На всякий случай

[silent-gluk]

Поскольку ссылки в Интернете дело такое, сегодня они действуют, а завтра - нет, перепощу-ка я эссе М.Сидорова сюда.

Итак, часть 1. Отсюда: www.nevajournal.ru/Neva201906_20190526.pdf

Сидоров М. Судьба сверхчеловека: К 175-летию со дня рождения Ф. Ницше и 90-летию братьев Стругацких // Нева (СПб.) - 2019. - № 6. - С. 187-207.

Михаил СИДОРОВ

[Михаил Михайлович Сидоров родился в 1949 году, кандидат исторических наук, доцент. Живет в Беэр-Шеве. Имеет более 120 публикаций — историко-публицистических статей по проблемам антисемитизма, советско-израильских отношений и др. в газетах и журналах России, Израиля, США и Германии («Нева», «Независимая газета», «22», «Слово» и др.). В 2015 году издал
книгу «Антисемитизм истоков». В 2016 году номинировался на Бунинскую премию.]


СУДЬБА СВЕРХЧЕЛОВЕКА (К 175-летию со дня рождения Ф. Ницше и 90-летию братьев Стругацких 1[ А. Н. Стругацкий родился 28 августа 1925 года, Б. Н. Стругацкий — 15 апреля 1933 года. Борис Стругацкий: «Много лет назад мы развлекались, вычисляя „день рождения братьев Стругацких“, то есть дату, равноудаленную от 28 августа 1925 года и 15 апреля 1933 года... День рождения АБС есть, оказывается, 21 июня 1929 года — день летнего солнцестояния» (Б. Стругацкий. Комментарии к пройденному. СПб.: Амфора, 2003. С. 5). Фридрих Ницше родился 15 октября 1844 года])

...Г. А. сказал: «Ницше. Это был большой поэт. Однако ему весьма не повезло с поклонниками.
Братья Стругацкие. Отягощенные злом, или Сорок лет спустя

Сказав это, Георгий Анатольевич Носов будет во многом прав. Еще
во время Первой мировой войны Н. А.Бердяев в своей статье «Ницше и современная
Германия» (февраль 1915) отмечал, что «судьба Ницше после смерти еще более трагична и несчастна, чем при жизни». Из него уже тогда пытались сделать «отца» германского завоевательного милитаризма, для чего, казалось бы, имелись веские основания: «Ницше, — писал Бердяев, — проповедовал волю к власти, учил о сверхчеловеке, который должен стоять по ту сторону добра и зла и быть жестоким. Ницше восхвалял дух войны». Разве этого мало?! На это сам же Бердяев и отвечал: «На поверхности истории кажется, что великий человек, творческая индивидуальность порождает какое-нибудь массовое историческое явление. Но в глубине жизни, в подлинной действительности ничего подобного нет. Св. Франциск не творил францисканства, Лютер — лютеранства, Толстой — толстовства, Ницше — ницшеанства. И то, что на поверхности истории называют христианством, то никогда не творилось Иисусом Христом».

В целом можно было бы принять подобную «линию защиты» такого бесспорно выдающегося мыслителя, каким был Фридрих Ницше, если бы через три с половиной
года, уже после Октябрьской революции, тот же Н. А. Бердяев не написал бы об упомянутом им ранее Л. Н. Толстом следующее: «Поистине Толстой имеет не меньшее
значение для русской революции, чем Руссо имел для революции французской. Правда, насилие и кровопролития ужаснули бы Толстого... Но ведь и Руссо ужаснули бы деяния Робеспьера и революционный террор. Но Руссо так же несет ответственность за революцию французскую, как Толстой за революцию русскую. Я даже думаю, что учение Толстого было более разрушительным, чем учение Руссо. [...] Преодоление толстовства есть духовное оздоровление России...» (статья «Духи русской революции» в сборнике «Из глубины», 1918. Кстати, в этой же статье Бердяев замечает, что «мораль Ницше бесконечно выше, духовнее морали Толстого»). Как же быть с глубиной жизни и подлинной действительностью в этом случае?
Да и трагизм посмертной судьбы Ницше был усугублен позднее его нацистскими
«поклонниками», чья «историческая практика» дала в руки критиков немецкого мыслителя «молот» потяжелее того, о котором говорил он сам, а до него — Мартин Лютер. И выходило, что Фридрих Ницше — «крайне реакционный немецкий философидеалист, откровенный апологет буржуазной эксплуатации и агрессии, прямой предшественник фашистских „идеологов“» («Краткий философский словарь». М., 1951).
И уж если «ответственных» за революции в своих странах Руссо и Толстого, как писал Бердяев, ужаснули бы террор, насилие и кровопролития, то что говорить о Ницше! Он бы, наверное, вторично лишился разума, если бы узнал о том, что наделали в Европе его соотечественники, большинство из которых были людьми, которых он как радикальный аристократ глубоко и искренне презирал и которым взбрело в головы, затуманенные баварским пивом, что это именно они — те самые «свехчеловеки», которых воспевал ницшевский Заратустра.
«Сразу же признаем, что для нас всегда останется немыслимым отождествление Ницше и Розенберга. Мы должны быть адвокатами Ницше», — эти слова Альбера Камю,
пожалуй, отражают наиболее трезвый подход к вопросу о «вине» немецкого философа
в нацистской бесовщине. Разве германский национал-социализм не вырос бы без Ницше, резко выступавшего против антисемитизма, власти государства и немецкого национализма? Автором «расовой теории» был вовсе не Ницше, и «Протоколы сионских
мудрецов» были опубликованы уже после его смерти; философ не имел никакого отношения ни к немецким антисемитским партиям, появившимся в 70-е годы XIX века,
ни к индустриальному подъему Германии, стимулировавшему агрессивность прусского милитаризма... Но «оправдательный приговор» не означает решения проблемы ответственности мыслителя за результаты его умственного труда. А. Камю видел ответственность Ницше «в том, что, по высшим соображениям метода, он в расцвете своего
дарования узаконил, пусть даже на мгновение, то право на бесчестье, о котором уже
говорил Достоевский: можно быть уверенным в том, что если предоставить это право людям, они ринутся его осуществлять» («Бунтующий человек»). Понимал ли Ницше потенциальную опасность своей философии? Вторая часть «Заратустры» открывается фрагментом «Ребенок с зеркалом», который можно охарактеризовать как предчувствие: «Посмотрев в зеркало, я вскрикнул, и сердце мое содрогнулось: ибо не себя
увидел я в нем, а рожу дьявола и язвительную усмешку его.
Поистине, слишком хорошо понимаю я значение снов и предостережение их: мое
учение в опасности, сорная трава хочет называться пшеницею!
Мои враги стали сильны и исказили образ моего учения, так что мои возлюбленные
должны стыдиться даров, что дал я им».
Профессор К. А. Свасьян, современный переводчик и комментатор Ф. Ницше, говоря о противоречивости его философии, характеризует ее как «самую неприкрытую,
самую бесцеремонную и вызывающую противоречивость, какую только знала исто -
рия европейской духовности». Причем противоречивость эта усугублялась еще и «маскарадом». Вот пример из «По ту сторону добра и зла»: «Все глубокое любит маску...
Бывают события такого нежного свойства, что их полезно засыпать грубостью и делать неузнаваемыми; бывают деяния любви и непомерного великодушия, после которых
ничего не может быть лучше, как взять палку и отколотить очевидца: это омрачит его
память» (фрагмент 40). Была охота у нацистских «поклонников» Ницше, сделавших
его учение своим «знаменем», вникать в глубины мысли философа, разбираться в тонкостях чувств поэта! А «взять палку и отколотить» легче было и безо всяких деяний
любви и великодушия. Потом палку заменил автомат...
Нельзя не сказать несколько слов о влиянии Ницше на русскую мысль. При этом
уместно начать с того факта, что самого Ницше во многом буквально предугадал
Ф. М. Достоевский. К. А. Свасьян по этому поводу высказался так: «Тема „Достоевский
и Ницше“ еще с работ Мережковского и Шестова прочно вошла в тематический план
ницшеведения; отмечены поразительные (до буквального совпадения) параллели у обоих писателей. Впечатление нередко таково, что в последних произведениях Ницше философствуют разные герои Достоевского, от Раскольникова до Ставрогина...» В самом
же Ницше некоторые авторы находят черты Ивана Карамазова. Все это, конечно, не
означает, что немецкий философ был эпигоном; он открыто признавал гений русского
писателя, считая его непревзойденным психологом, у которого ему было чему поучиться. Оригинальность же идей самого Ницше не вызывает сомнений. Так, предложенное
им в его раннем произведении «Рождение трагедии из духа музыки» противопоставление «дионисийского» и «аполлоновского» начал в искусстве широко обсуждалось
в России в начале ХХ века и заняло свое место в культурологии; ему же принадлежит
и первая разработанная психология мифических представлений (см.: Курт Хюбнер,
«Истина мифа», 1996). Увлечение ницшеанством захватило многих русских символистов, в том числе Вяч. Иванова и Андрея Белого, писателей Л. Андреева, М. Горького,
Д. Мережковского и других. В то же время с осторожностью, а иногда и негативно относились к Ницше философы С. Л. Франк и М. О. Гершензон, Лев Толстой. Владимир
Соловьев в целом отрицательно отзывался об учении «сверхфилолога», но наряду
с критикой заблуждений Ницше он также отметил и замечательные особенности его
учения: «Различие между истиною и заблуждением, — отмечал Соловьев, — не имеет
здесь для себя даже двух отдельных слов. Одно и то же слово совмещает в себе и ложь,
и правду этой удивительной доктрины».
Н. Ф. Федоров давал двойственную оценку ницшевской идее сверхчеловека: «Сверхчеловечество может быть и величайшим пороком, и величайшей добродетелью. Оно
безусловный порок сатанинского происхождения, когда состоит в превозношении одного или нескольких лиц над себе подобными...
Но сверхчеловечество есть и величайшая добродетель, когда оно состоит в исполнении естественного долга разумных существ в их совокупности, в обращении слепой, неразумной силы природы, стихийно рождающей и умертвляющей, в управляемую миром».
Ницше провозгласил себя «первым совершенным нигилистом Европы», и это была
не простая похвальба, поскольку нигилизм означает то, что «высшие ценности теряют свою ценность», а «проект» немецкого философа заключался именно в переоценке
всех ценностей. Но цель Ницше этим не ограничивалась: он хотел довести нигилизм
до предела и тем самым «остановить» его. Насколько удалась эта затея?
Обратимся снова к Н. А. Бердяеву. Уже в 1946 году в своей книге «Русская идея» он
подчеркивал: «Явление Ницше имеет огромное значение для судьбы человека. Он хо -
тел пережить божественное, когда Бога нет, Бог убит, пережить экстаз, когда мир так
низок, пережить подъем на высоту, когда мир плоский и нет вершин. Свою, в конце
концов религиозную, тему он выразил в идее сверхчеловека, в котором человек прекращает свое существование. [...] Происходит разрыв с христианской и гуманистической
моралью. Гуманизм переходит в антигуманизм».
Можно сказать, что достойные люди оценили Фридриха Ницше по достоинству,
а вот с «поклонниками» ни самому философу и поэту, ни всему человечеству действительно не повезло.
* * *
Философско-этические изыскания Ф. Ницше осуществлялилсь в эпоху, когда набирал силу биологизм — разновидность редукционизма, основанная на идее, что лишь
с помощью «философии жизни», ориентирующейся на биологию и дарвинизм, можно
прийти к подлинно научному мировоззрению.
Генрих Риккерт (1863—1936) в своей книге «Философия жизни. Изложение и критика модных течений философии нашего времени» (1920) показал, что все опирающиеся на эволюционный биологизм социально-политические направления, приветствуя
естественный отбор и приспособление особей в человеческом обществе, находятся в не -
примиримой вражде между собой. Таких направлений Риккерт выделил четыре: индивидуалистически-демократическое (либерализм), социалистически-демократическое (марксизм), социал-аристократическое и, наконец, индивидуалистически-аристократическое, которое и представлял Фридрих Ницше. Г. Риккерт продемонстрировал,
а история подтвердила, насколько взаимоисключающими могут быть жизненные иде -
алы, построенные на понятиях биологической науки.
В самом деле, читая Ницше, нельзя не заметить, как биологизм, дарвинизм «смотрит в окна» всех основных его концептов: воли к власти, вечного возвращения и тем
более — сверхчеловека. Недаром О. Шпенглер называл Ницше учеником Дарвина, хотя
и «бессознательным», а Н. Ф. Федоров писал: «Меняя своих идолов, Ницше оставался
верен Дарвину, хотя не сознавался в этом и даже считал Дарвина посредственностью».
И правда, в «Сумерках идолов» есть фрагмент под названием «Анти-Дарвин», в котором говорится: «Что касается прославленной борьбы за существование, то она, однако,
кажется скорее утверждением, нежели доказательством. Она встречается только в ви -
де исключения. [...] Общий аспект жизни сводится не к нужде, не к голоду, но, напротив, к богатству, пышному изобилию, почти что бессмысленной щедрости, — где идет
борьба, там она идет за власть... Не следует смешивать Мальтуса с природой».
Была у Ницше причина относиться к Дарвину «свысока»! Эволюция — это бесцельное и бессмысленное развитие. Прогресс же, как отмечал С. Н. Булгаков, — это эво-
люция «телеологическая, в которой причинность и постепенное раскрытие цели этой
эволюции совпадают до полного отожествления...» («Основные проблемы теории прогресса», 1902). Биологическая эволюция сама собою, даже путем «скачка», не в состоянии породить сверхчеловека; последний явится лишь как результат управляемого,
целенаправленного развития. Ницше называл сверхчеловека существом другого вида:
«Я пишу для человеческого рода, какого еще нет на свете: для „хозяев Земли“». И он,
как замечает Малкольм Булл в своей книге «Анти-Ницше» (2015), выражался не метафорически: «Он надеялся, — поясняет оксфордский профессор, — что новый вид мож -
но будет создать за счет селекционного разведения, и отмечал возможность международных племенных союзов, которые поставили бы себе задачу по выведению господствующей расы, будущих „хозяев Земли“». Налицо, таким образом, евгенический прожект, который мечтали реализовать фюреры Третьего рейха. К слову, забегая вперед,
о мечтах и мечтателях. У Стругацких в «Отягощенных злом...» Сергей Корнеев наставляет пришедших к Демиургу с проектом «О лишении человечества страха» студентов — «юнца» и «юницу»: «Конечно же, мечтать надо. Надо мечтать. Но далеко не
всем и отнюдь не каждому. Есть люди, которым мечтать прямо-таки противопоказано. В особенности — о мирах». Здесь один из героев и «авторов» романа имеет в виду как раз окончившееся весьма плачевно посещение мира своей мечты доморощенным
почитателем «святого Адольфа» Мареком Парасюхиным...
Каким же будет он, человек достаточно отдаленного будущего? Об этом задумывались и ученые, и писатели. Ницше устами своего Заратустры вещал: «Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым
должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором».
Ф. М. Достоевский не хотел давать внешне эффектные «научные» или визионерские
прогнозы. Тем не менее он был убежден, что человек должен «переродиться по законам природы окончательно в другую натуру.., которая не женится и не посягает». Да
и сам Ницше за пределами своего «евангелия» («Так говорил Заратустра») предсказывал биологическую трансформацию человека и говорил, что сверхчеловеку нужно
«новое тело».
Многие персонажи А. П. Чехова думали о том, какою станет будущая жизнь; в драме «Три сестры» подполковник Вершинин убежденно говорит: «Через двести, триста
лет жизнь на земле будет прекрасной, изумительной». Не все, однако, разделяют подобный оптимизм артиллериста. Барон Тузенбах высказывает иное мнение: «Не то
что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как
и была; она не меняется, остается постоянною, следуя своим собственным законам, до
которых вам нет дела или по крайней мере которых вы никогда не узнаете». Чеховские герои не спорят о том, как изменится сам человек будущего. Врач Астров в «Дяде
Ване» ограничивается лишь общей, ставшей хрестоматийной сентенцией: «В человеке
должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Зато в «Машине времени» Г. Уэллса нарисована ужасающая картина деградировавшего человечества, разделившегося на два подвида, каждый из которых по-своему страшен... В общем, люди
любят пофантазировать на такую щекочущую нервы тему, как будущее вида хомо сапиенс. Тем более что в ХХ веке наука дала для этого немало поводов. И литература
ими воспользовалась в достаточной мере.
Интересно, что и самого Ницше посещали мысли, которые мы теперь привычно
относим к фантастике. В «Веселой науке» (фраг. 374) он пишет о желании человека
«узнать, какие еще могли бы быть иные интеллекты и перспективы: например, способны ли какие-нибудь существа воспринимать время вспять или попеременно вперед
и вспять (чем было бы дано иное направление жизни и иное понятие причины и следствия)». Кто читал «Понедельник начинается в субботу», сразу же поймет, что в этом
фрагменте — зародыш идеи «контрамоции» — движения по времени в обратную
сторону, которая так блестяще развернута Стругацкими на страницах «повести-сказки для научных работников младшего возраста». «Мозговой штурм», предпринятый
молодыми сотрудниками НИИЧАВО, «объяснил» читателям не только судьбу директора института Януса Полуэктовича Невструева и его любимца попугая Фотона, но
и смысл «Тунгусского дива». Разве можно после этого придумать что-нибудь еще более
дерзкое и остроумное?! Попутно отметим: наши заметки не претендуют на раскрытие
«влияния» Ницше на братьев Стругацких, которого, возможно, и вовсе не было (ведь
если какой-то писатель употребил в своем романе слово «сверхчеловек», то это отнюдь
не значит, что он находится под влиянием Ницше). Мы лишь попытались отыскать
некоторые общие моменты, похожие темы, «параллели» в произведениях немецкого
философа и великих фантастов, которые могут быть и простым совпадением идей.
Борис Стругацкий в своих «Комментариях к пройденному» писал: «Идея человечества, нечувствительно и постепенно порождающего внутри себя Человека Нового
(хомо супер, хомо новус, хомо луденс), волновала и привлекала нас издавна, еще со
времен „Гадких лебедей“, которые изначально как раз и задумывались как встреча поручика пограничных войск Виктора Банева с первыми сверхчеловеками — мокрецами».
В написанных Стругацкими «Гадких лебедях» новый человек является в двух ипостасях: мокрецов и детей, находящихся под их влиянием. Мокрецы страдают незаразной генетической «очковой болезнью»; они живут за городом, в «лепрозории», за колючей проволокой и под вооруженной охраной, но имеют право выходить в город и общаться с детьми. Среди последних мокрецы пользуются непререкаемым авторитетом,
искренней симпатией, любовью и уважением (чем не могут похвастать их родители).
Из-за общения с мокрецами дети не по годам умны, в чем смог убедиться известный
писатель Виктор Банев во время встречи в гимназии с десяти-четырнадцатилетними
школьниками, своими вопросами и рассуждениями заведшими его в тупик.
«Пророк» Юл Голем, главный врач «лепрозория», рассказывает писателю о новых людях, которые живут уже как бы в будущем и которых считают больными: «Они
умны, — проговорил он с нежностью. — Они чертовски умны — в отличие от большинства людей. Они все как на подбор талантливы, Виктор. У них странные желания и полностью отсутствуют желания обыкновенные. [Помните: „не женится и не посягает“?]
— Обыкновенные желания — это, например, женщины...
— В каком-то смысле — да.
— Водка, зрелища?
— Безусловно.
— Страшная болезнь, — сказал Виктор. — Не хочу...»
Можно ли упрекать Банева за это? Он симпатичный, умный и честный парень
с чувством юмора, любит выпить, не пренебрегает женским обществом. Радикальная
ломка образа жизни, психологии, физиологии и проч. — не для него. (К тому же он
и не страдает «очковой болезнью»!) И все же разговор с Юлом Големом не оставил его
равнодушным, натолкнул на раздумья: «А вообще интересно было бы себе представить, как в наши дни рождается хомо супер. Хороший сюжет... куда уж мне... Это вообще невозможно. Шимпанзе не может написать о людях. Как я могу написать роман
о человеке, у которого никаких потребностей, кроме духовных?» Шимпанзе — это как
будто прямо из «Заратустры»...
Но в повести Стругацких и в помине нет уничижительного отношения к человеку
как таковому, а вот выпады в адрес «сверхчеловеков» встречаются. Так, подруга Виктора Диана объясняет писателю, почему ей не нравится санитарный инспектор Павор
Сумман (оказавшийся агентом охранки): «Морда у него мерзкая... Белокурая бестия.
Знаю я эту породу. Настоящие мужчины. Без чести, без совести, повелители дураков».
И женское чутье не обмануло! Позднее, за выпивкой в мужской компании, Павор заговорил о «высоких материях», неся при этом «лютую банальщину», и предложил
решение всех проблем человеческой цивилизации: уничтожить девяносто процентов
населения Земли («В принципе Гитлер был прав...»).
«— Мельчите, Павор! — сказал в ответ на это Банев, которому санинспектор уже надоел. — И ведь всегда так с вами, со сверхчеловеками. Собираетесь перепахать мир,
меньше чем на три миллиарда трупов не согласны, а тем временем то беспокоитесь о чи -
нах, то от триппера лечитесь...» Разумеется, и «белокурая бестия», и «сверхчеловек»
в контексте повести — прежде всего реминисценции событий недавнего прошлого («Гитлер был прав...»). Но, к сожалению, Павор мог бы тут апеллировать и к авторитету Ницше, фундаментальный элитизм которого привел философа к выводу о том, что «большинство людей не имеет права на существование» («Воля к власти»).
В дискуссиях иного калибра поднимаются другие вопросы. Тот же Юл Голем предсказывает: «Конечно, человек овладеет вселенной, но это будет не краснощекий богатырь с мышцами, и, конечно, человек справится с самим собой, но только сначала он
изменит себя...» Изменения уже затронули мокрецов, и они коснулись не только их духовных потребностей, как думал Виктор Банев. Во время встречи с одним из самых
авторитетных мокрецов, философом и писателем Павлом Зурзмансором — бывшим мужем Дианы, Виктор узнает, что станет лауреатом литературной премии «лепрозория»,
вручать которую ему будут там же, в цитадели мокрецов...
« — Лечебный корпус, — повторил Виктор. — И кого же у вас там лечат?
— Людей, — сказал Зурзмансор со странной интонацией. Он усмехнулся, и вдруг
что-то страшное произошло с его лицом. Правый глаз опустел и съехал к подбородку,
рот стал треугольным, а левая щека вместе с ухом отделилась от черепа и повисла. Это
длилось одно мгновение».
Мокрец на секунду теряет свой человеческий облик — случайно или нарочно. Старик гаттаухокамбомон в похожей ситуации тут же схватил большой никелированный
револьвер и наставил его прямо на Льва Абалкина, у которого во время контакта с обитателями планеты Надежда при проведении операции «Мертвый мир» внезапно заработал неисправный мимикридный комбинезон, и он стал почти невидимым, так что
старик принял его за Странника. А Странники, по слухам, вообще не имеют формы —
как вода или пар («Жук в муравейнике»)...
Итак, овладение Вселенной — не дело краснощекого богатыря, это понимали и Достоевский, и Ницше, и Юл Голем. Но расстаться со столь доступным и привлекательным образом было нелегко, поэтому физические возможности обычных двадцатилетних ребят из Группы свободного поиска, живущих в XXII веке и прошедших еще в материнской утробе биоблокаду (она же — Токийская процедура, а точнее — фукамизация),
с обыденной, комиксной точки зрения кажутся нам вполне «сверхчеловеческими».
Один из них, Максим Каммерер, случайно оказавшийся на «неблагополучной» планете Саракш, проснувшись утром, мечтает: «Сейчас бы принять ионный душ... да выскочить нагишом в сад... где-нибудь под Гладбахом, на берегу серебристого Нирса, да
пробежать вокруг озера километров пятнадцать во весь опор, во всю силу, да переплыть
озеро, а потом минут двадцать походить по дну, чтобы поупражнять легкие, полазить
среди скользких подводных валунов...» Позднее, когда прогрессор поневоле М. Каммерер окажется среди «террористов» — борцов против тирании, и на него заведут «дело»,
выяснится, что он, Мак Сим, получил четыре смертельных ранения, но выжил; что он
видит в полной темноте, обладает очень чувствительным нюхом и вкусом, ориентируется по сторонам света без компаса, определяет время без часов, нечувствителен к высоким дозам радиации.
О том, что человек вида homo sapiens sapiens к середине XXII века достиг максимального технического могущества и вместе с тем предела своих физических и интеллектуальных возможностей, свидетельствует ряд «сигналов» в повестях Стругацких. Персонаж «Далекой Радуги» Камилл — существо вида «homo sapiens sapiens...», находящееся на «планете нуль-физиков», — был уже способен, по-видимому, взирать «сверху»
на тот лабиринт науки и абстрактных философских категорий, по которому обычные
люди бредут, видя только «стены». Талантливейший физик Этьен Ламондуа признается, что «рядом с Камиллом он чувствует себя глупым внуком умного деда». Через
много лет после катастрофы на Радуге Камилл, последний из «Чертовой Дюжины», оказавшийся в полном одиночестве среди людей, покончил с собой...
Другой «сигнал» — трагедия в Арканаре, феодальном государстве, куда сотрудники Института экспериментальной истории пришли с целью «спрямления» нелегкого пути средневековья, осложненного еще и фашистскими тенденциями. Антон, он же
Румата Эсторский, по сравнению с обитателями подопытной планеты — «сверхчеловек». Но руки его — связаны. Он, принимаемый за бога вечным бунтарем, главарем
мятежников Аратой, не может, не имеет права помочь тому «молниями», чтобы уничтожить невежественную «золоченую сволочь», в то время как последняя занимается не только грабежом простого народа, но и целенаправленным и безнаказанным истреблением «грамотеев»: ученых, врачей, поэтов и писателей — этого «дворянства духа».
Трудно быть богом, и Румате остается утешаться лишь пошлым: «не ведают, что творят». Так сильный и гордый человек оказывается в неестественном и немыслимом для
землянина XXII века — «коммунара»! — состоянии рессентимента (одно из ключевых
понятий ницшевской психологии). Это реактивное чувство возбуждает в человеке злобу
и мстительность, а невозможность осуществления мести лишь усиливает его. «Восстание рабов в морали начинается с того, — писал Ницше, — что ressentiment сам стано -
вится творческим и порождает ценности: ressentiment таких существ, которые не способны к действительной реакции, реакции, выразившейся бы в поступках, и которые
вознаграждают себя воображаемой местью» («К генеалогии морали»). И вот о чем мечтает Румата во время обеда у короля: «Взять Рэбу за ухо, подумал он сладостно. Притащить его в застенок. Сказать палачам: „Вот ируканский шпион, переодевшийся нашим
славным министром, король велел выпытать у него, где настоящий министр, делайте
свое дело, и горе вам, если он умрет раньше чем через неделю...“ Он даже прикрылся
рукой, чтобы никто не видел его лица. Что за страшная штука ненависть...»
«Это Эксперимент надо мной, а не над ними», — говорит измученный Румата в полузабытьи по-русски любимой девушке Кире. В конце концов гибель Киры срывает
путы, Румата обнажает мечи, но уже не для привычной, «спортивной» демонстрации
искусства владения этим оружием, а по прямому его назначению, и направляется туда,
«где сердце спрута»...
Идея о «вечном возвращении того же самого» — одна из ключевых в философии Ницше; ее он называл «самой крайней формой нигилизма». В «Веселой науке»
(фраг. 341) мысль эта подается в зловещей форме, как «Величайшая тяжесть»: «Что
если бы днем или ночью подкрался к тебе в твое уединеннейшее одиночество некий
демон и сказал бы тебе: „Эту жизнь, как ты ее теперь живешь и жил, должен будешь
ты прожить еще раз и еще бесчисленное количество раз; и ничего в ней не будет нового, но каждая боль и каждое удовольствие, каждая мысль и каждый вздох и все
несказанно малое и великое в твоей жизни должно будет наново вернуться к тебе,
и все в том же порядке и той же последовательности, — также и этот паук и этот лунный свет между деревьями, также и это вот мгновение и я сам. Вечные песочные часы
бытия переворачиваются все снова и снова — и ты вместе с ними, песчинка из песка!“ — Разве ты не бросился бы навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего
так демона?»
Мысль о вечном возвращении пришла в голову Ницше в начале августа 1881 года
и привела его в состояние волнения и восхищения, а вместе с тем и страха. Даниэль
Галеви, биограф Ницше, писал: «Несчастный, раненный жизнью человек с невыразимым ужасом смотрел в глаза „Вечному возврату“» («Жизнь Фридриха Ницше», 1911).
Примерно в таком же духе выдержана и короткая повесть С. Ярославцева (псевдоним
публиковавшегося «в одиночку» Аркадия Стругацкого) «Подробности жизни Никиты Воронцова».
Следователь городской прокуратуры Варахасий Щ. во время «холостяцкого междусобойчика» делится со своим другом, писателем Алексеем Т., некоторыми деталями уголовного дела — «умертвия» на проспекте Грановского пятидесятичетырехлетнего мужчины, произошедшего июньским вечером 1977 года. Это было не «неосторожное убийство» в результате уличного конфликта с великовозрастными оболтусами,
как предполагалось в начале расследования, — смерть Никиты Воронцова наступила
в результате внезапной остановки сердца за несколько секунд до того, как он упал и ударился головой о тротуар. Дневник же умершего, оказавшийся в руках Варахасия Щ., поставил следователя перед тайной, которой он решил поделиться с другом-писателем, а заодно и обсудить с ним ситуацию и попытаться хоть как-то осмыслить и решить невероятную загадку.
Из рассуждений Варахасия Щ. следует, что Никита Воронцов прожил одну и ту же
жизнь (с некоторыми вариациями) неисчислимое множество раз, и выглядело это так:
«Воронцов благополучно доживает до 8 июня семьдесят седьмого года. В 23 часа 15 минут московского времени некая сила останавливает его сердце, а сознание мгновенно
переносит на сорок лет назад, в ночь на 7 января тридцать седьмого года, где оно внедряется в мозг Воронцова-подростка, причем внедряется со всем опытом, со всей информацией, накопленными за прожитые сорок лет. [...] Далее, Воронцов снова благополучно доживает до вечера 8 июня семьдесят седьмого года, и снова та же самая неведомая сила убивает его тело и переносит его сознание, обогащенное, кстати, опытом
и информацией новых сорока лет... и так далее...» Версия впечатляющая, что и говорить!
Молодая любовница Никиты Валентина, дочь женщины, которая в прошлой жизни Воронцова была его женой, в беседе со следователем рассказала: «Недели за две
до смерти он вдруг сказал мне ни с того ни с сего, ночью, я уже задремала... Громко и отчетливо сказал: „Скоро нам расставаться“, а я спросила сквозь дремоту: „Почему?“
И он ответил: „Потому что тебе дальше, а мне обратно, Нэко-тян...“» (Нэко-тян пояпонски — «кошечка»; в прошлой жизни Воронцов называл так мать «нынешней»
Валентины — Веру Самохину-Воронцову.)
Рассказанное следователем вызывает у читателя ряд вопросов:
• можно ли с уверенностью утверждать, что Никита Воронцов уникален? Может
быть, среди нас, ныне живущих, есть и другие подобные ему «путешественники по времени», только они просто не заявляют о себе, помалкивают, как помалкивал и сам Никита, пока не завел дневник, оказавшийся в конце концов у Варахасия Щ. Заподозрить их в том, что они — «скитальцы по времени», можно,
наверное, лишь заглянув им в глаза: они у них, как у Воронцова, со слов Веры
Самохиной, страшные, мудрые и тоскливые;
• раз Воронцов возвращается по времени назад и проживает очередной свой цикл
среди тех же людей — родственников, друзей, одноклассников, политических деятелей, учителей («Ай-яй-яй, Галина Родионовна!») — участников тех же самых
исторических событий, — значит, и они тоже вернулись обратно, только не обремененными памятью о прожитых прежде жизнях (хотя опять же — как знать!);
• как полагает следователь, вечером 8 июня 1977 года «некая сила останавливает»
сердце Н. Воронцова, «а сознание мгновенно переносит на сорок лет назад».
«Мгновенно» и «на сорок лет назад» здесь не следует понимать буквально, так
как неизвестно, сколько на самом деле времени — если здесь вообще имеет смысл
говорить о времени — проходит между смертью и очередным возрождением Никиты Воронцова (а значит, и всех остальных участников исторической драмы,
то есть всего нашего мира) миллиарды лет? Триллионы? С точки зрения вечности и это — сущий пустяк, миг, и такую версию можно увязать не только с ницшевской идеей вечного возвращения того же самого, но и с космологической
моделью «пульсирующей Вселенной».
Но если речь идет о «параллельных мирах», тогда — другое дело. Тогда в одном из
этих миров девятиклассник Никита Воронцов, завершивший в «нашем», недавно минувшем 2017 году очередной свой жизненный цикл, сегодня пребывает «там» в 1939 году и знает, что через два года начнется Отечественная война «и многие на ней голову
сложат».
А в последней повести Аркадия Стругацкого «Дьявол среди людей» есть жутковатая сцена с благополучным концом, также написанная как бы в подтверждение наблюдений Ницше, который заметил, что при слушании музыки человек испытывает на себе
стихийную одержимость: «Ритм есть принуждение; он вызывает неодолимую тягу к податливости, соучастию; не только ноги, но и сама душа начинает идти в такт, — предполагалось, что и душа богов!» В музыке, продолжал философ, увидели «силу разряжать
аффекты, очищать душу», смягчать ярость души. «Когда утрачивалась нормальная напряженность и гармония души, — читаем далее, — приходилось танцевать под такт
певца — таков был рецепт этого врачевания. Им Терпандр утихомирил бунт, Эмпедокл унял бесноватого, Дамон очистил любострастного юношу...» («Веселая наука»,
фраг. 84).
Коротко: два врача Ташлинской горбольницы — патологоанатом Моисей Наумович и терапевт Алексей Андреевич, смертельно рискуя, решают все-таки нанести визит Киму Волошину (не то беглецу из ада, не то адскому слуге) с целью уговорить его
уехать из города вместе с женой и дочерью и не творить больше ужасных дел, которых
он натворил уже предостаточно (не по своей, впрочем, инициативе). Своим кредо, выведенным из кошмарного личного жизненного опыта, Ким как-то поделился с бывшим
другом: «Любовь, доброта, великодушие — они жестоко наказываются, Лешка. Жесто -
ко и неизбежно».
Разговор, происходивший в доме Волошина, получился тяжелым и нервным. Алексей пошел «вразнос»; лицо Кима наливалось сине-багровой кровью, что предшествовало обычно какому-то психоэнергетическому удару, смертельно опасному для оппонента. Алексей уже чувствовал приближение гибели. И вдруг...
«И вдруг Моисей Наумович сорвался с места.
— Одну минуточку, одну минуточку! — завопил он пронзительным фальцетом. —
Ким Сергеевич! Алексей Андреевич! Ну, погорячились, и будет! [...] Давайте я вас развлеку немного.
Он сбросил свою шубенку, засунул большие пальцы костлявых рук под мышки и запел, приплясывая:
Авраам, Авраам, дедушек ты наш!
Ицок, Ицок, старушек ты наш!
Иаков, Иаков, отец ты наш!
Хаиме, Хаиме, пастушок ты наш!
Чому ж вы не просите, чому ж вы не просите,
Чому ж вы не просите пана Бога за нас?»
Ким Волошин, раскрыв рот и выпучив свой единственный глаз, «слушал и смотрел,
как пляшет старик, высоко вскидывая ноги в поношенных брючках и старомодных
суконных ботах». И Алексей ощутил, как смерть отдалилась и пропала. Атмосфера
разрядилась. «И тогда Ким загоготал... Минут пять гоготал он... Отгоготавшись, он
произнес:
— Силен. Тут ты меня сократил, Мойша, спасибо тебе. Сам догадался? Или интуиция? Ведь еще чуть-чуть...»
Ярость души Кима Волошина была смягчена, и на следующий день он с семьей покинул Ташлинск навсегда.

Продолжение следует.

@темы: «Жук в муравейнике», «Далёкая Радуга», А.Стругацкий, Критика, Понедельник начинается в субботу, Б.Стругацкий, Комментарии к пройденному, «Дьявол среди людей», Подробности жизни Никиты Воронцова, С.Ярославцев, «Гадкие лебеди», «Трудно быть богом», «Обитаемый остров», Отягощенные злом или Сорок лет спустя, Ссылки