разрешение автора на размещение получено
20.01.2009 в 20:56
Пишет klyment-Alex: Die Leere, или До Мирового Света (пишется) - обоновлен 20.01
Название: Die Leere, или До Мирового Света (рабочее)
Автор: Klyment-Alex
Фэндом: "Обитаемый остров", роман. Пользовался вариантом в редакции Бориса Стругацкого 1992г.
Пейринг: Мак/Гай
Рейтинг: PG за насилие и общее уныние. Секса нет, как в Союзе.
Дисклэймер: герои принадлежат Стругацким и народу. Саракш принадлежит Вселенной. Я просто пишу фики.
Коротко о: АU. Гай жив, Центр взорван, Сикорски круглоглаз – надо жить дальше. Верь, что все будет хорошо, если еще можешь верить кому-либо и во что-либо.
Альтернатива только в том, что гражданин Гаал не погиб.Остальное - канон.
К читателю: Граждане! Критикуйте, поправляйте, буду рад. Особенно по части немецкого (я-то английский учил).
Статус: пишется
Часть 0. Гаю не нравился этот человек.Гаю не нравился этот человек. Не то чтобы был активно антипатичен, но приязни не вызывал никакой. А ведь под его началом собралось много славных людей, больше, чем Гаю доводилось видеть сразу, в одном месте. И это было странно, потому что Странник ему не нравился.
Особенно эти вот глаза его зеленущие.
Гай опустил поднос на стол, принялся сервировать, глядя только на чашки и на свои руки. Вернулся на кухню за забытой сахарницей, поставил со стуком перед Маком и, опять ни на кого не глядя, пожелал приятного аппетита.
Странник хлебал суп и внимания на него, кажется, не обратил.
То есть не хлебал, конечно, ел бесшумно и ловко, с каким-то нехорошим изяществом нечистой силы. Он слушал Мака, который что-то быстро говорил по-ихнему, взмахивая изредка ложкой, совершенно забыв про еду. Гай постоял-постоял над ними, уперев глаза в пол, послушал, развернулся на каблуках и ушел в кухню.
Он даже дома ходил в сапогах. Он не мог, как Мак, шлепать босиком при посторонних, тем более при начальнике. Развязности не хватало. Это Маку можно стащить в прихожей и швырнуть в угол ботинки, потом оглянуться на гостя, улыбнуться, подобрать, поставить как подобает. И улыбнуться снова, широко и искренне, как улыбался раньше.
Странник зачастил к ним, и это тоже было Гаю необычно и даже несколько пугало, потому что спадала тогда с этого неуютного и жутковатого человека демоническая шелуха, оставались только оттопыренные уши и то, как он ел: жадно, явно был голоден, хотя старался этого не показывать. «Только у вас нормально и отобедаешь, все бегом, все бегом», – сказал он как-то, и Мак осклабился, оглянулся на Гая и подмигнул.
Он подобрал с табурета оставленный кухаркой фартук, повесил на крючок рядом с посудным шкафом. Прислуга, да, длиннолицая Ита с жидкими волосами, приходит утром, готовит и уходит, но все же… Никогда бы не подумал, что у меня может быть прислуга. Это откуда-то из других времен, из Империи еще, когда были высшие и низшие, господа и рабы, когда…
Он сжал челюсти, забывшись, боль прострелила, отдала в глаз и ухо, он охнул. Ну что ты будешь делать?! С утра ноет, массаракш. Он приложил ладонь к щеке, достал из шкафа нормальную простую кружку, без всяких этих завитушек и художеств (которые очень любит Странник, да и Мак в последнее время), потрогал чайник, налил теплого кипятку, принялся цедить маленькими глотками.
Из столовой доносились голоса, теперь два. Вступили в беседу, не иначе. А вот кто-то из них берет, позванивая серебряными щипцами, кусок сахару, роняет в чашку. Гай сел на табурет, не отнимая руки от щеки.
Теперь и кухня есть, и столовая, и кабинет, забитый книгами, заваленный, погребенный, словно всю столичную библиотеку туда затолкали. И спальня, и гостиная, и душистое мыло в ванной. Нам говорили, что это все было раньше у кучки богачей, теперь нет ни у кого, а скоро будет у всех и каждого. И я верил… не тому, наверное, что будет, а тому, что все живут примерно одинаково, да и как можно – по другому? В этой стране?
Ну да, а Неизвестные Отцы спят на солдатских койках.
Он снова стиснул зубы, снова вздрогнул от боли, тихонько взвыл.
Нужно было идти читать, обещал Маку осилить главу до ночи, но идти никуда не хотелось, читать тем более, и он сидел, смотрел, как в кружке плавает желтый свет лампы.
…не нравится, думал он, хотя должен бы. Я ведь видел, как он работает, и знаю, для кого. Когда мне приходится работать так, у меня тоже не остается времени поесть. Мак ему верит, я верю Маку, и это главное.
…что-то я не замечаю, чтобы от его пыхтения вокруг становилось заметно лучше, подумал он и тут же прогнал эту мысль, несправедливую и неблагодарную.
В конце концов, я обязан ему.
Он вспомнил, как охранник, большой, больше даже Мака, отпер дверь, и как застыла, вскинувшись из кресла, Рада, и отмерла, бросилась к нему на шею, а он подхватил и закружил, и целовал в щеки, в лоб и в глаза, и она тоже целовала, а потом он отстранил ее и увидел, какая она сделалась красивая в этом очень женском платье из мягкой материи, и в туфельках, каких у нее никогда не было. Как потом она обнималась с Маком, а Странник стоял сзади и что-то говорил охраннику на незнакомом языке. И Гай знал, что сейчас придется извиняться, ведь кинулся чуть не с кулаками, когда узнал, что Рада у него. Орал что-то… тьфу ты, противно вспоминать. Извинялся, запинаясь, и благодарил, а он слушал, глядел, не мигая, своими круглыми глазищами, потом кивнул. И все.
Рада осталась в особняке "Хрустальный лебедь", сообща решили, что там ей безопаснее. Гаю можно было навещать ее когда угодно (предварительно предупредив), и за это он тоже был благодарен. И обязан.
Ну ладно, ладно. Мне просто не нравится, что Мак опять его притащил.
Руд Олф. Нет, не так, как-то… Он отпил остывшей воды, поболтал в кружке остатки.
Мак Сим. Максим Камре… Каме… Кам-ме-ре…р. Кам-ме-рер, вот. Их много таких, с длинными именами и чистыми глазами, сразу подающих руку и глядящих тебе только в лицо. Чистых. В блестящих серебристых шортах.
Гай Гаал усмехнулся, потому что как раз шорты он у Мака свистнул. Удобные, массаракш!
«Ausgezeichnet!», – раздалось из-за двери. Он уже знал, это означает «Отлично!» или «Превосходно!». Трудный язык, это только Мак может выучить грамматику за месяц. Да что они все по-ненашему болтают?!
Ладно, не киснуть, сказал он себе. Накатывало периодически, тоскливо делалось, хоть вешайся, хоть под танк с гранатой кидайся от безнадеги. Утешало только одно: остальным еще тяжелее. С тех пор, как Центр лежит в руинах, народ, кто не сошел с ума от лучевого голодания, ходит уныл. Это бывает, депрессия, не так же просто все, не избавишься за день, целую жизнь ходили, почитай, в этом поле… Он вздохнул. Мне повезло, все, что выдумывает Департамент специальных исследований, для начала проверяют на сотрудниках, так что я один из первых, кому перепали те таблетки. Других вон крючит невозможно, Рада плачет целый день, сердце рвется смотреть… Он обхватил себя за плечи, съежился на табурете. Не поеду сегодня, решил усилием воли. Поздно уже, она спит, наверное. Да и что я там буду… как столб стоять, только мучить себя, да и ее заодно. Хорошо Маку! Излучение его не берет, пули не берут, все ему прекрасно, все ему в жилу… и этим, с фамилиями, из Зартака их сказочного…
Мак вошел, толкнув дверь плечом, держа поднос одной рукой, обмахиваясь зажатой в другой папкой.
– Гай, ну что ты тут? – Поставил поднос около раковины, аккуратно, ни ложечкой не тренькнул. – Пойдем, невежливо.
– Не хочу, – сказал Гай. – Что я-то вам?
Мак посмотрел внимательно, но уговаривать не стал. Гаю было обидно, что он сидит там и разговаривает с этим неприятным Странником на непонятном языке, смеется, и что вообще Странник со своими хрящеватыми ушами занимает площадь, внимание и время. И что надо носить сапоги и быть если не при параде, то в определенной форме точно. Даже сидя на кухне.
– Гай, что?
– Зубы, – соврал он.
Мак поднял брови, выпятил губу, подумал, сказал: «А-а, ну да, ну сейчас, подожди, потерпи немного» и, погрузив нос в раскрытую папку, вышел. Гай помедлил и последовал за ним.
Странник сидел, откинувшись на стуле, лысина благодушно блестела. Гаю периодически приходилось отчитываться перед ним, он научился различать, когда глава Департамента доволен. Глаза не такие круглые делались.
Гай стоял «вольно», заложив руки за спину. Мак сидел, закинув одну руку за спинку, покачивал на колене босой ногой.
– Значит, так, молодые люди, – сказал Странник, похлопав ладонью по скатерти. – Завтра прибывает новая партия синтезаторов, Гай, проследите.
Хотелось гаркнуть: «Так точно!» и посмотреть на реакцию, но он сдержался. Сказал: «Хорошо», пошевелил пальцами за спиной.
– И да, лингвисты давно просятся в город. Гай, это тоже к вам, возьмите людей, не очень много, поводите их среди народа. Не увлекайтесь только, и энтузиазм их дурной гасите сразу.
– Хорошо.
Нянчиться опять, подумал с тоскою. Они же как дети, и все это для них – игра. До той поры, пока не увидят на улице драку насмерть из-за найденной на мостовой изорванной купюры (на которую можно целых два раза пообедать. А то и три). А может, и потом тоже игра, только уже не веселая, а страшная.
Он пытался их ненавидеть сначала, чистеньких и сытых, с рождения и до гроба – чистеньких и сытых, и у него выходило, но потом злость истощилась, и осталось одно лишь раздражение, глухое, как притихшая зубная боль сквозь сон.
– С каких пор вы занимаетесь лингвистами? – спросил Мак весело.
– С тех самых, как они почему-то решили, что здесь нечто вроде заповедника вымерших словоформ. Максим, вы тоже… – Он напряг ладонь, растопырил пальцы. – Форсируйте тему «Leuchtkäfer», и за бюджет отчитайтесь.
– Дайте мне еще лаборантов, – попросил Мак привычно, как продолжение старого разговора.
– Не дам, – ответил Странник так же заученно.
– Троих как минимум!
– Не дам, у меня нет свободных людей.
– Четверых, – сказал Мак проникновенно. – И препаратора.
– Вы меня разорите. Одного.
– Пятерых, препаратора и еще один автомобиль.
– Двоих. Разговор окончен, – сказал Странник и встал. – Вы едите больше ресурсов, чем кто бы то ни было.
Гай ручался, Мак ухмыляется и ему ни капельки не стыдно.
Господин глава Департамента специальных исследований немногословно поблагодарил за обед, так же коротко попрощался и вышел, сутулый и нелепый в своей нелепой мешковатой куртке до колен. Мак следом, проводил его по лестнице, до внешних дверей.
– Видишь, с ним нужно разговаривать вечером, лучше после еды. Тогда с ним даже можно торговаться, – сказал он наставительно, когда вернулся. Гай вяло кивнул, привалился к косяку, стянул сапоги. Расстегнул куртку, рубашку, почесал шею. Мак взял его за локоть, отвел в гостиную, под яркую люстру, заставил открыть рот и воззрился туда, чуть присев, чтобы не загораживать свет головой.
– Да-а, брат, что же ты? Знаешь прекрасно, нельзя тянуть. Кто с этим тянет?
Гай промычал в том смысле, что ему-то вольно говорить, у него-то ничего никогда не болит. Вон какая пасть, белоснежная.
Мак разрешил ему закрыть рот, прошелся по щеке пальцами, потом тыльной стороной ладони, словно примериваясь, наконец взял его голову обеими руками, крепко взял, жестко, за щекой дернуло, у Гая слезы из глаз брызнули, но он терпел, а Мак закрыл глаза и дышал через приоткрытый рот, и сделался вдруг совсем не отсюда, даже больше, чем в самом начале, когда его, голого коричневого гиганта, привел в ротную канцелярию Зеф.
Боль сопротивлялась, цеплялась за десну, но сильный Мак тянул ее, выдирал, казалось, вместе с нервом, Гай терпел, жмурился, из-под века текло. Кончилось все резко, как опустили рубильник, только дергалось что-то в челюстной кости, щекотно и уже неопасно.
Мак вытер мокрую дорожку большим пальцем. Гай открыл глаза и увидел, что он улыбается.
– Завтра сходи к зубному, прямо с утра.
– Да зачем теперь-то… уже все прошло, так что не на…
– За руку отведу, – пригрозил Мак. С него станется, подумал Гай с недовольством. Наседка выискалась, тоже мне… За ребрами, впрочем, потеплело, как от добрых воспоминаний.
Мак отошел из-под люстры, с азартным «х-ха!» встал на руки, вытянулся в струну, поболтал ступнями в воздухе. Вот же жердина. Он может потолок без стремянки белить, что проделал однажды еще в старой столичной квартире. Дядюшке Каану очень понравилось, помнится…
Гай толкнул его под колено, он начал падать, прямой, потом сложился, пружинисто приземлился на корточки и прыгнул прямо из положения сидя, повалил. В последний момент подставил руку, и Гай приложился затылком не об пол, а об его ладонь.
Биться головой Гаю Гаалу было категорически противопоказано, так говорил врач (он вообще много говорил, все больше по-чужому, понятно было только «Ай-яй-яй»), а Мак подтверждал. Он лежал на Гае, держал ему голову, пальцы его опять исследовали шрам на затылке, заметный что на глаз, что на ощупь, потому что волосы на нем не росли.
Раскроили черепушку, подумал Гай. Ну да чего еще ждать от хонтийских белых касок, массаракш?! Война, мамаша, а не прогулка по бульвару. Первый раз очнулся точно так, с Маком сверху, а вокруг полыхало и грохотало, и хотелось плакать от благодарности и восторга, от великой чести, ведь это он, Он, загорелый бог, великолепный Мак закрывал его своим священным телом от буйства неправедной бойни. И бесконечно горько было оттого, что правильно – наоборот, нужно было встать и самому заслонить его, и умереть за него, и не было бы смерти слаще. Он приподнял голову сказать и тут же уронил, впал в забытье и дальше помнил только отрывками.
И слава тебе господи, не было ничего хорошего потом, до самой Столицы. Гай прикусил губу. Вспоминать было неприятно, стыдно. Валялся, как бревно, скулил, как щенок – размазня! Лучевое похмелье, конечно, но все же… Красный шелушащийся Фанк стонал и клянчил, что и Гай, и Зеф с Вепрем их задерживают, и от них надо избавиться, Мак наорал на него, он заткнулся и подвывал потом только на отвлеченные темы. Трудно добирались, долго. Был я ему обузой, подумал Гай, точно был, но Мак, разумеется, ничего подобного не сказал, не мог сказать, только гладил по руке, где не было бинтов, мыл… выносил. Меня несло и рвало от антибиотиков (недолго, правда, пока что-то оставалось в кишках), он выносил, не морщась, блестящий Мак, который взялся вывернуть мир.
Помер бы, подумал Гай. Стараниями армейских коновалов – наверняка. Благодаря Фанку нас привечали и в лагерях, и в регулярных частях. Он ныл, говорил, мы теряем время, а потом слег сам, и Маку пришлось разорваться, Зеф и Вепрь – невелика помощь. Я все боялся, нас возьмут как дезертиров, но обошлось. Чудом, да.
Чудо звали Мак Сим, и Гай в конце концов перестал удивляться тому, что он вытворяет.
– Между прочим, он говорит, ты меня дисциплинируешь, – сказал Мак, щелкнув его по носу. Увернуться не получилось, затылок он все еще держал.
Он – это, стало быть, хрящеватые уши…
Гай обхватил ногами мускулистый корпус, правую руку выбросил вперед и наискосок, словно хотел ударить локтем сбоку в шею, схватил за плечо, завалил направо, перевернул и оказался сверху, сидя на бедрах. Захватил тактическое преимущество. Мак никак не желал отпускать его голову, ерошил короткий ежик – Гай стригся по-армейски.
– Тебя невозможно дисциплинировать, ты разлагаешь любой порядок, – проворчал бывший капрал, бывший штрафник.
– Именно поэтому ты мне и нужен.
Гай усмехнулся. Мак взял его за бока, приподнял над собой, как делают взрослые, когда дети просят поиграть в самолет. Держал на вытянутых руках без малейшей натуги, экий бык… Гай уперся ладонью ему в грудь, опасался, уронит сейчас, врежемся лицом в лицо, лбы поразбиваем.
Мак поднялся, все еще держа его, подбросил и поймал под мышки. Конечно, я ему не тяжелее вещмешка…
– Ел сегодня?
Гай вспомнил, действительно, с утра маковой росинки во рту не было, не хотелось, и зуб ныл, какое там…
– Ита расстроится, – сказал Мак. – Она думает, тебе не нравится, невкусно.
Глупости какие. Зажрался просто, отказываюсь, привередничаю, а раньше за дополнительный паек по плацу кого угодно раскатал бы.
– Есть. Еда. Вкусно, – сказал Гай раздельно.
Мак растянул рот до ушей и воскликнул радостно: «Ich verstehe dich nicht!* Ja ne ponimayu!». А потом добавил, тряся головой: «Не понимаю». Ударил себя в грудь.
– Максим!
– Мак. Сим, – поправил Гай. Коснулся кончика носа. – Гай Гаал.
– Гай хороший, – сказал Мак серьезно. – Гай – достойный мужчина.
Достойный мужчина рассмеялся.
– Веселый – хорошо, – одобрил Мак. – Грустный – плохо, грустный – не надо.
– Не надо, – согласился Гай.
Стояли посреди гостиной, просто глядя друг на друга. Руки Мака, опять на ребрах, прогревали насквозь, как электроды на процедурах.
– Ich liebe dich**.
Гай покачал головой.
– Ich liebe dich, – повторил Мак медленно, нахмурился. – Гай, ну сколько можно! Учи язык, я такие книги тебе принес, в самом деле…
– И все на вашем горском, – напомнил Гай. – Это, как там… Ich habe eine Schwester. Sie heißt Rada***… Э-э-э… Bitte schnallen Sie sich an!****
Мак вскинул брови.
– А это откуда?
– Твои же, из лаборатории, и научили.
– Н-нда? А больше ты от них ничего не нахватал?
Дырку в зубе, подумал Гай. Новенькие, только прибывшие из Зартака, глядели вокруг, ужасались и принимали потом каждого местного за голодного заморыша, даже если он таковым не выглядел. Подкармливать карамельками считалось у них хорошим тоном, даже скорее чем-то вроде обязанности.
Да нет, какой там Зартак.. Мак говорил, «Zemlya», или вот… «Erde», если я правильно запомнил. Шар, бегающий вокруг искры, которая для него вроде Мирового Света. Глупость несусветная, но я начинаю верить. Ни в чем другом он меня не обманывал. Пока что…
Гаю захотелось дать себе по зубам. Что за мысли идиотские, совсем ошизел. Это же Мак! Он не может, не способен обмануть, это я – могу, и кто угодно, а он нет, он другой, я все как-то не привыкну.
Но люди меняются, и тот, кто страшно переживал из-за стычки с бандой Крысолова, без колебаний разнес в щепы Центр, полный людей. Сволоты, хуже выродков, но и Крысолововы прихвостни были – хуже…
Гай опустил глаза.
– Ну, ну, что еще? Болит что-нибудь?
Гай не ответил. Мак поднял его за подбородок, исшарил лицо темными глазами.
– Неделю ходишь как в воду опущенный, – сказал он сердито. Отпустил, Гай чуть повернул голову и стал смотреть поверх его плеча.
– Плохо без излучения, – сказал со вздохом. – То есть хорошо, но… Не знаю. Раньше вон все знал, да и не надо было – знать, только верить, а теперь вот… Какого черта это все? Отцы до сих пор наверху, война до сих пор идет, холера еще на западе… бандиты, гнусь какая-то на улицы высыпала, не было же раньше… Значит, зря? И Центр взрывали, и вообще… Ты понимаешь?
– Понимаю.
Неправда, подумал Гай.
– Все будет хорошо. Слышишь? Все. Будет. Хорошо. Веришь мне?
Нет.
– Да.
Мак обнял его, прижал, и они стояли так еще минуту, или не одну, он не понимал и не считал, а потом Мак взвалил его на плечо и понес, сгрузил на кровать и наказал спать, а поутру быть свежим и бодрым. Гай пообещал.
Но так просто они не улеглись. Мак вдруг спохватился, пошел кому-то звонить, а Гай читал сводки с границы, потом – обещанный учебник экономики с карандашными Маковыми пометками на полях и между строк. На его кровати лежал, тут лампа удобней устроена. Глаза слипались, но он читал, голова клонилась на грудь, он вскинулся два раза, а потом решил, что закроет глаза на минуту, ничего страшного.
Он не спал, когда Мак отбирал у него книгу, но немного схитрил и не подал виду.
Часть 1. На этот раз проснуться довелось не от сирен воздушной тревогиНа этот раз проснуться довелось не от сирен воздушной тревоги и не от звонка из института посреди ночи. Гай просто открыл глаза и больше угадал, чем увидел картину на стене перед собой, в ногах. Пейзаж, Маку очень нравится, говорит, люблю, когда день начинается с него. Песчаный обрыв и хвойные деревья, редкие, так что бор прозрачен и зво́нок. Просвечен насквозь плотными золотыми, словно парадная кокарда, лучами, и песок тоже истошно-желтый, ненормальный какой-то, яркий. И красноватые стволы с редкой зеленью ближе к верхушкам. Больше на картине ничего не было, даже неба, только свет, жаркий даже на вид.
Это мог быть Саракш, давнишний, который помнили теперь только старики, но наверняка не он, а Маковы родные места. Гай не спрашивал.
Что ты тут делаешь, в нашем очень красивом, захватывающе красивом мире? Которого теперь нет, который мы разменяли на железо? Вспоминаем-то уже с трудом, что есть песок без мин и вода без белых субмарин и радиации. Массаракш! Проспали, разграбили и изгадили до последней степени!.. Прав ты, Мак, ненавижу, когда ты прав в таком…
Тяжелая рука лежала поперек груди, как гладкое бревно.
Он перевел взгляд на потолок, ровный и белый днем, а теперь густо-фиолетовый, с перекрестьем рамы на светлом квадрате фонарного света снизу, с улицы.
Вздохнул.
Ну, и чего мне не хватает? Вот он, Мак, надежный, как Сфера Мира, дышит рядом глубоко и почти неслышно. Мощно, как мехи ходят. Рука вот только… словно деревом придавило. Осторожно поднял за предплечье, положил на одеяло вдоль тела. Мак не проснулся.
Вот Мак, который спрашивает, верю ли я ему. И я позорным совершенно образом вру. Он почесал нос. Не надо мне про «все будет хорошо», ты говорил точно так же, когда шел взрывать Центр. Теперь-то уж начнется другая жизнь! Народ поймет… поднимется… построят… Где?!
Меня не взял, подумал Гай эхом старой обиды. Вепря с Зефом взял, а меня нет, приказал ждать, поцеловал в щеку и лоб, снова приказал, заставил повторить. По правде, я тогда мало на что был способен, меня штормило и бросало на стены, голова иногда раскалывалась так, что я начинал понимать озверение выродков, а пальцы на правой руке слушались плохо до того, что трудно было держать приклад. Потом я попал в руки врачам Странника, но это потом, а тогда я просил – молил – не оставлять, он смотрел то ли сочувственно, то ли брезгливо… Стыдно! Но мне было все равно, он ведь мог и не вернуться.
Излучение, ну да… Я был бесполезен. Но этого он не сказал, по крайней мере, вслух. Наказал ждать. И я ждал в старой квартире с дядюшкой Кааном, мне виделась Рада, я рвался то за ней, то за Маком, за ними обоими, держался, а потом с потолка рухнула на сердце такая тяжесть, что я сел и заплакал. Он объяснил, депрессионное поле, но это тоже – потом. Я рыдал хором с дядей Кааном, хлюпал. И так же, хлюпая, нацепил на себя что-то, по стенке вышел из квартиры, на улицу, брел к Центру, туда, где Мак, где грохнуло гулко и жутко.
Я не дошел, неловко сказать. Заплутал, заблудился в тумане перед глазами, а потом и лучевое похмелье, и остальное… Страшно не было, я думал – будет, как на белой субмарине, когда он ушел так же и так же не возвращался… а нет, я просто знал, что это – все, и теперь мне его искать и хоронить.
Ну ладно, дело прошлое, сказал он себе и расслабил хватку на одеяле.
И казалось, если уж пережили это, дальше будет много легче. Ровнее, как свернуть с ухабистого проселка на асфальт. Да, может быть, свернули, выехали на гладкое, только впереди не видно ничего, по сторонам одно и то же, серое, и разметка дорожная истерта.
Он сглотнул, потер запястьем бровь, откинул одеяло, встал осторожно. Кровать с хитрым матрасом на независимых пружинах стояла монолитом, Мак, должно быть, и не почувствовал движения. Гай снял со стула халат, то ли свой, то ли его, обернулся на спящего. Умеет работать, умеет спать, умеет выбирать мебель. Управлять самолетом и ловить рыбу голыми руками. Чего бы ему не быть веселу и радостну, такому-то…
Он, тихо ступая с ковра на паркет, с паркета – на ковер, прошел в кухню, поднял легкий чайник, в котором плеснуло на дне, выругался шепотом. Что прикажете, из-под крана? Говорят, здесь можно прямо из труб лакать, что Мак и ребята из института не раз проделывали, а Гай опасался. Кто его знает… Почитай про холерный вибрион и отравления хлором, не только пить-есть – жить расхочется.
Он взял кувшин отстоянной воды, наполнил чайник, сломав две спички, зажег конфорку. Сел на табурет. Подумал, встал, выключил свет, сел обратно.
Я не спорю, подумал он, мне-то жить стало вовсе дивно, как и не мечталось. Ни тебе ржавого радиоактивного железа везде, ни автомата под локтем, ни тупых орущих командиров, у которых мыслей – только о креветках к пиву и медальке очередной. Он скривился. Ротмистр Тоот, ротмистр Чачу (целый бригадир теперь, как же!), как я вас любил, как уважал, как смотрел снизу вверх и мечтал стать когда-нибудь таким же… гвардеец-молодец. Такой же болван, как и вы, только я-то болван радостно-восторженный, а вы – умудренное опытом, много пережившее мудрое дубье, все вроде бы повидавшее, и на нас, горячих, снисходи-и-ительно так смотревшее. Мол, глупые еще, не знают, как служить. Главное ведь – чисто ли медальки звенят, а?!
Он нахохлился, засунул руки под мышки. Сделалось зябко. Он поглядел на окно, оказалось закрыто.
Нет, не так, это я уже придумываю. О каких наградах можно думать под излучением? Служили, служили праведно и до последней капли крови, чужой, своей, своих солдат. И я бы, наверное, так же… получи офицерские петлицы, так же бросал бы взводы в огонь, не жалея (а чего нас жалеть? Ради дела Отцов – хоть в ад). И ошибись я в расчетах или тактике, никто не смел бы поправить. И я не поправил бы командира, даже если на смерть шел бы по его персту. Как можно?! Царь и бог, почти как Отцы.
Ой, дурра-а-ак…
Он обхватил голову руками, с силой вцепился в армейскую щетину волос, оскалился.
Ненавижу вас, как же я вас ненавижу, Отцы, командиры, все! Это же надо, идиотов делать из целого народа, гордого, красивого, умного народа – беспросветное дурачье, которое еще и не понимает, что оно – дурачье, куклы. Массаракш! Они ведь до сих пор не понимают!..
И как противен себе я-прежинй, полностью, целиком отвратителен. Как вспомню, как орал, надсаживаясь, марш, тошно становится нестерпимо, нагибайся и блюй. Понимаю Мака, насколько ему было противно это видеть, даже когда не понимал, что происходит. Это ведь кошмарно, должно быть, выглядит, когда не в курсе.
Р-развалили страну.
Он пощупал шрам дежурным движением, провел ладонью по лицу.
Вот сижу я здесь, подумал он, искривив рот, такой умный, прозревший такой, а ведь мог бы до сих пор маршировать, или гонять воспитуемых, или еще что подобное, и знать бы не знал, что все теперь по-другому. А расскажи мне – не поверил, точно, плюнул бы в лицо, прикладом в живот врезал и на допрос поволок как распространителя клеветы. Отцы ведь здравствуют, радио-телевизор заливаются, и все по-прежнему. А Центр взорвали проклятые выродки.
Кстати, как они теперь выродков-то определяют? Без излучения… Трудно гвардейцам-молодцам, подумал он с неожиданным злорадством. Ну, пусть побегают, пусть помечутся! Псы, холуи, черные береты, белые перчатки.
Чайник вскипел, Гай плеснул в давешнюю кружку, вдохнул пар, отпил, обжегшись. Зуб отозвался, он поморщился, сказал шепотом «массаракш», обхватил фарфор ладонями, устроил руки на голых коленях.
И занимаюсь я какой-то чушью, подумал он. На машинке выучился печатать – отлично! Можно подумать, кому-то легче стало от этого. Экономику читаю – для чего? Я и без того догадываюсь, что скоро станет совсем туго, и ни Странник, ни Мак что-то особенно не шевелятся.
Все будет хорошо.
Какое, к дьяволу, если я не вижу, чтобы хоть что-то менялось?! Все в песок ушло, в асфальт и бетон, кровь наша, пот и потуги. Отцы призовут – толпы придут и сложат головы и ух ног, кровью и благоговейными слюнями омоют площадь перед Дворцом.
Кто, кто прозрел?! Подполье обнаглело, преступники обнаглели, шваль, мразь и мерзость повылазила на свет, массаракш и массаракш, и голод, и болезни, и белые субмарины!.. А все продолжают верить газетам.
А я начинаю сомневаться в светлых горцах, что, конечно, гадко с моей стороны, но поделать ничего не могу, цели у них явно не те, что звучат вслух. Хотели бы помочь – Неизвестные Отцы болтались бы на фонарях.
У Гая заныли впившиеся в кружку пальцы.
Нет, нет, не пойдет так. Как угодно, но только не так. Надо верить, потому что Мак – из них, а Мак – это… это… Он затруднился подобрать слово. Мак – это о-го-го!
Усмехнулся, отпил, тепло приятно стекло по пищеводу.
Вот и ладушки. Допью, и спать. А то развел тут, понимаешь… Делай то, что скажут умные люди, у тебя это всегда хорошо выходило – исполнять приказы.
Он сообразил, что забыл посмотреть время, только когда снял и уронил на стул халат. И теперь непонятно, сколько осталось спать. А-а, плевать, сколько бы ни было, все мое. Он посмотрел на Мака, раскинувшегося во всю ширь матраса, почесал шею, лег к себе, в другой конец комнаты, на холодные простыни. Ворочался, щупал пистолет под подушкой, пялился в потолок, снова вертелся, потом все же заснул – не заметил, очухался только когда Мак разбудил бегать.
И ни одной тревоги за ночь, даже странно.
Гай сказал, что никуда он не пойдет. Мак ответил, что это полезно, особенно с утра. Гай возразил, ничего полезного, если не дают поспать. Мак схватил его за щиколотку, стащил с кровати, оставил, распростертого, на полу посреди спальни и заявил, нависнув, что на сборы ровно минута.
Погоды стояли отвратнейшие, и Гаю стало совсем муторно. Небо затянуло серым, как кровельным железом, накрапывало что-то невразумительное, мелкое. Он бежал, еле переставляя ноги, широкая спина маячила впереди, то уходя в отрыв, то притормаживая, прыгая на месте. Они обежали дом, поздоровались с референтом Головастика, что выкатился во двор выгулять толстомордую псину, обогнули второй корпус, где у парадной копошились синие спецовки с бухтами кабеля. Мак помахал им, они проводили взглядами из-под кепок.
Дышать не забывать. Стучали подошвы, на волосах и бровях повисли капли, то ли дождинки, то ли конденсат. Ладно, все будет хорошо. По крайней мере, все уже неплохо.
– До бассейна? – спросил Мак задорно. Он дышал ровно, будто только что сидел на лавочке, гонял чаи.
– А давай, – ответил разошедшийся к тому моменту Гай.
– Наперегонки?!
– Глотай пыль из-под моих сапог!
Припустили по влажной асфальтовой дорожке, среди зелени и ровных газонов, мимо гаражей, мимо дворника, волочившего необъятный рыхлый мешок. К плоскому зданию с окнами под самой крышей. Неслись, стреляя глазами вбок, друг на друга, Гай видел стремительную упругую тень и высверки белых зубов.
Врезались в стену ладонями, вместо двух шлепков вышел один.
Ох уж этот Мак, мог бы пешком обогнать, если бы хотел. Значит, не хотел. Гай привалился к кирпичу, отер влажный лоб, прошелся по волосам. Отдувался.
– Легче тебе?
Мак, заложив руки за голову, вращал корпусом, глаза закрыты, но Гай подозревал, он видит. Упер руки в поясницу, прогнулся назад, потянулся. Не ответил. Не знал, что отвечать.
– Спорт творит чудеса, – сказал Мак.
Дырки бы еще в зубах залечивал, подумал Гай. Придется ведь идти, невозможно, да и Мак мне жизни не даст. Он посмотрел в ту сторону, где за деревьями веско стоял кремовый ведомственный госпиталь. Отдельный, особый, только для служащих Департамента – Странник никому не доверял своих людей.
И чего я на него взъелся? Приличный человек, достойный… Достойный мужчина.
Гай усмехнулся и побрел домой, за Маком, который что-то говорил на ходу про спорт и образ жизни и делал руками жесты, будто рубил колбасу. Новый день вступал в свои права, и никуда от этого было не деться.
А очень хотелось, особенно в тот момент, когда милая улыбчивая доктор начала раскладывать всякие свои блестящие железки, крючки, лезвия и прочее, более всего напомнившее Гаю набор для сладу с упертыми выродками в допросной камере. Он часто сглатывал, врач смотрела умиленно, улыбалась сквозь маску и говорила, не надо бояться. Не надо, повторил Гай, вспомнил, что не показал удостоверение, а откуда она узнала, что он из Департамента, пришел и сел, она стала раскладывать, звенеть, побрякивать и настраивать лампу, болезненно-яркую, как… как на допросе, да.
Он сглотнул.
– Молодой человек, разожмите, пожалуйста, челюсти, – попросила доктор ласково. – Что же вы, первый раз?
Он помотал головой. В том-то и дело, что не первый. Зуболечебный опыт Гая сводился в основном к обязательным посекционным походам к господину штаб-врачу, который работал сноровисто, грязно и быстро. И очень болезненно, конечно – еще не хватало, анестезию тратить на солдатню…
Гай зажмурился.
– Сплюньте, пожалуйста.
Гай опасливо открыл один глаз, сплюнул, почувствовал во рту металлический привкус. Крови не было, он решил, это от инструментов. Зажмурился снова. Доктор, видимо, еще не приступала.
– Откройте пошире, пожалуйста.
Он разинул рот, как мог, и подумал, сейчас начнется. Сжал подлокотники кресла. Зажужжал с пощелкиваниями какой-то аппарат, стал ярче свет. Он не слышал, но чувствовал, как обивка под его пальцами скрипит.
Дядюшка Каан не ходит по врачам, хотя люди его возраста часто развлекаются подобным образом. Он говорит, лечиться вредно, да и не тот уже, здоровья не хватает на нашу медицину. «Лечись-ка ты, Гай, пока молодой!» Ну и шуточки, честное слово!
– Сплюньте.
Теперь на языке завелся тяжелый царапающий вкус, как от пыли из-под танковых гусениц.
– Да, немного неприятно, но вы потерпите.
Значит, сейчас, сейчас, вот уже… Он с сопением втянул в себя воздух, приготовился.
– Максимка отзывался о вас, как о чрезвычайно храбром юноше.
Массаракш! Гай дернулся, врач взяла его твердой рукой за подбородок. Массаракш и массаракш, чего ему не молчится?! Вот привычка, в самом деле!.. Когда успел только? И что он обо мне наплел, говорец-речевик-оратор?!
Ему стало стыдно, потому что Мак, скорее всего, ничего плохого в виду не имел, а нес какую-нибудь обычную свою благодушную нелепицу. Или просил… Гай почувствовал, что краснеют уши. С него станется – попросить! «Будьте осторожны, Гай Гаал до одури боится зубодеров». О-о, это было бы хуже всего, потому что… правда это, я сейчас подлокотники повыдираю.
Никогда не был трусом. Никогда не прятался за чужими спинами, не лизал сапог и не скулил, потому что страшно умирать. А-атставить нервы! Позорище какое, надо же.
Есть такая пытка – пилить зубы, никто, говорят, не выдерживал долго. Вон, Вепрю руку, а тут зубы, напильником… Да что ж я так некстати вспоминаю-то?!
– Послушайте, молодой человек. Я уверена, я не делаю вам больно, так что вы совершенно напрасно нервничаете. Но если делаю – вы скажите, ладно?
Он кивнул осторожно, приоткрыл глаза. От разлапистого прибора со множеством лампочек тянулась и уходила за щеку коленчатая трубка. Пахло свежо и резко. Доктор поправила перчатку. Она с самого начала показалась Гаю удивительно ладной, не красивой, может быть, но располагающей. Это, понятное дело, ничего не значило, вон хонтийские шпионы все как один внушают симпатию, а тот же Головастик, неплохой человек и администратор, внешностью и манерами убивает всякую приязнь. Мало ли, кто как выглядит… Но Гай разрешил ей просто понравиться. Захотелось ему, чтобы просто… На маму похожа… н-нет, что это я, совсем не похожа, придумываю…
Если бы мама не была в его воспоминаниях такой замученной, то, наверное, улыбчивые морщинки у век у нее были бы точно такие.
Он глубоко дышал через нос и все ждал, когда будет больно.
– Что я вам хочу сказать, – проговорила доктор, задумчиво глядя на Гая. – Вода у вас дурная, и пища тоже, я даже не знаю, чем ее заменить… Вы вот что, вы спросите Максимку, он вам объяснит, какие препараты попить для зубов. Плохая эмаль, врать не буду, здесь здоровая ротовая полость – редкость. Нехорошая обстановка для жизни, ничего не попишешь. Вы, молодой человек, главное, не запускайте, не ждите, пока начнет болеть. В следующий раз мы с вами увидимся по поводу верхней шестерочки, и чем скорее, тем лучше. – Она перещелкнула несколько тумблеров на приборе, вынула у него изо рта трубку, увенчанную какой-то раскорякой из прозрачного упругого материала, похожего на желатин. Опустила на глаза линзы, взяла его за голову теплыми резиновыми руками, заглянула. Продолжила: – Три часа постарайтесь ничего не кушать, и еще сутки – ничего твердого. Сухари там, орехи… поменьше грызите, хорошо? Вы молодец, учитывая живодерские методы работы моих коллег. Держались. Напугали вас раньше, да? Что за мир…
Лукавит, подумал Гай, и никакой я не молодец, но все равно спасибо. Потом понял – «держались». То есть это – все? Быть не может!
– Уже? – спросил он, стараясь не закрывать рот совсем.
– Да. Не больно ведь было?
Он покачал головой, напряжение треснуло и стало стремительно таять, так что он даже разжал намертво скрюченные пальцы в сапогах.
Прикоснулся к щеке. Доктор улыбалась.
– Вы – оттуда? – он ткнул пальцем в потолок, где за перекрытиями, четырьмя этажами, крышей и дымкой сиял Мировой Свет. Так делал Мак и эти его… горцы, а правильнее-то было бы указывать под ноги, в землю, где за скорлупой Сферы Мира летали в черноте искры и сферы, как наша. Где живут лучше и хуже, но не живут глупее.
– Да, оттуда, – улыбнулась она, сняв маску.
– Хорошо говорите.
– А? А-а, да, спасибо. Я не первый год здесь.
Где же вы были, когда Раде драли зуб, а она потом плакала полдня от боли, а я, младший, не знал, что поделать, и мне было, наверное, страшнее даже, чем ей?
– У вас есть дети? Там?
Зачем спросил, он и сам не понял. Не надо было, нехорошо, не мое дело, да и… нехорошо. Но она не обиделась, принялась рассказывать, что есть, двое, что растут способными, Учителя ими очень довольны, и выйдут из них хорошие люди, и вот недавно…
Она осеклась, посмотрела на Гая, встала, выпустила его из кресла, отошла и сказала, что, наверное, задерживает его. Он застегивал френч и думал, как же надо любить свою работу, чтобы оставить хорошую жизнь, сытую и безопасную, семью, и торчать здесь, среди разрухи и злобы, помогать, чем можешь и как можешь.
Он думал, что она отважная женщина, и что делает очень многое, и что посильным вкладом каждого мы обязательно добьемся… Он даже что-то такое сказал, но прозвучало это фразой из агитки, он замолчал, поправил воротник. Кашлянул.
– Боитесь зубных? – спросила она.
Ну Мак, ну трепло! Гай вздернул подбородок.
– Нет такой боли, которую гвардеец и солдат не мог бы вытерпеть.
Она посмотрела недоуменно, потом чуть нахмурилась. Стянула перчатки, отвернулась к раковине. Он стоял в дверях, пока она ополаскивала руки.
– Знаете, молодой человек, перед отбытием сюда меня спрашивали, зачем это мне, ведь и трудно, и надолго, и лишения… Я отшучивалась, понятно же – зачем, очевидно. И никому не говорила, что на самом деле было просто интересно. Не верила, что где-то есть мир, где нужно терпеть. Не час, не день, а всю жизнь, не одно так другое.
– Убедились? – спросил Гай глухо.
– Да, – ответила врач, не глядя на него. – Верхняя шестерка, запомните и приходите, как решитесь.
Он поблагодарил и вышел, аккуратно притворив дверь.
И опять меня тычут носом в мой мир, мой Саракш, и я не могу даже огрызнуться, по делу же… Терпеть… Да, именно, переждать, перенести, перемучиться, потому что дальше будет лучше, должно быть, обязано. Днями, месяцами. С рождения и до смерти, не всем везет увидеть то самое «лучше».
Он шел в институт под моросью, по зеркальному асфальту, срезал по гравийным дорожкам через газоны, опасливо трогал зуб языком. Думал.
Мне, наверное, посчастливилось. Я не мечтал, подобно Зефу, Вепрю и прочим, чтобы не стало Центра, до Мака я не знал, что он есть, но, родись выродком… Его передернуло. Нечего, нечего, неизвестно еще, кто счастливее, зрячие они или слепые мы. Родись я выродком, мучайся я каждый день, живи в страхе – ноги бы Маку лизал за то, что взорвал эту погань. И больше мне для счастья ничего и не надо было бы, вон как Вепрю тому же. Отъел морду, смотреть приятно.
Я теперь не болванчик, у меня появилась привычка думать (уже вижу – дурная), я навострился находить отличия нынешнего мира от того, который видел я. И их, массаракш, больше, чем блох на воспитуемом! Я вижу: насчет этого врали, и насчет того, а про во-он то вообще молчали, и удивительно мне, как раньше не замечал, ведь не выкололи глаза и уши не отрезали. Только башни…
Спасибо, Мак. Не должно существовать этой мерзостной придумки.
Только верить теперь – чему? «Реши сам, теперь вы все будете решать сами».
Не умею я!
Он сунул руки в карманы, взбежал, глядя под ноги, по ступеням парадного входа, толкнул стеклянную дверь, отмерил гулкими шагами гладкий пол вестибюля, где было отчего-то светло, словно не набрякло небо непроницаемой серой паклей. Махнул пропуском, свернул к лифтам, где его мягко остановили и сказали, что ввиду ремонта господину инспектору придется воспользоваться лестницей. «Где объявление, почему не предупредили? Бар-р-рдак!», – проворчал Гай, с удовольствием, впрочем, представляя, как мямлит перед начальством по этому поводу Головастик. Мямлить он умеет лучше, чем кто-либо еще. Лучше всех в стране. Феерическое зрелище, должно быть.
Третий этаж был почему-то закрыт, дверь опечатана. Гай разобрал на пломбе нервическую Головастикову подпись, пожал плечами, стал подниматься дальше – ему нужно было на пятый. Канализацию прорвало, не иначе, говнище хлещет в коридор, сотрудники эвакуированы, ремонтники бросаются на амбразуру… Что за день такой, то лифты, то еще что-то. Третий – это экономисты, социологи, статистики и прочие разные мирные бумажные крысы, не физики и не химики, сроду они ничего не взрывали и колбы с ядами не били…
Разберутся, подумал Гай. Без меня-то точно, мое дело маленькое – прийти, сесть и делать, как говорят умные люди.
Прийти он успел, а сесть – нет, телефон надрывался, он слышал через дверь, пока возился с ключами. Схватил наушник, прижал к влажному уху. Оказалось, у ворот уже стоят грузовики с синтезаторами, надо идти, опять под дождь, массаракш… Он схватил со стола документы, выскочил в коридор, к лифту, потом вспомнил, развернулся, загрохотал каблуками по ступенькам.
На площадке второго этажа собралась гомонящая толпа. Рановато для перекура, бездельники вы эдакие! Его схватили за рукав, он вывернулся («Потом, потом!»), наступил кому-то на ногу, безадресно извинился, продрался сквозь белые халаты и жесткие локти и, прыгая через ступеньки, помчался дальше.
Часть 2. Какого, собственно, дьявола у ворот, а не у служебного входа, он узнал потом.Какого, собственно, дьявола у ворот, а не у служебного входа, он узнал потом. Не от того, от кого должен бы, а от гвардейца в парадке, который оглядел его и спросил подозрительно, где господин инспектор изволили быть сегодня с восьми по сей момент. Какое ваше дело, удивился Гай, по делам ходил. Лизнул зуб.
Водители торчали у привратной караульной будки, и затруднения принимающей стороны им были, кажется, что совой об сосну, что сосной об сову. Интересовались только, когда будут разгружать, но нетерпения покуда не проявляли. Курили и было им, кажется, под козырьком будки сухо и вполне неплохо.
Гвардеец возразил, что при сложившихся обстоятельствах дело как раз таки его, обстоятельства, понимать надо, а груз мы не пропустим, потому что внутренняя безопасность превыше… Гай оборвал его, гаркнул: «Как стоишь?! Смир-рна!» и приказал доложить, почему грузовики не сопроводили до места назначения, то есть до погрузочно-разгрузочной площадки на задах института. Гвардеец, выкатив глаза, проорал, что не положено. На вопрос – почему выкатил глаза еще больше и утвердил молодцевато и даже как-то радостно: «Не могу знать!». Обозленный Гай сквозь зубы спросил, читал ли он инструкции. Оказывается, читал, о чем не замедлил сообщить и добавить, что господин инспектор совершенно напрасно изволят кричать. Гай пообещал свернуть инструкцию трубочкой и засунуть сосунку туда, где Мировой Свет не виден. Гвардеец побледнел и наладился было отвечать, но Гай уже скрылся в караулке. Подхватил наушник, провел пальцем прибитому кнопками к стенке списку телефонов, нашел, набрал, с силой ударяя по клавишам, отчего прыгал шаткий стол. Что еще за самоуправство?! Грузы они мне задерживают, щ-щенки, положено им, видите ли… Сейчас, сейчас, где он ходит, этот вертопрах…
Начальнику охраны было не дозвониться, его зам трубку брать не спешил, а когда все же взял, еще долго орал кому-то постороннему, не потрудившись прикрыть динамик. Рявкнул: «Да! Я слушаю, говорите же!». Гай сказал, что у главных ворот имеет место бардак, с какой-то радости не пропускают груз, на который есть и документы, и договоренности, причину не называют, и вообще, какого черта?! Гвардеец подвякнул со спины: «И не пропущу», Гай зыркнул на него, отгородился плечом. Зам начальника охраны молчал. Гай настойчиво поинтересовался, чье это распоряжение – не пропускать, за каким номером, и что там сказано про синтезаторы. Зам то ли туго соображал, то ли не до Гая ему было, молчал несколько секунд, потом простонал: «Массаракш, ну причем здесь синтезаторы…» и объяснил измученным голосом, что не впускают никого и не выпускают, периметр закрыт, и шли бы вы, молодой человек, по своим делам, раз ничего не знаете. Гай отметил, что спрашивает он именно потому, что не знает, и к любому общему распоряжению положена подробная инструкция для каждого подразделения, и что его обязанность как заместителя начальника охра… собеседник повесил трубку. Гай шумно вдохнул, закрыл глаза, сосчитал до пяти, выдохнул, положил гудящий наушник на рычаг, развернулся на каблуках, вышел из караулки строевым шагом.
Водители курили. Гвардеец теребил ремень автомата и опасливо косился на господина инспектора.
– Груз досмотрен?
– Так точно, – сказал гвардеец и добавил опасливо: – Не пущу, не положено.
Гаю захотелось его ударить. Он кусал губу и пытался соображать быстро. Быстро, однако, не получалось, и мысли оригинальней, чем связаться с Маком, в голову не приходило.
Стоп, стоп, пора бросать эту привычку, кидаться к нему чуть что. Сам разберусь, не маленький. Однако, что мне делать? От этого олуха добиться ничего невозможно, водители вряд ли знают, их дело маленькое…
Он прислушался. За воротами было тихо, никто не возмущался и не колотил домкратом по бронированной створке, только двигатели бухтели и кто-то кому-то кричал принести солидол.
Он собрался было снова идти звонить, но увидел, как, отмахивая сложенным зонтом, идет по средней линии главной трассы один из Головастиковых вышних холуев и люди в халатах за ним, и Гай с удивлением и облегчением заметил за ними и над ними темную голову.
Холуй, безвредный исполнительный холуек Ноол (как его по имени? Не помню, и никто в Департаменте не помнит) приблизился, запыхавшись, глянул на Гая одобрительно, словно знал, что он должен здесь быть, покивал, продышался и достал, сильно скособочившись, из внутреннего кармана пачку листов. Подозвал гвардейца. Эскорт его рассыпался по территории, облепил ворота, караулку и водителей.
– Привет, – сказал Мак.
– Привет, – ответил Гай.
– Я тебе звонил, – сказал Мак, – тебя нет на месте. Думал, не пришел еще. Ну, как?
– Не пропускает. – Гай скрестил руки на груди и добавил с чувством: – Остолоп.
– Зубы – как?
Гай потер челюсть, посмотрел на него снизу вверх, улыбнулся, не разжимая губ. Твоими стараниями, трепло мое любимое. Хорошо, что ты здесь. Мне всегда лучше, когда ты недалеко, чтобы я мог тебя видеть и в случае чего… хотя бы просто видеть.
Он знал это своей слабостью и давно уже списывал на остаточный звон в мозгах. Раньше вон и гимны сочинять рвался в честь своего коричневого бога, и врагов его рвать зубами, и еще много чего, столь же пафосного и дурацкого. Страшное дело, что творит излучение с людьми, страшное, даже если оголтелое обожание твое направлено на того, кого полюбил бы и так. Не оставляет выбора, и потом начинаешь сомневаться – сам ли. Отцов – не сам, навязали. Мака…
Господин Ноол тем временем утащил гвардейца в караулку, оттуда неслись твердые «Не положено!» и настойчивый бубнеж. Потом, кажется, грохнули на пол телефон. Ничего удивительного, стол колченогий, задеть и опрокинуть не составляет труда.
Дождик опять зарядил, Гай хмуро глянул на небо, нахохлился. Мак стоял, уперев руки в бока, большой и грозный, и непогодица была ему явно нипочем.
– Нашли время, в самом деле, – сказал он недовольно. – У меня там осадок выпадет, помешивай ты, не помешивай… Снова начинать, массаракш.
Ему еще вчера должны были доставить реагенты, застряли на въезде в город, – какие-то самозваные патрули, народное движение за порядок, баррикады… – обещались сегодня с утра и наверняка привезли, а вон что творится.
– А что? – спросил Гай. – Творится?
– Ты не знаешь? Правда не знаешь? – удивился Мак. – Громко же было… а, ну да, ты же… На Странника было покушение.
– Ч-чего-о?!
Это было жутко и невозможно, здесь, где господина начальника все любят больше отца родного, боготворят и рисуют карикатуры…
– Шахту разнесло напротив третьего этажа, загорелось, но потушили быстро, – продолжал Мак спокойно, засунув руки в карманы лабораторного халата. – Неужели не слышал? Неприятное происшествие, видишь, и периметр закрыли. Массаракш! Надеюсь, они догадаются не нагревать.
Он заговорил о своем, а Гай пытался собрать мысли в кучу. Покушение… пытались его убрать, пытались, и до истории с Волдырем, и после, и пытаться, конечно, будут, но не здесь же! Здесь все свои, эту организацию он по кирпичику собирал, все уши прожужжали, какой он замечательный, светило, благодетель, милостивец наш.
– И что Странник? – спросил Гай, чувствуя, как противно холодеет внутри.
– А что Странник? – моргнул Мак, прервав монолог о щелочах. – Странник, Странник… Стра-а-анник… Что Странник, он же цельнотитановый у нас, – он хохотнул. – Уши в трубочку свернулись да лысина облупилась.
Гай выдохнул.
Ладно, теперь понятно, что за дикие меры и почему упертость гвардейца хорошо отдавала чисто армейской, военной тупостью. Впрочем, вряд ли он знал, сказали – не пускать, он и не пускает.
– И что теперь будет?
– М-м? – Мак посмотрел на него и словно впервые увидел. Сказал раздумчиво: – Не имею представления. Наверное, Ноол все-таки разберется. Понимаешь, тут такое дело, распоряжение пока не отменили, мы тут, строго говоря, против распорядка. Но ведь не дело, работа стоит! Ребята нервничают.
Гай с ужасом представил, как плечистые и в большинстве своем горские ребята из лабораторной вотчины Мака начинают сумасшествовать, бросаться на ворота, и в конце концов высаживают их, бегут, грохоча по поверженным створкам, набрасываются на машины, раздирают тенты и с урчанием растаскивают колбы по своим норам.
Вопрос, тем не менее, вроде бы разрешился. Гвардеец, отбиваясь от зонтика Ноола, которым тот, горячась, размахивал, подошел к воротам, поправил автомат, оглянулся на людей в халатах с шевронами, пожал плечами и рванул с лязгом толстенный засов. Открыть ворота ему помогали все вместе, кроме господина холуя, который решил подождать на обочине. Вот и спасибо тебе, подумал Гай, вот и случилась от тебя польза.
Подъездная трасса была запружена машинами, но меньше, чем можно было представить. Послышались возгласы, водители высовывались из кабин, махали и грозили, «Что за безобразие?!», «Наконец-то, сколько можно копаться!», «У меня молоко свернулось…». Гай пробежал вперед, мимо представительных легковушек, автобуса и молоковоза, к грузовикам, где его встретили вымокшие конвоиры. С формальностями разобрались споро, оставалось ждать очереди проехать, а она опять задерживалась. Гай оглянулся. У караульной будки непреклонный гвардеец и господин Ноол хором что-то доказывали шоферу из штата, судя по куртке, какой-то большой шишки.
Дождь усилился, словно озлился, что на него не обращают внимания. Конвоир посоветовал Гаю не торчать, а залезть в кузов.
– Как добрались?
Конвоир сел на ящик, вытянул ноги и разразился. Во-первых, в Столице творится что-то невообразимое: какие-то завалы, сборища, якобы вспомогательные полицейские отряды, больше похожие на уличные банды, подростки-бродяжки, грызущиеся за найденный черный гвардейский берет… Второй западный стоит.
– То есть как? – ахнул Гай.
Конвоир пожал плечами. Стоит, говорят, нет сырья, работать не на чем.
Массаракш! Он даже в войну не останавливался, на полмощности, на четверть, но работал, и полгорода получало свои невкусные клейкие концентраты, жрать которые было невозможно, но приходилось, чтобы жить. Голод… Господи боже, голод. Гаю стало очень страшно. Он потер сзади мокрую то ли дождем, то ли по́том шею, скользнул рукой по затылку, по шраму.
Грузовик дернулся, содрогнулся до рессор и двинулся осторожно, крадучись. Гай соскочил на асфальт, отпрянул в сторону от тронувшегося следом второго, бегом нагнал кабину, вскочил на подножку. Водитель сказал: «Ага. Ну, показывать будешь» и переложил сигарету из одного угла рта в другой.
Разгружать он помогал и конвоиров заставил, взмок, снял френч, закатал рукава рубашки и слушал, как тело жалуется. Это тебе не на машинке тюкать! Водители, конвоиры и техперсонал института считали совершенно так же. Мат под зорким взглядом господина инспектора они сдерживали, и костерили господ ученых удивительно корректно. Напридумывали приборов, зачем им столько, блаженным, и вообще, что это за штука – осциллограф? Крепче держи, массаракш! Из чугуна, что ли, зар-раза…
Гай словами Мака и его рыжего лаборанта объяснил, что такое осциллограф, слегка запутался в назначении и совершенно увяз во внутреннем устройстве. Работникам физического труда, впрочем, было и того довольно, они согласились, что вещь нужная и важная, наверное, для науки, только на черта ж столько много?
Теперь, когда начали останавливаться пищевые производства, их понадобится еще больше, синтезаторов, которые по документам проходят, как осциллографы, выглядят, как осциллографы и весят наверняка точно столько же. Что это за ящики на самом деле, знали с десяток Зартакских сотрудников департамента. И Гай.
Он не стал геройствовать, оставил второй кузов профессионалам и пошел в бухгалтерию, где ему сначала сказали подождать, потом спросили, чего он хочет, затем снова велели ждать, с чем он не согласился и заметил как бы между прочим, что дело это поручил ему лично господин начальник. Как, он? Сам? Да, именно. Бухгалтера оживились, отодрали кассира от толстенной брошюрованной кипы, тот отсчитал Гаю пачку новеньких купюр из сейфа, сунул стопку ведомостей под роспись, удивился, с чего самому господину начальнику заниматься расчетом с водителями. Гай многозначительно хмыкнул. Исповедимы ли пути Странника?
Синтезаторы уволокли проверять. Если что-то не так, отправят обратно, чинить здесь нет ни оборудования, ни специалистов. Грузовики отогнали пока к гаражам, Гай предложил водителям с конвоирами пойти поесть, проводил в столовую. Оглядел лотки с гарнирами, попросил кружку теплой воды, спешно выцедил и поплелся помогать тестировать, благо знал уже, как включать и задавать несложные программы – перевод инструкции на саракшский пробовали на нем.
Я ведь буду, пожалуй, один из немногих местных, кто знает, что здесь происходит. На самом деле происходит. Что институт, Департамент – это отправная точка, откуда пришельцы из другой Мировой Сферы протягивают руки, чтобы вывернуть мир. Всемогущие (почти) и добрые (не всегда) пришельцы, которые знают, как лучше.
Его поставили к рубильнику, включать и выключать по команде.
Вот на это я гожусь – по команде ручку вверх, по команде – вниз. Ать-два, левой-правой. И в институте мне, конечно, не место, а место в полиции или… или в Гвардии, понял Гай с трепетом. А что, собственно? «Свер-ркая! Боевыми! Ор-р-рденами!..». Он щелкнул каблуками, на него обернулись. Ничего, ничего, это я так.
Да, Гвардия… Что-то там не то, если такой беспорядок в городе происходит. И был бы я там в самый раз, а не здесь, где мало понимаю и, положа руку на сердце, почти ничего не умею. Это все Мак. Он так и сказал Страннику: «Либо так, либо никак. Либо с ним, либо…». А я стоял рядом, оторопелый, и хватало меня только на то, чтобы не терять выправки. Странник прядал могучими ушами и был очень недоволен, пока слушал живописуемые Маком приключения, и с таким же не выражением язвенника оглядел меня, ворчливо сказал, что ему нужны надежные люди. Мак с гордостью ответил, что человека надежнее он не видел и не представляет, и врезал мне между лопаток так, что я подавился дыханием.
Рада была без малого в восторге, инспектор Департамента специальных исследований – это не гвардеец и не солдат, это солидно. Это звучит и это выглядит. Какой ты молодец, братишка.
Он поймал себя на том, что улыбается. Карьера, действительно. Из куклы в того, кто разгребает за кукловодами.
Все синтезаторы оказались в рабочем состоянии, хотя у одного и поцарапан корпус. Гай прогремел сапогами по гулкой лестнице, выбрался по кишке служебного коридора во внутренний двор, припустил к гаражам. Ливануло по-настоящему, он бежал, прижимая ведомости и деньги к животу, влетел под ремонтный навес в облаке брызг. Потряс головой, отер лицо, оглянулся, нашел водителей с конвоирами, сухих, сытых и подобревших. Купюры отсчитывал под шутки и шорох мятых сигаретных пачек.
– А что, господин инспектор, закурить не желаете?
– Не курю. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Идриц, распишитесь. Та-а-ак…
– Правильно, дело доброе. Жена довольна, небось.
– Пять, шесть…Не женат. Так, на чем я… пять, шесть, семь…
– А вот это не дело, господин инспектор. Мужчине нужен тыл.
Для начала мужчине необходим фронт, подумал Гай, а я сам не знаю, против кого воюю, да и за кого. Девять, десять, о, рваная, откуда здесь, одиннадцать… Если вообще воюю. Я взял бы винтовку и пошел штурмом на Дворец Отцов, и рвал бы их, рвал, одного за другим, без оружия, с ножом, или даже голыми руками передушил за то, что сотворили со страной и со мной… но сказали – нельзя. Тринадцать, четырнадцать… Кто сказал? Мак и хрящеватые уши. Аргументы я уже запамятовал.
Мнения общественности тем временем разделились. Одни считали, что брак есть убийца чувств, что детей заводить, конечно, надо, и жениться для этого естественным образом необходимо, но торопиться не стоит. Женатый конвоир советовал Гаю не бросаться в омут с головой и дождаться девушки, которая, может, и не красивая, и не умная, но добрая и все время молчит. Холостой водитель возражал, мол, как не торопиться, если время назад не идет, мы краше не становимся, а девушек всех хороших разберут, верно же, господин инспектор?
Второй водитель добавлял умудрено: если жениться, то на вдове, и щедро приводил неоспоримые доказательства. Сборище встрепенулось, вдов по стране оставалось приличное количество, на каждого выходило по две с половиной. Гаю моментально обрисовали его личное счастливое будущее в окружении любви и женской ласки, загыкали, затушили окурки и, рассовав гонорары по карманам, ушли в дождь к машинам. Взревели двигателями, вырулили на подъездную дорогу, укатили в пелену.
Гай прислонился к гофрированной жести ремонтного гаража.
Сейчас, постою немножко и пойду. Сейчас. Он вдохнул бензин и табак, влагу и металл, подумал, что надо зайти в старую квартиру к дядюшке Каану, нехорошо, совсем забросил старика, и Мака прихватить, он его любит, хоть и обзывает глупцом. Мак вообще единственный, с кем интересно поговорить про вымерших животных.
И к Раде, конечно.
Он вспомнил, что сегодня на нем еще висят лингвисты, вздохнул, взял высокий старт и побежал, перепрыгивая через лужи. Несмотря на старания, в кабинет свой он дошел мокр, оставив на паркете следы и цепочку капель.
Окончательно впасть в меланхолию ему не давала только мысль, что с зубом разобрался, и все оказалось далеко не так страшно, как он нафантазировал.
Прорвемся, сказал он столу, заперев дверь на ключ, сняв и встряхнув френч. Прорвемся, повторил он, потянувшись. Еще бы верить тому, что я говорю…
Сводки читать истерически не хотелось. В сводках про хорошее не пишут, незачем переводить бумагу. Но «надо» у Гая с детства стояло много выше «хочу», и он сходил в Отдел оперативной информации, взял экземпляр, подвигал лопатками, чувствуя, как влажная рубашка мерзостно липнет к спине.
Простужусь – будете знать.
Он вернулся в кабинет, глянул на плотную хмарь за окном, включил лампу и сел читать. Мак ведь обязательно спросит вечером, что я об этом думаю.
Он поежился. Сохнущая рубашка навевала мысли о Зефе и его рассказах про «укрутку». Это когда буйного за какую-нибудь выходку туго заматывают мокрой, скрученной жгутом простыней или парусиной, от ног до подмышек. Высыхая, материя сжимается… Гай вздрогнул.
…А думаю я следующее: на взгляд обывателя ничего не произошло. Какие-то сволочи взорвали телецентр, ну да что возьмешь с выродков, злобные скоты. Подбирается голод, и это вина тех же выродков, подрывающих нашу экономику за грязные хонтийские деньги. Жить трудно (а когда было легко?), время военное. А на фронтах все отлично, доблестная победоносная армия одерживает победу за победой, и скоро мы сомнем врагов, повергнем на колени, затопчем кованым сапогом!.. В этом месте обыватель должен бурно радоваться, вскакивать и петь. И наверняка вскакивает и поет, и гадает, где былое ликование, почему так трудно даются слова и отчего не воспаряет больше к потолку душа, полная свирепой ненасытной любви к Отцам.
То есть, может, и воспаряет по привычке.
Но ведь видят, не могут не видеть, что творится вокруг. И вопросами задаваться станут неизбежно, как я стал… Ну да, меня подтолкнул Мак, а другие… не слепые же, увидят сами. Да и выродки помогут, с радостью и песней разнесут по кирпичику оставшуюся уверенность, что Отцы выведут к свету.
Массаракш! Почему их не поставили к стенке?!
Гай с силой потер лоб, уставился за окно. Струи поредели, хляби небесные срастались, кажется, обратно. Прекратится совсем, пойду выгуливать этих… языкознатцев.
Продолжение следует
Словарь*Я не понимаю Вас! (нем.)
**Я люблю тебя.(нем.)
*** У меня есть сестра. Ее зовут Рада.(нем.)
****Пожалуйста, пристегните ремни безопасности! (нем.)
Продолжение здесь.
URL записиНазвание: Die Leere, или До Мирового Света (рабочее)
Автор: Klyment-Alex
Фэндом: "Обитаемый остров", роман. Пользовался вариантом в редакции Бориса Стругацкого 1992г.
Пейринг: Мак/Гай
Рейтинг: PG за насилие и общее уныние. Секса нет, как в Союзе.
Дисклэймер: герои принадлежат Стругацким и народу. Саракш принадлежит Вселенной. Я просто пишу фики.
Коротко о: АU. Гай жив, Центр взорван, Сикорски круглоглаз – надо жить дальше. Верь, что все будет хорошо, если еще можешь верить кому-либо и во что-либо.
Альтернатива только в том, что гражданин Гаал не погиб.Остальное - канон.
К читателю: Граждане! Критикуйте, поправляйте, буду рад. Особенно по части немецкого (я-то английский учил).
Статус: пишется
Часть 0. Гаю не нравился этот человек.Гаю не нравился этот человек. Не то чтобы был активно антипатичен, но приязни не вызывал никакой. А ведь под его началом собралось много славных людей, больше, чем Гаю доводилось видеть сразу, в одном месте. И это было странно, потому что Странник ему не нравился.
Особенно эти вот глаза его зеленущие.
Гай опустил поднос на стол, принялся сервировать, глядя только на чашки и на свои руки. Вернулся на кухню за забытой сахарницей, поставил со стуком перед Маком и, опять ни на кого не глядя, пожелал приятного аппетита.
Странник хлебал суп и внимания на него, кажется, не обратил.
То есть не хлебал, конечно, ел бесшумно и ловко, с каким-то нехорошим изяществом нечистой силы. Он слушал Мака, который что-то быстро говорил по-ихнему, взмахивая изредка ложкой, совершенно забыв про еду. Гай постоял-постоял над ними, уперев глаза в пол, послушал, развернулся на каблуках и ушел в кухню.
Он даже дома ходил в сапогах. Он не мог, как Мак, шлепать босиком при посторонних, тем более при начальнике. Развязности не хватало. Это Маку можно стащить в прихожей и швырнуть в угол ботинки, потом оглянуться на гостя, улыбнуться, подобрать, поставить как подобает. И улыбнуться снова, широко и искренне, как улыбался раньше.
Странник зачастил к ним, и это тоже было Гаю необычно и даже несколько пугало, потому что спадала тогда с этого неуютного и жутковатого человека демоническая шелуха, оставались только оттопыренные уши и то, как он ел: жадно, явно был голоден, хотя старался этого не показывать. «Только у вас нормально и отобедаешь, все бегом, все бегом», – сказал он как-то, и Мак осклабился, оглянулся на Гая и подмигнул.
Он подобрал с табурета оставленный кухаркой фартук, повесил на крючок рядом с посудным шкафом. Прислуга, да, длиннолицая Ита с жидкими волосами, приходит утром, готовит и уходит, но все же… Никогда бы не подумал, что у меня может быть прислуга. Это откуда-то из других времен, из Империи еще, когда были высшие и низшие, господа и рабы, когда…
Он сжал челюсти, забывшись, боль прострелила, отдала в глаз и ухо, он охнул. Ну что ты будешь делать?! С утра ноет, массаракш. Он приложил ладонь к щеке, достал из шкафа нормальную простую кружку, без всяких этих завитушек и художеств (которые очень любит Странник, да и Мак в последнее время), потрогал чайник, налил теплого кипятку, принялся цедить маленькими глотками.
Из столовой доносились голоса, теперь два. Вступили в беседу, не иначе. А вот кто-то из них берет, позванивая серебряными щипцами, кусок сахару, роняет в чашку. Гай сел на табурет, не отнимая руки от щеки.
Теперь и кухня есть, и столовая, и кабинет, забитый книгами, заваленный, погребенный, словно всю столичную библиотеку туда затолкали. И спальня, и гостиная, и душистое мыло в ванной. Нам говорили, что это все было раньше у кучки богачей, теперь нет ни у кого, а скоро будет у всех и каждого. И я верил… не тому, наверное, что будет, а тому, что все живут примерно одинаково, да и как можно – по другому? В этой стране?
Ну да, а Неизвестные Отцы спят на солдатских койках.
Он снова стиснул зубы, снова вздрогнул от боли, тихонько взвыл.
Нужно было идти читать, обещал Маку осилить главу до ночи, но идти никуда не хотелось, читать тем более, и он сидел, смотрел, как в кружке плавает желтый свет лампы.
…не нравится, думал он, хотя должен бы. Я ведь видел, как он работает, и знаю, для кого. Когда мне приходится работать так, у меня тоже не остается времени поесть. Мак ему верит, я верю Маку, и это главное.
…что-то я не замечаю, чтобы от его пыхтения вокруг становилось заметно лучше, подумал он и тут же прогнал эту мысль, несправедливую и неблагодарную.
В конце концов, я обязан ему.
Он вспомнил, как охранник, большой, больше даже Мака, отпер дверь, и как застыла, вскинувшись из кресла, Рада, и отмерла, бросилась к нему на шею, а он подхватил и закружил, и целовал в щеки, в лоб и в глаза, и она тоже целовала, а потом он отстранил ее и увидел, какая она сделалась красивая в этом очень женском платье из мягкой материи, и в туфельках, каких у нее никогда не было. Как потом она обнималась с Маком, а Странник стоял сзади и что-то говорил охраннику на незнакомом языке. И Гай знал, что сейчас придется извиняться, ведь кинулся чуть не с кулаками, когда узнал, что Рада у него. Орал что-то… тьфу ты, противно вспоминать. Извинялся, запинаясь, и благодарил, а он слушал, глядел, не мигая, своими круглыми глазищами, потом кивнул. И все.
Рада осталась в особняке "Хрустальный лебедь", сообща решили, что там ей безопаснее. Гаю можно было навещать ее когда угодно (предварительно предупредив), и за это он тоже был благодарен. И обязан.
Ну ладно, ладно. Мне просто не нравится, что Мак опять его притащил.
Руд Олф. Нет, не так, как-то… Он отпил остывшей воды, поболтал в кружке остатки.
Мак Сим. Максим Камре… Каме… Кам-ме-ре…р. Кам-ме-рер, вот. Их много таких, с длинными именами и чистыми глазами, сразу подающих руку и глядящих тебе только в лицо. Чистых. В блестящих серебристых шортах.
Гай Гаал усмехнулся, потому что как раз шорты он у Мака свистнул. Удобные, массаракш!
«Ausgezeichnet!», – раздалось из-за двери. Он уже знал, это означает «Отлично!» или «Превосходно!». Трудный язык, это только Мак может выучить грамматику за месяц. Да что они все по-ненашему болтают?!
Ладно, не киснуть, сказал он себе. Накатывало периодически, тоскливо делалось, хоть вешайся, хоть под танк с гранатой кидайся от безнадеги. Утешало только одно: остальным еще тяжелее. С тех пор, как Центр лежит в руинах, народ, кто не сошел с ума от лучевого голодания, ходит уныл. Это бывает, депрессия, не так же просто все, не избавишься за день, целую жизнь ходили, почитай, в этом поле… Он вздохнул. Мне повезло, все, что выдумывает Департамент специальных исследований, для начала проверяют на сотрудниках, так что я один из первых, кому перепали те таблетки. Других вон крючит невозможно, Рада плачет целый день, сердце рвется смотреть… Он обхватил себя за плечи, съежился на табурете. Не поеду сегодня, решил усилием воли. Поздно уже, она спит, наверное. Да и что я там буду… как столб стоять, только мучить себя, да и ее заодно. Хорошо Маку! Излучение его не берет, пули не берут, все ему прекрасно, все ему в жилу… и этим, с фамилиями, из Зартака их сказочного…
Мак вошел, толкнув дверь плечом, держа поднос одной рукой, обмахиваясь зажатой в другой папкой.
– Гай, ну что ты тут? – Поставил поднос около раковины, аккуратно, ни ложечкой не тренькнул. – Пойдем, невежливо.
– Не хочу, – сказал Гай. – Что я-то вам?
Мак посмотрел внимательно, но уговаривать не стал. Гаю было обидно, что он сидит там и разговаривает с этим неприятным Странником на непонятном языке, смеется, и что вообще Странник со своими хрящеватыми ушами занимает площадь, внимание и время. И что надо носить сапоги и быть если не при параде, то в определенной форме точно. Даже сидя на кухне.
– Гай, что?
– Зубы, – соврал он.
Мак поднял брови, выпятил губу, подумал, сказал: «А-а, ну да, ну сейчас, подожди, потерпи немного» и, погрузив нос в раскрытую папку, вышел. Гай помедлил и последовал за ним.
Странник сидел, откинувшись на стуле, лысина благодушно блестела. Гаю периодически приходилось отчитываться перед ним, он научился различать, когда глава Департамента доволен. Глаза не такие круглые делались.
Гай стоял «вольно», заложив руки за спину. Мак сидел, закинув одну руку за спинку, покачивал на колене босой ногой.
– Значит, так, молодые люди, – сказал Странник, похлопав ладонью по скатерти. – Завтра прибывает новая партия синтезаторов, Гай, проследите.
Хотелось гаркнуть: «Так точно!» и посмотреть на реакцию, но он сдержался. Сказал: «Хорошо», пошевелил пальцами за спиной.
– И да, лингвисты давно просятся в город. Гай, это тоже к вам, возьмите людей, не очень много, поводите их среди народа. Не увлекайтесь только, и энтузиазм их дурной гасите сразу.
– Хорошо.
Нянчиться опять, подумал с тоскою. Они же как дети, и все это для них – игра. До той поры, пока не увидят на улице драку насмерть из-за найденной на мостовой изорванной купюры (на которую можно целых два раза пообедать. А то и три). А может, и потом тоже игра, только уже не веселая, а страшная.
Он пытался их ненавидеть сначала, чистеньких и сытых, с рождения и до гроба – чистеньких и сытых, и у него выходило, но потом злость истощилась, и осталось одно лишь раздражение, глухое, как притихшая зубная боль сквозь сон.
– С каких пор вы занимаетесь лингвистами? – спросил Мак весело.
– С тех самых, как они почему-то решили, что здесь нечто вроде заповедника вымерших словоформ. Максим, вы тоже… – Он напряг ладонь, растопырил пальцы. – Форсируйте тему «Leuchtkäfer», и за бюджет отчитайтесь.
– Дайте мне еще лаборантов, – попросил Мак привычно, как продолжение старого разговора.
– Не дам, – ответил Странник так же заученно.
– Троих как минимум!
– Не дам, у меня нет свободных людей.
– Четверых, – сказал Мак проникновенно. – И препаратора.
– Вы меня разорите. Одного.
– Пятерых, препаратора и еще один автомобиль.
– Двоих. Разговор окончен, – сказал Странник и встал. – Вы едите больше ресурсов, чем кто бы то ни было.
Гай ручался, Мак ухмыляется и ему ни капельки не стыдно.
Господин глава Департамента специальных исследований немногословно поблагодарил за обед, так же коротко попрощался и вышел, сутулый и нелепый в своей нелепой мешковатой куртке до колен. Мак следом, проводил его по лестнице, до внешних дверей.
– Видишь, с ним нужно разговаривать вечером, лучше после еды. Тогда с ним даже можно торговаться, – сказал он наставительно, когда вернулся. Гай вяло кивнул, привалился к косяку, стянул сапоги. Расстегнул куртку, рубашку, почесал шею. Мак взял его за локоть, отвел в гостиную, под яркую люстру, заставил открыть рот и воззрился туда, чуть присев, чтобы не загораживать свет головой.
– Да-а, брат, что же ты? Знаешь прекрасно, нельзя тянуть. Кто с этим тянет?
Гай промычал в том смысле, что ему-то вольно говорить, у него-то ничего никогда не болит. Вон какая пасть, белоснежная.
Мак разрешил ему закрыть рот, прошелся по щеке пальцами, потом тыльной стороной ладони, словно примериваясь, наконец взял его голову обеими руками, крепко взял, жестко, за щекой дернуло, у Гая слезы из глаз брызнули, но он терпел, а Мак закрыл глаза и дышал через приоткрытый рот, и сделался вдруг совсем не отсюда, даже больше, чем в самом начале, когда его, голого коричневого гиганта, привел в ротную канцелярию Зеф.
Боль сопротивлялась, цеплялась за десну, но сильный Мак тянул ее, выдирал, казалось, вместе с нервом, Гай терпел, жмурился, из-под века текло. Кончилось все резко, как опустили рубильник, только дергалось что-то в челюстной кости, щекотно и уже неопасно.
Мак вытер мокрую дорожку большим пальцем. Гай открыл глаза и увидел, что он улыбается.
– Завтра сходи к зубному, прямо с утра.
– Да зачем теперь-то… уже все прошло, так что не на…
– За руку отведу, – пригрозил Мак. С него станется, подумал Гай с недовольством. Наседка выискалась, тоже мне… За ребрами, впрочем, потеплело, как от добрых воспоминаний.
Мак отошел из-под люстры, с азартным «х-ха!» встал на руки, вытянулся в струну, поболтал ступнями в воздухе. Вот же жердина. Он может потолок без стремянки белить, что проделал однажды еще в старой столичной квартире. Дядюшке Каану очень понравилось, помнится…
Гай толкнул его под колено, он начал падать, прямой, потом сложился, пружинисто приземлился на корточки и прыгнул прямо из положения сидя, повалил. В последний момент подставил руку, и Гай приложился затылком не об пол, а об его ладонь.
Биться головой Гаю Гаалу было категорически противопоказано, так говорил врач (он вообще много говорил, все больше по-чужому, понятно было только «Ай-яй-яй»), а Мак подтверждал. Он лежал на Гае, держал ему голову, пальцы его опять исследовали шрам на затылке, заметный что на глаз, что на ощупь, потому что волосы на нем не росли.
Раскроили черепушку, подумал Гай. Ну да чего еще ждать от хонтийских белых касок, массаракш?! Война, мамаша, а не прогулка по бульвару. Первый раз очнулся точно так, с Маком сверху, а вокруг полыхало и грохотало, и хотелось плакать от благодарности и восторга, от великой чести, ведь это он, Он, загорелый бог, великолепный Мак закрывал его своим священным телом от буйства неправедной бойни. И бесконечно горько было оттого, что правильно – наоборот, нужно было встать и самому заслонить его, и умереть за него, и не было бы смерти слаще. Он приподнял голову сказать и тут же уронил, впал в забытье и дальше помнил только отрывками.
И слава тебе господи, не было ничего хорошего потом, до самой Столицы. Гай прикусил губу. Вспоминать было неприятно, стыдно. Валялся, как бревно, скулил, как щенок – размазня! Лучевое похмелье, конечно, но все же… Красный шелушащийся Фанк стонал и клянчил, что и Гай, и Зеф с Вепрем их задерживают, и от них надо избавиться, Мак наорал на него, он заткнулся и подвывал потом только на отвлеченные темы. Трудно добирались, долго. Был я ему обузой, подумал Гай, точно был, но Мак, разумеется, ничего подобного не сказал, не мог сказать, только гладил по руке, где не было бинтов, мыл… выносил. Меня несло и рвало от антибиотиков (недолго, правда, пока что-то оставалось в кишках), он выносил, не морщась, блестящий Мак, который взялся вывернуть мир.
Помер бы, подумал Гай. Стараниями армейских коновалов – наверняка. Благодаря Фанку нас привечали и в лагерях, и в регулярных частях. Он ныл, говорил, мы теряем время, а потом слег сам, и Маку пришлось разорваться, Зеф и Вепрь – невелика помощь. Я все боялся, нас возьмут как дезертиров, но обошлось. Чудом, да.
Чудо звали Мак Сим, и Гай в конце концов перестал удивляться тому, что он вытворяет.
– Между прочим, он говорит, ты меня дисциплинируешь, – сказал Мак, щелкнув его по носу. Увернуться не получилось, затылок он все еще держал.
Он – это, стало быть, хрящеватые уши…
Гай обхватил ногами мускулистый корпус, правую руку выбросил вперед и наискосок, словно хотел ударить локтем сбоку в шею, схватил за плечо, завалил направо, перевернул и оказался сверху, сидя на бедрах. Захватил тактическое преимущество. Мак никак не желал отпускать его голову, ерошил короткий ежик – Гай стригся по-армейски.
– Тебя невозможно дисциплинировать, ты разлагаешь любой порядок, – проворчал бывший капрал, бывший штрафник.
– Именно поэтому ты мне и нужен.
Гай усмехнулся. Мак взял его за бока, приподнял над собой, как делают взрослые, когда дети просят поиграть в самолет. Держал на вытянутых руках без малейшей натуги, экий бык… Гай уперся ладонью ему в грудь, опасался, уронит сейчас, врежемся лицом в лицо, лбы поразбиваем.
Мак поднялся, все еще держа его, подбросил и поймал под мышки. Конечно, я ему не тяжелее вещмешка…
– Ел сегодня?
Гай вспомнил, действительно, с утра маковой росинки во рту не было, не хотелось, и зуб ныл, какое там…
– Ита расстроится, – сказал Мак. – Она думает, тебе не нравится, невкусно.
Глупости какие. Зажрался просто, отказываюсь, привередничаю, а раньше за дополнительный паек по плацу кого угодно раскатал бы.
– Есть. Еда. Вкусно, – сказал Гай раздельно.
Мак растянул рот до ушей и воскликнул радостно: «Ich verstehe dich nicht!* Ja ne ponimayu!». А потом добавил, тряся головой: «Не понимаю». Ударил себя в грудь.
– Максим!
– Мак. Сим, – поправил Гай. Коснулся кончика носа. – Гай Гаал.
– Гай хороший, – сказал Мак серьезно. – Гай – достойный мужчина.
Достойный мужчина рассмеялся.
– Веселый – хорошо, – одобрил Мак. – Грустный – плохо, грустный – не надо.
– Не надо, – согласился Гай.
Стояли посреди гостиной, просто глядя друг на друга. Руки Мака, опять на ребрах, прогревали насквозь, как электроды на процедурах.
– Ich liebe dich**.
Гай покачал головой.
– Ich liebe dich, – повторил Мак медленно, нахмурился. – Гай, ну сколько можно! Учи язык, я такие книги тебе принес, в самом деле…
– И все на вашем горском, – напомнил Гай. – Это, как там… Ich habe eine Schwester. Sie heißt Rada***… Э-э-э… Bitte schnallen Sie sich an!****
Мак вскинул брови.
– А это откуда?
– Твои же, из лаборатории, и научили.
– Н-нда? А больше ты от них ничего не нахватал?
Дырку в зубе, подумал Гай. Новенькие, только прибывшие из Зартака, глядели вокруг, ужасались и принимали потом каждого местного за голодного заморыша, даже если он таковым не выглядел. Подкармливать карамельками считалось у них хорошим тоном, даже скорее чем-то вроде обязанности.
Да нет, какой там Зартак.. Мак говорил, «Zemlya», или вот… «Erde», если я правильно запомнил. Шар, бегающий вокруг искры, которая для него вроде Мирового Света. Глупость несусветная, но я начинаю верить. Ни в чем другом он меня не обманывал. Пока что…
Гаю захотелось дать себе по зубам. Что за мысли идиотские, совсем ошизел. Это же Мак! Он не может, не способен обмануть, это я – могу, и кто угодно, а он нет, он другой, я все как-то не привыкну.
Но люди меняются, и тот, кто страшно переживал из-за стычки с бандой Крысолова, без колебаний разнес в щепы Центр, полный людей. Сволоты, хуже выродков, но и Крысолововы прихвостни были – хуже…
Гай опустил глаза.
– Ну, ну, что еще? Болит что-нибудь?
Гай не ответил. Мак поднял его за подбородок, исшарил лицо темными глазами.
– Неделю ходишь как в воду опущенный, – сказал он сердито. Отпустил, Гай чуть повернул голову и стал смотреть поверх его плеча.
– Плохо без излучения, – сказал со вздохом. – То есть хорошо, но… Не знаю. Раньше вон все знал, да и не надо было – знать, только верить, а теперь вот… Какого черта это все? Отцы до сих пор наверху, война до сих пор идет, холера еще на западе… бандиты, гнусь какая-то на улицы высыпала, не было же раньше… Значит, зря? И Центр взрывали, и вообще… Ты понимаешь?
– Понимаю.
Неправда, подумал Гай.
– Все будет хорошо. Слышишь? Все. Будет. Хорошо. Веришь мне?
Нет.
– Да.
Мак обнял его, прижал, и они стояли так еще минуту, или не одну, он не понимал и не считал, а потом Мак взвалил его на плечо и понес, сгрузил на кровать и наказал спать, а поутру быть свежим и бодрым. Гай пообещал.
Но так просто они не улеглись. Мак вдруг спохватился, пошел кому-то звонить, а Гай читал сводки с границы, потом – обещанный учебник экономики с карандашными Маковыми пометками на полях и между строк. На его кровати лежал, тут лампа удобней устроена. Глаза слипались, но он читал, голова клонилась на грудь, он вскинулся два раза, а потом решил, что закроет глаза на минуту, ничего страшного.
Он не спал, когда Мак отбирал у него книгу, но немного схитрил и не подал виду.
Часть 1. На этот раз проснуться довелось не от сирен воздушной тревогиНа этот раз проснуться довелось не от сирен воздушной тревоги и не от звонка из института посреди ночи. Гай просто открыл глаза и больше угадал, чем увидел картину на стене перед собой, в ногах. Пейзаж, Маку очень нравится, говорит, люблю, когда день начинается с него. Песчаный обрыв и хвойные деревья, редкие, так что бор прозрачен и зво́нок. Просвечен насквозь плотными золотыми, словно парадная кокарда, лучами, и песок тоже истошно-желтый, ненормальный какой-то, яркий. И красноватые стволы с редкой зеленью ближе к верхушкам. Больше на картине ничего не было, даже неба, только свет, жаркий даже на вид.
Это мог быть Саракш, давнишний, который помнили теперь только старики, но наверняка не он, а Маковы родные места. Гай не спрашивал.
Что ты тут делаешь, в нашем очень красивом, захватывающе красивом мире? Которого теперь нет, который мы разменяли на железо? Вспоминаем-то уже с трудом, что есть песок без мин и вода без белых субмарин и радиации. Массаракш! Проспали, разграбили и изгадили до последней степени!.. Прав ты, Мак, ненавижу, когда ты прав в таком…
Тяжелая рука лежала поперек груди, как гладкое бревно.
Он перевел взгляд на потолок, ровный и белый днем, а теперь густо-фиолетовый, с перекрестьем рамы на светлом квадрате фонарного света снизу, с улицы.
Вздохнул.
Ну, и чего мне не хватает? Вот он, Мак, надежный, как Сфера Мира, дышит рядом глубоко и почти неслышно. Мощно, как мехи ходят. Рука вот только… словно деревом придавило. Осторожно поднял за предплечье, положил на одеяло вдоль тела. Мак не проснулся.
Вот Мак, который спрашивает, верю ли я ему. И я позорным совершенно образом вру. Он почесал нос. Не надо мне про «все будет хорошо», ты говорил точно так же, когда шел взрывать Центр. Теперь-то уж начнется другая жизнь! Народ поймет… поднимется… построят… Где?!
Меня не взял, подумал Гай эхом старой обиды. Вепря с Зефом взял, а меня нет, приказал ждать, поцеловал в щеку и лоб, снова приказал, заставил повторить. По правде, я тогда мало на что был способен, меня штормило и бросало на стены, голова иногда раскалывалась так, что я начинал понимать озверение выродков, а пальцы на правой руке слушались плохо до того, что трудно было держать приклад. Потом я попал в руки врачам Странника, но это потом, а тогда я просил – молил – не оставлять, он смотрел то ли сочувственно, то ли брезгливо… Стыдно! Но мне было все равно, он ведь мог и не вернуться.
Излучение, ну да… Я был бесполезен. Но этого он не сказал, по крайней мере, вслух. Наказал ждать. И я ждал в старой квартире с дядюшкой Кааном, мне виделась Рада, я рвался то за ней, то за Маком, за ними обоими, держался, а потом с потолка рухнула на сердце такая тяжесть, что я сел и заплакал. Он объяснил, депрессионное поле, но это тоже – потом. Я рыдал хором с дядей Кааном, хлюпал. И так же, хлюпая, нацепил на себя что-то, по стенке вышел из квартиры, на улицу, брел к Центру, туда, где Мак, где грохнуло гулко и жутко.
Я не дошел, неловко сказать. Заплутал, заблудился в тумане перед глазами, а потом и лучевое похмелье, и остальное… Страшно не было, я думал – будет, как на белой субмарине, когда он ушел так же и так же не возвращался… а нет, я просто знал, что это – все, и теперь мне его искать и хоронить.
Ну ладно, дело прошлое, сказал он себе и расслабил хватку на одеяле.
И казалось, если уж пережили это, дальше будет много легче. Ровнее, как свернуть с ухабистого проселка на асфальт. Да, может быть, свернули, выехали на гладкое, только впереди не видно ничего, по сторонам одно и то же, серое, и разметка дорожная истерта.
Он сглотнул, потер запястьем бровь, откинул одеяло, встал осторожно. Кровать с хитрым матрасом на независимых пружинах стояла монолитом, Мак, должно быть, и не почувствовал движения. Гай снял со стула халат, то ли свой, то ли его, обернулся на спящего. Умеет работать, умеет спать, умеет выбирать мебель. Управлять самолетом и ловить рыбу голыми руками. Чего бы ему не быть веселу и радостну, такому-то…
Он, тихо ступая с ковра на паркет, с паркета – на ковер, прошел в кухню, поднял легкий чайник, в котором плеснуло на дне, выругался шепотом. Что прикажете, из-под крана? Говорят, здесь можно прямо из труб лакать, что Мак и ребята из института не раз проделывали, а Гай опасался. Кто его знает… Почитай про холерный вибрион и отравления хлором, не только пить-есть – жить расхочется.
Он взял кувшин отстоянной воды, наполнил чайник, сломав две спички, зажег конфорку. Сел на табурет. Подумал, встал, выключил свет, сел обратно.
Я не спорю, подумал он, мне-то жить стало вовсе дивно, как и не мечталось. Ни тебе ржавого радиоактивного железа везде, ни автомата под локтем, ни тупых орущих командиров, у которых мыслей – только о креветках к пиву и медальке очередной. Он скривился. Ротмистр Тоот, ротмистр Чачу (целый бригадир теперь, как же!), как я вас любил, как уважал, как смотрел снизу вверх и мечтал стать когда-нибудь таким же… гвардеец-молодец. Такой же болван, как и вы, только я-то болван радостно-восторженный, а вы – умудренное опытом, много пережившее мудрое дубье, все вроде бы повидавшее, и на нас, горячих, снисходи-и-ительно так смотревшее. Мол, глупые еще, не знают, как служить. Главное ведь – чисто ли медальки звенят, а?!
Он нахохлился, засунул руки под мышки. Сделалось зябко. Он поглядел на окно, оказалось закрыто.
Нет, не так, это я уже придумываю. О каких наградах можно думать под излучением? Служили, служили праведно и до последней капли крови, чужой, своей, своих солдат. И я бы, наверное, так же… получи офицерские петлицы, так же бросал бы взводы в огонь, не жалея (а чего нас жалеть? Ради дела Отцов – хоть в ад). И ошибись я в расчетах или тактике, никто не смел бы поправить. И я не поправил бы командира, даже если на смерть шел бы по его персту. Как можно?! Царь и бог, почти как Отцы.
Ой, дурра-а-ак…
Он обхватил голову руками, с силой вцепился в армейскую щетину волос, оскалился.
Ненавижу вас, как же я вас ненавижу, Отцы, командиры, все! Это же надо, идиотов делать из целого народа, гордого, красивого, умного народа – беспросветное дурачье, которое еще и не понимает, что оно – дурачье, куклы. Массаракш! Они ведь до сих пор не понимают!..
И как противен себе я-прежинй, полностью, целиком отвратителен. Как вспомню, как орал, надсаживаясь, марш, тошно становится нестерпимо, нагибайся и блюй. Понимаю Мака, насколько ему было противно это видеть, даже когда не понимал, что происходит. Это ведь кошмарно, должно быть, выглядит, когда не в курсе.
Р-развалили страну.
Он пощупал шрам дежурным движением, провел ладонью по лицу.
Вот сижу я здесь, подумал он, искривив рот, такой умный, прозревший такой, а ведь мог бы до сих пор маршировать, или гонять воспитуемых, или еще что подобное, и знать бы не знал, что все теперь по-другому. А расскажи мне – не поверил, точно, плюнул бы в лицо, прикладом в живот врезал и на допрос поволок как распространителя клеветы. Отцы ведь здравствуют, радио-телевизор заливаются, и все по-прежнему. А Центр взорвали проклятые выродки.
Кстати, как они теперь выродков-то определяют? Без излучения… Трудно гвардейцам-молодцам, подумал он с неожиданным злорадством. Ну, пусть побегают, пусть помечутся! Псы, холуи, черные береты, белые перчатки.
Чайник вскипел, Гай плеснул в давешнюю кружку, вдохнул пар, отпил, обжегшись. Зуб отозвался, он поморщился, сказал шепотом «массаракш», обхватил фарфор ладонями, устроил руки на голых коленях.
И занимаюсь я какой-то чушью, подумал он. На машинке выучился печатать – отлично! Можно подумать, кому-то легче стало от этого. Экономику читаю – для чего? Я и без того догадываюсь, что скоро станет совсем туго, и ни Странник, ни Мак что-то особенно не шевелятся.
Все будет хорошо.
Какое, к дьяволу, если я не вижу, чтобы хоть что-то менялось?! Все в песок ушло, в асфальт и бетон, кровь наша, пот и потуги. Отцы призовут – толпы придут и сложат головы и ух ног, кровью и благоговейными слюнями омоют площадь перед Дворцом.
Кто, кто прозрел?! Подполье обнаглело, преступники обнаглели, шваль, мразь и мерзость повылазила на свет, массаракш и массаракш, и голод, и болезни, и белые субмарины!.. А все продолжают верить газетам.
А я начинаю сомневаться в светлых горцах, что, конечно, гадко с моей стороны, но поделать ничего не могу, цели у них явно не те, что звучат вслух. Хотели бы помочь – Неизвестные Отцы болтались бы на фонарях.
У Гая заныли впившиеся в кружку пальцы.
Нет, нет, не пойдет так. Как угодно, но только не так. Надо верить, потому что Мак – из них, а Мак – это… это… Он затруднился подобрать слово. Мак – это о-го-го!
Усмехнулся, отпил, тепло приятно стекло по пищеводу.
Вот и ладушки. Допью, и спать. А то развел тут, понимаешь… Делай то, что скажут умные люди, у тебя это всегда хорошо выходило – исполнять приказы.
Он сообразил, что забыл посмотреть время, только когда снял и уронил на стул халат. И теперь непонятно, сколько осталось спать. А-а, плевать, сколько бы ни было, все мое. Он посмотрел на Мака, раскинувшегося во всю ширь матраса, почесал шею, лег к себе, в другой конец комнаты, на холодные простыни. Ворочался, щупал пистолет под подушкой, пялился в потолок, снова вертелся, потом все же заснул – не заметил, очухался только когда Мак разбудил бегать.
И ни одной тревоги за ночь, даже странно.
Гай сказал, что никуда он не пойдет. Мак ответил, что это полезно, особенно с утра. Гай возразил, ничего полезного, если не дают поспать. Мак схватил его за щиколотку, стащил с кровати, оставил, распростертого, на полу посреди спальни и заявил, нависнув, что на сборы ровно минута.
Погоды стояли отвратнейшие, и Гаю стало совсем муторно. Небо затянуло серым, как кровельным железом, накрапывало что-то невразумительное, мелкое. Он бежал, еле переставляя ноги, широкая спина маячила впереди, то уходя в отрыв, то притормаживая, прыгая на месте. Они обежали дом, поздоровались с референтом Головастика, что выкатился во двор выгулять толстомордую псину, обогнули второй корпус, где у парадной копошились синие спецовки с бухтами кабеля. Мак помахал им, они проводили взглядами из-под кепок.
Дышать не забывать. Стучали подошвы, на волосах и бровях повисли капли, то ли дождинки, то ли конденсат. Ладно, все будет хорошо. По крайней мере, все уже неплохо.
– До бассейна? – спросил Мак задорно. Он дышал ровно, будто только что сидел на лавочке, гонял чаи.
– А давай, – ответил разошедшийся к тому моменту Гай.
– Наперегонки?!
– Глотай пыль из-под моих сапог!
Припустили по влажной асфальтовой дорожке, среди зелени и ровных газонов, мимо гаражей, мимо дворника, волочившего необъятный рыхлый мешок. К плоскому зданию с окнами под самой крышей. Неслись, стреляя глазами вбок, друг на друга, Гай видел стремительную упругую тень и высверки белых зубов.
Врезались в стену ладонями, вместо двух шлепков вышел один.
Ох уж этот Мак, мог бы пешком обогнать, если бы хотел. Значит, не хотел. Гай привалился к кирпичу, отер влажный лоб, прошелся по волосам. Отдувался.
– Легче тебе?
Мак, заложив руки за голову, вращал корпусом, глаза закрыты, но Гай подозревал, он видит. Упер руки в поясницу, прогнулся назад, потянулся. Не ответил. Не знал, что отвечать.
– Спорт творит чудеса, – сказал Мак.
Дырки бы еще в зубах залечивал, подумал Гай. Придется ведь идти, невозможно, да и Мак мне жизни не даст. Он посмотрел в ту сторону, где за деревьями веско стоял кремовый ведомственный госпиталь. Отдельный, особый, только для служащих Департамента – Странник никому не доверял своих людей.
И чего я на него взъелся? Приличный человек, достойный… Достойный мужчина.
Гай усмехнулся и побрел домой, за Маком, который что-то говорил на ходу про спорт и образ жизни и делал руками жесты, будто рубил колбасу. Новый день вступал в свои права, и никуда от этого было не деться.
А очень хотелось, особенно в тот момент, когда милая улыбчивая доктор начала раскладывать всякие свои блестящие железки, крючки, лезвия и прочее, более всего напомнившее Гаю набор для сладу с упертыми выродками в допросной камере. Он часто сглатывал, врач смотрела умиленно, улыбалась сквозь маску и говорила, не надо бояться. Не надо, повторил Гай, вспомнил, что не показал удостоверение, а откуда она узнала, что он из Департамента, пришел и сел, она стала раскладывать, звенеть, побрякивать и настраивать лампу, болезненно-яркую, как… как на допросе, да.
Он сглотнул.
– Молодой человек, разожмите, пожалуйста, челюсти, – попросила доктор ласково. – Что же вы, первый раз?
Он помотал головой. В том-то и дело, что не первый. Зуболечебный опыт Гая сводился в основном к обязательным посекционным походам к господину штаб-врачу, который работал сноровисто, грязно и быстро. И очень болезненно, конечно – еще не хватало, анестезию тратить на солдатню…
Гай зажмурился.
– Сплюньте, пожалуйста.
Гай опасливо открыл один глаз, сплюнул, почувствовал во рту металлический привкус. Крови не было, он решил, это от инструментов. Зажмурился снова. Доктор, видимо, еще не приступала.
– Откройте пошире, пожалуйста.
Он разинул рот, как мог, и подумал, сейчас начнется. Сжал подлокотники кресла. Зажужжал с пощелкиваниями какой-то аппарат, стал ярче свет. Он не слышал, но чувствовал, как обивка под его пальцами скрипит.
Дядюшка Каан не ходит по врачам, хотя люди его возраста часто развлекаются подобным образом. Он говорит, лечиться вредно, да и не тот уже, здоровья не хватает на нашу медицину. «Лечись-ка ты, Гай, пока молодой!» Ну и шуточки, честное слово!
– Сплюньте.
Теперь на языке завелся тяжелый царапающий вкус, как от пыли из-под танковых гусениц.
– Да, немного неприятно, но вы потерпите.
Значит, сейчас, сейчас, вот уже… Он с сопением втянул в себя воздух, приготовился.
– Максимка отзывался о вас, как о чрезвычайно храбром юноше.
Массаракш! Гай дернулся, врач взяла его твердой рукой за подбородок. Массаракш и массаракш, чего ему не молчится?! Вот привычка, в самом деле!.. Когда успел только? И что он обо мне наплел, говорец-речевик-оратор?!
Ему стало стыдно, потому что Мак, скорее всего, ничего плохого в виду не имел, а нес какую-нибудь обычную свою благодушную нелепицу. Или просил… Гай почувствовал, что краснеют уши. С него станется – попросить! «Будьте осторожны, Гай Гаал до одури боится зубодеров». О-о, это было бы хуже всего, потому что… правда это, я сейчас подлокотники повыдираю.
Никогда не был трусом. Никогда не прятался за чужими спинами, не лизал сапог и не скулил, потому что страшно умирать. А-атставить нервы! Позорище какое, надо же.
Есть такая пытка – пилить зубы, никто, говорят, не выдерживал долго. Вон, Вепрю руку, а тут зубы, напильником… Да что ж я так некстати вспоминаю-то?!
– Послушайте, молодой человек. Я уверена, я не делаю вам больно, так что вы совершенно напрасно нервничаете. Но если делаю – вы скажите, ладно?
Он кивнул осторожно, приоткрыл глаза. От разлапистого прибора со множеством лампочек тянулась и уходила за щеку коленчатая трубка. Пахло свежо и резко. Доктор поправила перчатку. Она с самого начала показалась Гаю удивительно ладной, не красивой, может быть, но располагающей. Это, понятное дело, ничего не значило, вон хонтийские шпионы все как один внушают симпатию, а тот же Головастик, неплохой человек и администратор, внешностью и манерами убивает всякую приязнь. Мало ли, кто как выглядит… Но Гай разрешил ей просто понравиться. Захотелось ему, чтобы просто… На маму похожа… н-нет, что это я, совсем не похожа, придумываю…
Если бы мама не была в его воспоминаниях такой замученной, то, наверное, улыбчивые морщинки у век у нее были бы точно такие.
Он глубоко дышал через нос и все ждал, когда будет больно.
– Что я вам хочу сказать, – проговорила доктор, задумчиво глядя на Гая. – Вода у вас дурная, и пища тоже, я даже не знаю, чем ее заменить… Вы вот что, вы спросите Максимку, он вам объяснит, какие препараты попить для зубов. Плохая эмаль, врать не буду, здесь здоровая ротовая полость – редкость. Нехорошая обстановка для жизни, ничего не попишешь. Вы, молодой человек, главное, не запускайте, не ждите, пока начнет болеть. В следующий раз мы с вами увидимся по поводу верхней шестерочки, и чем скорее, тем лучше. – Она перещелкнула несколько тумблеров на приборе, вынула у него изо рта трубку, увенчанную какой-то раскорякой из прозрачного упругого материала, похожего на желатин. Опустила на глаза линзы, взяла его за голову теплыми резиновыми руками, заглянула. Продолжила: – Три часа постарайтесь ничего не кушать, и еще сутки – ничего твердого. Сухари там, орехи… поменьше грызите, хорошо? Вы молодец, учитывая живодерские методы работы моих коллег. Держались. Напугали вас раньше, да? Что за мир…
Лукавит, подумал Гай, и никакой я не молодец, но все равно спасибо. Потом понял – «держались». То есть это – все? Быть не может!
– Уже? – спросил он, стараясь не закрывать рот совсем.
– Да. Не больно ведь было?
Он покачал головой, напряжение треснуло и стало стремительно таять, так что он даже разжал намертво скрюченные пальцы в сапогах.
Прикоснулся к щеке. Доктор улыбалась.
– Вы – оттуда? – он ткнул пальцем в потолок, где за перекрытиями, четырьмя этажами, крышей и дымкой сиял Мировой Свет. Так делал Мак и эти его… горцы, а правильнее-то было бы указывать под ноги, в землю, где за скорлупой Сферы Мира летали в черноте искры и сферы, как наша. Где живут лучше и хуже, но не живут глупее.
– Да, оттуда, – улыбнулась она, сняв маску.
– Хорошо говорите.
– А? А-а, да, спасибо. Я не первый год здесь.
Где же вы были, когда Раде драли зуб, а она потом плакала полдня от боли, а я, младший, не знал, что поделать, и мне было, наверное, страшнее даже, чем ей?
– У вас есть дети? Там?
Зачем спросил, он и сам не понял. Не надо было, нехорошо, не мое дело, да и… нехорошо. Но она не обиделась, принялась рассказывать, что есть, двое, что растут способными, Учителя ими очень довольны, и выйдут из них хорошие люди, и вот недавно…
Она осеклась, посмотрела на Гая, встала, выпустила его из кресла, отошла и сказала, что, наверное, задерживает его. Он застегивал френч и думал, как же надо любить свою работу, чтобы оставить хорошую жизнь, сытую и безопасную, семью, и торчать здесь, среди разрухи и злобы, помогать, чем можешь и как можешь.
Он думал, что она отважная женщина, и что делает очень многое, и что посильным вкладом каждого мы обязательно добьемся… Он даже что-то такое сказал, но прозвучало это фразой из агитки, он замолчал, поправил воротник. Кашлянул.
– Боитесь зубных? – спросила она.
Ну Мак, ну трепло! Гай вздернул подбородок.
– Нет такой боли, которую гвардеец и солдат не мог бы вытерпеть.
Она посмотрела недоуменно, потом чуть нахмурилась. Стянула перчатки, отвернулась к раковине. Он стоял в дверях, пока она ополаскивала руки.
– Знаете, молодой человек, перед отбытием сюда меня спрашивали, зачем это мне, ведь и трудно, и надолго, и лишения… Я отшучивалась, понятно же – зачем, очевидно. И никому не говорила, что на самом деле было просто интересно. Не верила, что где-то есть мир, где нужно терпеть. Не час, не день, а всю жизнь, не одно так другое.
– Убедились? – спросил Гай глухо.
– Да, – ответила врач, не глядя на него. – Верхняя шестерка, запомните и приходите, как решитесь.
Он поблагодарил и вышел, аккуратно притворив дверь.
И опять меня тычут носом в мой мир, мой Саракш, и я не могу даже огрызнуться, по делу же… Терпеть… Да, именно, переждать, перенести, перемучиться, потому что дальше будет лучше, должно быть, обязано. Днями, месяцами. С рождения и до смерти, не всем везет увидеть то самое «лучше».
Он шел в институт под моросью, по зеркальному асфальту, срезал по гравийным дорожкам через газоны, опасливо трогал зуб языком. Думал.
Мне, наверное, посчастливилось. Я не мечтал, подобно Зефу, Вепрю и прочим, чтобы не стало Центра, до Мака я не знал, что он есть, но, родись выродком… Его передернуло. Нечего, нечего, неизвестно еще, кто счастливее, зрячие они или слепые мы. Родись я выродком, мучайся я каждый день, живи в страхе – ноги бы Маку лизал за то, что взорвал эту погань. И больше мне для счастья ничего и не надо было бы, вон как Вепрю тому же. Отъел морду, смотреть приятно.
Я теперь не болванчик, у меня появилась привычка думать (уже вижу – дурная), я навострился находить отличия нынешнего мира от того, который видел я. И их, массаракш, больше, чем блох на воспитуемом! Я вижу: насчет этого врали, и насчет того, а про во-он то вообще молчали, и удивительно мне, как раньше не замечал, ведь не выкололи глаза и уши не отрезали. Только башни…
Спасибо, Мак. Не должно существовать этой мерзостной придумки.
Только верить теперь – чему? «Реши сам, теперь вы все будете решать сами».
Не умею я!
Он сунул руки в карманы, взбежал, глядя под ноги, по ступеням парадного входа, толкнул стеклянную дверь, отмерил гулкими шагами гладкий пол вестибюля, где было отчего-то светло, словно не набрякло небо непроницаемой серой паклей. Махнул пропуском, свернул к лифтам, где его мягко остановили и сказали, что ввиду ремонта господину инспектору придется воспользоваться лестницей. «Где объявление, почему не предупредили? Бар-р-рдак!», – проворчал Гай, с удовольствием, впрочем, представляя, как мямлит перед начальством по этому поводу Головастик. Мямлить он умеет лучше, чем кто-либо еще. Лучше всех в стране. Феерическое зрелище, должно быть.
Третий этаж был почему-то закрыт, дверь опечатана. Гай разобрал на пломбе нервическую Головастикову подпись, пожал плечами, стал подниматься дальше – ему нужно было на пятый. Канализацию прорвало, не иначе, говнище хлещет в коридор, сотрудники эвакуированы, ремонтники бросаются на амбразуру… Что за день такой, то лифты, то еще что-то. Третий – это экономисты, социологи, статистики и прочие разные мирные бумажные крысы, не физики и не химики, сроду они ничего не взрывали и колбы с ядами не били…
Разберутся, подумал Гай. Без меня-то точно, мое дело маленькое – прийти, сесть и делать, как говорят умные люди.
Прийти он успел, а сесть – нет, телефон надрывался, он слышал через дверь, пока возился с ключами. Схватил наушник, прижал к влажному уху. Оказалось, у ворот уже стоят грузовики с синтезаторами, надо идти, опять под дождь, массаракш… Он схватил со стола документы, выскочил в коридор, к лифту, потом вспомнил, развернулся, загрохотал каблуками по ступенькам.
На площадке второго этажа собралась гомонящая толпа. Рановато для перекура, бездельники вы эдакие! Его схватили за рукав, он вывернулся («Потом, потом!»), наступил кому-то на ногу, безадресно извинился, продрался сквозь белые халаты и жесткие локти и, прыгая через ступеньки, помчался дальше.
Часть 2. Какого, собственно, дьявола у ворот, а не у служебного входа, он узнал потом.Какого, собственно, дьявола у ворот, а не у служебного входа, он узнал потом. Не от того, от кого должен бы, а от гвардейца в парадке, который оглядел его и спросил подозрительно, где господин инспектор изволили быть сегодня с восьми по сей момент. Какое ваше дело, удивился Гай, по делам ходил. Лизнул зуб.
Водители торчали у привратной караульной будки, и затруднения принимающей стороны им были, кажется, что совой об сосну, что сосной об сову. Интересовались только, когда будут разгружать, но нетерпения покуда не проявляли. Курили и было им, кажется, под козырьком будки сухо и вполне неплохо.
Гвардеец возразил, что при сложившихся обстоятельствах дело как раз таки его, обстоятельства, понимать надо, а груз мы не пропустим, потому что внутренняя безопасность превыше… Гай оборвал его, гаркнул: «Как стоишь?! Смир-рна!» и приказал доложить, почему грузовики не сопроводили до места назначения, то есть до погрузочно-разгрузочной площадки на задах института. Гвардеец, выкатив глаза, проорал, что не положено. На вопрос – почему выкатил глаза еще больше и утвердил молодцевато и даже как-то радостно: «Не могу знать!». Обозленный Гай сквозь зубы спросил, читал ли он инструкции. Оказывается, читал, о чем не замедлил сообщить и добавить, что господин инспектор совершенно напрасно изволят кричать. Гай пообещал свернуть инструкцию трубочкой и засунуть сосунку туда, где Мировой Свет не виден. Гвардеец побледнел и наладился было отвечать, но Гай уже скрылся в караулке. Подхватил наушник, провел пальцем прибитому кнопками к стенке списку телефонов, нашел, набрал, с силой ударяя по клавишам, отчего прыгал шаткий стол. Что еще за самоуправство?! Грузы они мне задерживают, щ-щенки, положено им, видите ли… Сейчас, сейчас, где он ходит, этот вертопрах…
Начальнику охраны было не дозвониться, его зам трубку брать не спешил, а когда все же взял, еще долго орал кому-то постороннему, не потрудившись прикрыть динамик. Рявкнул: «Да! Я слушаю, говорите же!». Гай сказал, что у главных ворот имеет место бардак, с какой-то радости не пропускают груз, на который есть и документы, и договоренности, причину не называют, и вообще, какого черта?! Гвардеец подвякнул со спины: «И не пропущу», Гай зыркнул на него, отгородился плечом. Зам начальника охраны молчал. Гай настойчиво поинтересовался, чье это распоряжение – не пропускать, за каким номером, и что там сказано про синтезаторы. Зам то ли туго соображал, то ли не до Гая ему было, молчал несколько секунд, потом простонал: «Массаракш, ну причем здесь синтезаторы…» и объяснил измученным голосом, что не впускают никого и не выпускают, периметр закрыт, и шли бы вы, молодой человек, по своим делам, раз ничего не знаете. Гай отметил, что спрашивает он именно потому, что не знает, и к любому общему распоряжению положена подробная инструкция для каждого подразделения, и что его обязанность как заместителя начальника охра… собеседник повесил трубку. Гай шумно вдохнул, закрыл глаза, сосчитал до пяти, выдохнул, положил гудящий наушник на рычаг, развернулся на каблуках, вышел из караулки строевым шагом.
Водители курили. Гвардеец теребил ремень автомата и опасливо косился на господина инспектора.
– Груз досмотрен?
– Так точно, – сказал гвардеец и добавил опасливо: – Не пущу, не положено.
Гаю захотелось его ударить. Он кусал губу и пытался соображать быстро. Быстро, однако, не получалось, и мысли оригинальней, чем связаться с Маком, в голову не приходило.
Стоп, стоп, пора бросать эту привычку, кидаться к нему чуть что. Сам разберусь, не маленький. Однако, что мне делать? От этого олуха добиться ничего невозможно, водители вряд ли знают, их дело маленькое…
Он прислушался. За воротами было тихо, никто не возмущался и не колотил домкратом по бронированной створке, только двигатели бухтели и кто-то кому-то кричал принести солидол.
Он собрался было снова идти звонить, но увидел, как, отмахивая сложенным зонтом, идет по средней линии главной трассы один из Головастиковых вышних холуев и люди в халатах за ним, и Гай с удивлением и облегчением заметил за ними и над ними темную голову.
Холуй, безвредный исполнительный холуек Ноол (как его по имени? Не помню, и никто в Департаменте не помнит) приблизился, запыхавшись, глянул на Гая одобрительно, словно знал, что он должен здесь быть, покивал, продышался и достал, сильно скособочившись, из внутреннего кармана пачку листов. Подозвал гвардейца. Эскорт его рассыпался по территории, облепил ворота, караулку и водителей.
– Привет, – сказал Мак.
– Привет, – ответил Гай.
– Я тебе звонил, – сказал Мак, – тебя нет на месте. Думал, не пришел еще. Ну, как?
– Не пропускает. – Гай скрестил руки на груди и добавил с чувством: – Остолоп.
– Зубы – как?
Гай потер челюсть, посмотрел на него снизу вверх, улыбнулся, не разжимая губ. Твоими стараниями, трепло мое любимое. Хорошо, что ты здесь. Мне всегда лучше, когда ты недалеко, чтобы я мог тебя видеть и в случае чего… хотя бы просто видеть.
Он знал это своей слабостью и давно уже списывал на остаточный звон в мозгах. Раньше вон и гимны сочинять рвался в честь своего коричневого бога, и врагов его рвать зубами, и еще много чего, столь же пафосного и дурацкого. Страшное дело, что творит излучение с людьми, страшное, даже если оголтелое обожание твое направлено на того, кого полюбил бы и так. Не оставляет выбора, и потом начинаешь сомневаться – сам ли. Отцов – не сам, навязали. Мака…
Господин Ноол тем временем утащил гвардейца в караулку, оттуда неслись твердые «Не положено!» и настойчивый бубнеж. Потом, кажется, грохнули на пол телефон. Ничего удивительного, стол колченогий, задеть и опрокинуть не составляет труда.
Дождик опять зарядил, Гай хмуро глянул на небо, нахохлился. Мак стоял, уперев руки в бока, большой и грозный, и непогодица была ему явно нипочем.
– Нашли время, в самом деле, – сказал он недовольно. – У меня там осадок выпадет, помешивай ты, не помешивай… Снова начинать, массаракш.
Ему еще вчера должны были доставить реагенты, застряли на въезде в город, – какие-то самозваные патрули, народное движение за порядок, баррикады… – обещались сегодня с утра и наверняка привезли, а вон что творится.
– А что? – спросил Гай. – Творится?
– Ты не знаешь? Правда не знаешь? – удивился Мак. – Громко же было… а, ну да, ты же… На Странника было покушение.
– Ч-чего-о?!
Это было жутко и невозможно, здесь, где господина начальника все любят больше отца родного, боготворят и рисуют карикатуры…
– Шахту разнесло напротив третьего этажа, загорелось, но потушили быстро, – продолжал Мак спокойно, засунув руки в карманы лабораторного халата. – Неужели не слышал? Неприятное происшествие, видишь, и периметр закрыли. Массаракш! Надеюсь, они догадаются не нагревать.
Он заговорил о своем, а Гай пытался собрать мысли в кучу. Покушение… пытались его убрать, пытались, и до истории с Волдырем, и после, и пытаться, конечно, будут, но не здесь же! Здесь все свои, эту организацию он по кирпичику собирал, все уши прожужжали, какой он замечательный, светило, благодетель, милостивец наш.
– И что Странник? – спросил Гай, чувствуя, как противно холодеет внутри.
– А что Странник? – моргнул Мак, прервав монолог о щелочах. – Странник, Странник… Стра-а-анник… Что Странник, он же цельнотитановый у нас, – он хохотнул. – Уши в трубочку свернулись да лысина облупилась.
Гай выдохнул.
Ладно, теперь понятно, что за дикие меры и почему упертость гвардейца хорошо отдавала чисто армейской, военной тупостью. Впрочем, вряд ли он знал, сказали – не пускать, он и не пускает.
– И что теперь будет?
– М-м? – Мак посмотрел на него и словно впервые увидел. Сказал раздумчиво: – Не имею представления. Наверное, Ноол все-таки разберется. Понимаешь, тут такое дело, распоряжение пока не отменили, мы тут, строго говоря, против распорядка. Но ведь не дело, работа стоит! Ребята нервничают.
Гай с ужасом представил, как плечистые и в большинстве своем горские ребята из лабораторной вотчины Мака начинают сумасшествовать, бросаться на ворота, и в конце концов высаживают их, бегут, грохоча по поверженным створкам, набрасываются на машины, раздирают тенты и с урчанием растаскивают колбы по своим норам.
Вопрос, тем не менее, вроде бы разрешился. Гвардеец, отбиваясь от зонтика Ноола, которым тот, горячась, размахивал, подошел к воротам, поправил автомат, оглянулся на людей в халатах с шевронами, пожал плечами и рванул с лязгом толстенный засов. Открыть ворота ему помогали все вместе, кроме господина холуя, который решил подождать на обочине. Вот и спасибо тебе, подумал Гай, вот и случилась от тебя польза.
Подъездная трасса была запружена машинами, но меньше, чем можно было представить. Послышались возгласы, водители высовывались из кабин, махали и грозили, «Что за безобразие?!», «Наконец-то, сколько можно копаться!», «У меня молоко свернулось…». Гай пробежал вперед, мимо представительных легковушек, автобуса и молоковоза, к грузовикам, где его встретили вымокшие конвоиры. С формальностями разобрались споро, оставалось ждать очереди проехать, а она опять задерживалась. Гай оглянулся. У караульной будки непреклонный гвардеец и господин Ноол хором что-то доказывали шоферу из штата, судя по куртке, какой-то большой шишки.
Дождь усилился, словно озлился, что на него не обращают внимания. Конвоир посоветовал Гаю не торчать, а залезть в кузов.
– Как добрались?
Конвоир сел на ящик, вытянул ноги и разразился. Во-первых, в Столице творится что-то невообразимое: какие-то завалы, сборища, якобы вспомогательные полицейские отряды, больше похожие на уличные банды, подростки-бродяжки, грызущиеся за найденный черный гвардейский берет… Второй западный стоит.
– То есть как? – ахнул Гай.
Конвоир пожал плечами. Стоит, говорят, нет сырья, работать не на чем.
Массаракш! Он даже в войну не останавливался, на полмощности, на четверть, но работал, и полгорода получало свои невкусные клейкие концентраты, жрать которые было невозможно, но приходилось, чтобы жить. Голод… Господи боже, голод. Гаю стало очень страшно. Он потер сзади мокрую то ли дождем, то ли по́том шею, скользнул рукой по затылку, по шраму.
Грузовик дернулся, содрогнулся до рессор и двинулся осторожно, крадучись. Гай соскочил на асфальт, отпрянул в сторону от тронувшегося следом второго, бегом нагнал кабину, вскочил на подножку. Водитель сказал: «Ага. Ну, показывать будешь» и переложил сигарету из одного угла рта в другой.
Разгружать он помогал и конвоиров заставил, взмок, снял френч, закатал рукава рубашки и слушал, как тело жалуется. Это тебе не на машинке тюкать! Водители, конвоиры и техперсонал института считали совершенно так же. Мат под зорким взглядом господина инспектора они сдерживали, и костерили господ ученых удивительно корректно. Напридумывали приборов, зачем им столько, блаженным, и вообще, что это за штука – осциллограф? Крепче держи, массаракш! Из чугуна, что ли, зар-раза…
Гай словами Мака и его рыжего лаборанта объяснил, что такое осциллограф, слегка запутался в назначении и совершенно увяз во внутреннем устройстве. Работникам физического труда, впрочем, было и того довольно, они согласились, что вещь нужная и важная, наверное, для науки, только на черта ж столько много?
Теперь, когда начали останавливаться пищевые производства, их понадобится еще больше, синтезаторов, которые по документам проходят, как осциллографы, выглядят, как осциллографы и весят наверняка точно столько же. Что это за ящики на самом деле, знали с десяток Зартакских сотрудников департамента. И Гай.
Он не стал геройствовать, оставил второй кузов профессионалам и пошел в бухгалтерию, где ему сначала сказали подождать, потом спросили, чего он хочет, затем снова велели ждать, с чем он не согласился и заметил как бы между прочим, что дело это поручил ему лично господин начальник. Как, он? Сам? Да, именно. Бухгалтера оживились, отодрали кассира от толстенной брошюрованной кипы, тот отсчитал Гаю пачку новеньких купюр из сейфа, сунул стопку ведомостей под роспись, удивился, с чего самому господину начальнику заниматься расчетом с водителями. Гай многозначительно хмыкнул. Исповедимы ли пути Странника?
Синтезаторы уволокли проверять. Если что-то не так, отправят обратно, чинить здесь нет ни оборудования, ни специалистов. Грузовики отогнали пока к гаражам, Гай предложил водителям с конвоирами пойти поесть, проводил в столовую. Оглядел лотки с гарнирами, попросил кружку теплой воды, спешно выцедил и поплелся помогать тестировать, благо знал уже, как включать и задавать несложные программы – перевод инструкции на саракшский пробовали на нем.
Я ведь буду, пожалуй, один из немногих местных, кто знает, что здесь происходит. На самом деле происходит. Что институт, Департамент – это отправная точка, откуда пришельцы из другой Мировой Сферы протягивают руки, чтобы вывернуть мир. Всемогущие (почти) и добрые (не всегда) пришельцы, которые знают, как лучше.
Его поставили к рубильнику, включать и выключать по команде.
Вот на это я гожусь – по команде ручку вверх, по команде – вниз. Ать-два, левой-правой. И в институте мне, конечно, не место, а место в полиции или… или в Гвардии, понял Гай с трепетом. А что, собственно? «Свер-ркая! Боевыми! Ор-р-рденами!..». Он щелкнул каблуками, на него обернулись. Ничего, ничего, это я так.
Да, Гвардия… Что-то там не то, если такой беспорядок в городе происходит. И был бы я там в самый раз, а не здесь, где мало понимаю и, положа руку на сердце, почти ничего не умею. Это все Мак. Он так и сказал Страннику: «Либо так, либо никак. Либо с ним, либо…». А я стоял рядом, оторопелый, и хватало меня только на то, чтобы не терять выправки. Странник прядал могучими ушами и был очень недоволен, пока слушал живописуемые Маком приключения, и с таким же не выражением язвенника оглядел меня, ворчливо сказал, что ему нужны надежные люди. Мак с гордостью ответил, что человека надежнее он не видел и не представляет, и врезал мне между лопаток так, что я подавился дыханием.
Рада была без малого в восторге, инспектор Департамента специальных исследований – это не гвардеец и не солдат, это солидно. Это звучит и это выглядит. Какой ты молодец, братишка.
Он поймал себя на том, что улыбается. Карьера, действительно. Из куклы в того, кто разгребает за кукловодами.
Все синтезаторы оказались в рабочем состоянии, хотя у одного и поцарапан корпус. Гай прогремел сапогами по гулкой лестнице, выбрался по кишке служебного коридора во внутренний двор, припустил к гаражам. Ливануло по-настоящему, он бежал, прижимая ведомости и деньги к животу, влетел под ремонтный навес в облаке брызг. Потряс головой, отер лицо, оглянулся, нашел водителей с конвоирами, сухих, сытых и подобревших. Купюры отсчитывал под шутки и шорох мятых сигаретных пачек.
– А что, господин инспектор, закурить не желаете?
– Не курю. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Идриц, распишитесь. Та-а-ак…
– Правильно, дело доброе. Жена довольна, небось.
– Пять, шесть…Не женат. Так, на чем я… пять, шесть, семь…
– А вот это не дело, господин инспектор. Мужчине нужен тыл.
Для начала мужчине необходим фронт, подумал Гай, а я сам не знаю, против кого воюю, да и за кого. Девять, десять, о, рваная, откуда здесь, одиннадцать… Если вообще воюю. Я взял бы винтовку и пошел штурмом на Дворец Отцов, и рвал бы их, рвал, одного за другим, без оружия, с ножом, или даже голыми руками передушил за то, что сотворили со страной и со мной… но сказали – нельзя. Тринадцать, четырнадцать… Кто сказал? Мак и хрящеватые уши. Аргументы я уже запамятовал.
Мнения общественности тем временем разделились. Одни считали, что брак есть убийца чувств, что детей заводить, конечно, надо, и жениться для этого естественным образом необходимо, но торопиться не стоит. Женатый конвоир советовал Гаю не бросаться в омут с головой и дождаться девушки, которая, может, и не красивая, и не умная, но добрая и все время молчит. Холостой водитель возражал, мол, как не торопиться, если время назад не идет, мы краше не становимся, а девушек всех хороших разберут, верно же, господин инспектор?
Второй водитель добавлял умудрено: если жениться, то на вдове, и щедро приводил неоспоримые доказательства. Сборище встрепенулось, вдов по стране оставалось приличное количество, на каждого выходило по две с половиной. Гаю моментально обрисовали его личное счастливое будущее в окружении любви и женской ласки, загыкали, затушили окурки и, рассовав гонорары по карманам, ушли в дождь к машинам. Взревели двигателями, вырулили на подъездную дорогу, укатили в пелену.
Гай прислонился к гофрированной жести ремонтного гаража.
Сейчас, постою немножко и пойду. Сейчас. Он вдохнул бензин и табак, влагу и металл, подумал, что надо зайти в старую квартиру к дядюшке Каану, нехорошо, совсем забросил старика, и Мака прихватить, он его любит, хоть и обзывает глупцом. Мак вообще единственный, с кем интересно поговорить про вымерших животных.
И к Раде, конечно.
Он вспомнил, что сегодня на нем еще висят лингвисты, вздохнул, взял высокий старт и побежал, перепрыгивая через лужи. Несмотря на старания, в кабинет свой он дошел мокр, оставив на паркете следы и цепочку капель.
Окончательно впасть в меланхолию ему не давала только мысль, что с зубом разобрался, и все оказалось далеко не так страшно, как он нафантазировал.
Прорвемся, сказал он столу, заперев дверь на ключ, сняв и встряхнув френч. Прорвемся, повторил он, потянувшись. Еще бы верить тому, что я говорю…
Сводки читать истерически не хотелось. В сводках про хорошее не пишут, незачем переводить бумагу. Но «надо» у Гая с детства стояло много выше «хочу», и он сходил в Отдел оперативной информации, взял экземпляр, подвигал лопатками, чувствуя, как влажная рубашка мерзостно липнет к спине.
Простужусь – будете знать.
Он вернулся в кабинет, глянул на плотную хмарь за окном, включил лампу и сел читать. Мак ведь обязательно спросит вечером, что я об этом думаю.
Он поежился. Сохнущая рубашка навевала мысли о Зефе и его рассказах про «укрутку». Это когда буйного за какую-нибудь выходку туго заматывают мокрой, скрученной жгутом простыней или парусиной, от ног до подмышек. Высыхая, материя сжимается… Гай вздрогнул.
…А думаю я следующее: на взгляд обывателя ничего не произошло. Какие-то сволочи взорвали телецентр, ну да что возьмешь с выродков, злобные скоты. Подбирается голод, и это вина тех же выродков, подрывающих нашу экономику за грязные хонтийские деньги. Жить трудно (а когда было легко?), время военное. А на фронтах все отлично, доблестная победоносная армия одерживает победу за победой, и скоро мы сомнем врагов, повергнем на колени, затопчем кованым сапогом!.. В этом месте обыватель должен бурно радоваться, вскакивать и петь. И наверняка вскакивает и поет, и гадает, где былое ликование, почему так трудно даются слова и отчего не воспаряет больше к потолку душа, полная свирепой ненасытной любви к Отцам.
То есть, может, и воспаряет по привычке.
Но ведь видят, не могут не видеть, что творится вокруг. И вопросами задаваться станут неизбежно, как я стал… Ну да, меня подтолкнул Мак, а другие… не слепые же, увидят сами. Да и выродки помогут, с радостью и песней разнесут по кирпичику оставшуюся уверенность, что Отцы выведут к свету.
Массаракш! Почему их не поставили к стенке?!
Гай с силой потер лоб, уставился за окно. Струи поредели, хляби небесные срастались, кажется, обратно. Прекратится совсем, пойду выгуливать этих… языкознатцев.
Продолжение следует
Словарь*Я не понимаю Вас! (нем.)
**Я люблю тебя.(нем.)
*** У меня есть сестра. Ее зовут Рада.(нем.)
****Пожалуйста, пристегните ремни безопасности! (нем.)
Продолжение здесь.
@темы: Фанфикшн, «Обитаемый остров», Что сказал @автор