей поднять хвост, как он выдавал ей по первое число. Ему было наплевать, что она девчонка и младше его на три года — она принадлежала ему, и точка. Она была его вещью, его собственной вещью».
И вот:
«…Это было прекрасно — быть его вещью, потому что он любил ее. Он больше никого и никогда не любил. Только ее. Все остальные были ему безразличны. Они ничего не понимали и не умели понять… Он очень ценил ее, свою собственную вещь, и все время стремился быть достойным такой ценной вещи.
И дальше:
«…Дура, дура! Сначала все было так хорошо, а потом она подросла и вздумала освободиться. Она прямо объявила ему, что не желает больше быть его вещью. Он отлупил ее, но она была упряма, она стояла на своем, проклятая дура. Тогда он снова отлупил ее, жестоко и беспощадно, как лупил своих волков, пытавшихся вырваться у него из повиновения. Но она-то была не волк, она была упрямее всех его волков вместе взятых».
Вероятно, с этого все и началось. Побывав чьей-то вещью, Майя как никто другой понимала ценность личной свободы. И натерпевшись сама, научилась чувствовать чужую боль. Вспомним слова Быкова: «да, она изломана, но в силу этого она чувствует Малыша гораздо лучше». То есть, Майя Глумова была изломана уже тогда, к началу повести «Малыш», а не к концу повести «Жук в муравейнике».
Это означает, что мы нашли связь между этими двумя произведениями, нашли причину, по которой в них фигурирует одна и та же героиня. Вторая повесть объясняет особенности характера, проявившиеся в первой.
Ну, хорошо, допустим. Но чем тогда оправдано присутствие Майя Глумовой в повести «Волны гасят ветер»? Почему Тойво именно ее сын? Если бы, предположим, отцом Тойво действительно был Абалкин, тогда всё было бы понятно. Как справедливо рассудил Каммерер, совершенно невероятно, чтобы Майя Глумова рассказала Тойво страшную историю гибели Льва Абалкина. Хотя бы просто для того, чтобы не калечить судьбу еще и сыну. И получилась бы трагичная история о том, как сын, увлеченно и преданно работавший на убийц отца, получает, в конце концов, право быть другим, в котором, в свое время отказали Льву Абалкину, при том что это право Тойво совершенно не нужно, и он, в отличие от матери, поступается личным ради общественного, но его самоотречение не приносит пользы и радости никому: ни самому Тойво, ни Каммереру с его КОМКОНОМ-2, ни Майе.
Но нет, по-видимому, такое упрощение – слишком высокая цена за понимание.
А нам остается с отчаянием утопающего снова ухватиться за уже вроде бы нащупанный, но потом отброшенный в сторону символизм этих трех историй. Точнее говоря, пока двух. И честно говоря, почва эта слегка жидковата, поскольку аллюзии на Святое Писание можно при желании усмотреть в половине взятых наугад текстов. Или, в нашем случае, в двух третях. И в пору бы совсем отчаяться, но тут я (прошу прощения у многоуважаемой публики, на этот раз без яканья обойтись не удалось) натыкаюсь у все той же Ивонны Хауэлл на такую фразу: «разительный, архетипический образ таинственного лесного королевства, контролируемого инопланетным сиротой». И на минуточку выпав из контекста, делаю для себя вывод, что речь здесь идет о Малыше. Потом, разумеется, осознаю свою ошибку. Но важен сам факт, что этих двух персонажей можно перепутать. Можно дать им общее определение: инопланетный сирота.
И если слово «инопланетный» не совсем точно передает смысл: в одном случае – как раз земной, но живущий на иной планете и оставленный на ней, а во втором – инопланетный, но живший какое-то время на Земле, а потом вынужденный ее покинуть. А вот к определению «сирота» не подкопаешься. Действительно, оба сироты. Но один из этих сирот, как мы помним, называл Майю Глумову мамой. А второй… Здесь, конечно, все сложней, но любовь женщины к мужчине нередко принимает форму почти материнской. А кроме того, Майя, много лет не видевшая Абалкина, скорее всего, в глубине души продолжала считать его тем мальчиком, в которого была когда-то влюблена, которому когда-то «принадлежала».
А теперь добавим сюда Тойво. Он ведь тоже был наполовину сиротой. И уж точно стал сиротой после обращения и ухода. Третья комбинация тех же компонентов – земной мальчик, живший на Земле, но добровольно ее покинувший.
И Майя Тойвовна Глумова, так или иначе потерявшая всех троих.
Так что символика все же нашлась, и символика именно евангельская. Этакая многодетная Богоматерь, раз за разом жертвующая своими сыновьями, в попытках донести до Комовых и Горбовских, Сикорски и Каммереров нечто важное. Тоже Большое Откровение, только другое.
И последняя фраза Каммерера в повести «Волны гасят ветер»: «Как видите, я не молчу больше, Майя Тойвовна. Я сказал. Все, что мог, и все что сумел сказать», оставляет надежду, что хотя бы он что-то понял. Все, что мог, и все, что сумел понять.
Как, впрочем, и мы.
Но тут уж ничего не поделаешь. Остается только вспомнить одно из почти афористических высказываний Майи Каганской (а надо же ее хоть как-то использовать, раз уж все равно о ней упомянули):
«В советской литературе… в отличие от всех когда-либо существовавших и где-либо существующих литератур, тексты только на одну треть пишутся авторами, а на две – дописываются читателями[8]».
[1] Б. Стругацкий «Комментарии к пройденному» www.e-reading.club/book.php?book=55082
[2] «А вот еще записка...» Интервью с А. Стругацким www.rusf.ru/abs/int/ans-meet.htm
[3] chto-chitat.livejournal.com/10475710.html
[4] Ивонна Хауэлл «Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких» www.libfox.ru/22373-ivonna-hauell-apokaliptiche...
[5] К. Максимов «Блеск и нищета бриллиантовых дорог» samlib.ru/m/maksimow_k_p/brilliant.shtml
[6] echo.msk.ru/programs/odin/1932726-echo/
[7] С. Переслегин «Бриллиантовые дороги» www.rusf.ru/abs/rec/peresl01.htm
[8] М. Каганская «Роковые яйца (Раздумья о научной фантастике вообще и братьях Стругацких в особенности» imwerden.de/pdf/kaganskaya_tom1_shutovskoi_khor...
@темы: «Волны гасят ветер», «Жук в муравейнике», «Малыш», Ссылки